Там он и сидел сейчас, справа от него стоял Камлах, а слева сидела жена его Ольвена. Она была его третьей женой и годами моложе моей матери, мрачная, темноволосая, молчаливая, довольно глупая девушка с кожей цвета свежего молока и косами до колен; она пела как птичка и хорошо вышивала, но этим ее таланты исчерпывались. Моя мать, я думаю, ее одновременно и любила, и презирала. Во всяком случае, против всех ожиданий они весьма терпимо относились друг к другу, и я слышал, как Моравик говорила, что жизнь моей матери стала намного проще с тех пор, как год назад умерла вторая жена короля, Гвиннет, и меньше, чем через месяц, ее место в кровати короля заняла Ольвена. Даже если бы Ольвена шлепала меня и насмехалась надо мной, как Гвиннет, мне она все равно нравилась бы за ее музыку, но она всегда была добра ко мне на свой рассеянный, безмятежный лад, а когда короля не было поблизости, учила меня нотам и даже разрешала мне пользоваться ее арфой, пока я не научился кое-как играть на этом инструменте. Я хорошо чувствую арфу, говорила она, но мы оба знали, что скажет король о таком глупом капризе, поэтому доброту ее хранили в секрете даже от моей матери.
Сейчас она не заметила меня. Никто не заметил, кроме моего кузена Диниаса, стоявшего на возвышении рядом со стулом Ольвены. Диниас был бастардом моего деда от рабыни. Крупный мальчик семи лет, унаследовавший от отца рыжие волосы и вспыльчивость, он был силен для своих лет и совершенно бесстрашен, и пользовался благоволением короля с тех пор, как в пять лет забрался на одного из коней отца, необъезженного жеребчика гнедой масти, который пронесся с седоком через весь город и лишь тогда смог избавиться от наездника, когда тот направил коня прямо на насыпь высотой по грудь. Отец собственноручно выпорол его, а затем подарил ему кинжал с позолоченной рукоятью. С этого времени Диниас претендовал на титул принца — по крайней мере, в ребячьей компании — и относился к такому же бастарду, то есть ко мне, с величайшим презрением. Он глядел на меня безучастно, как статуя, но левой рукой — той, что подальше от отца — погрозил мне кулаком, а потом молча, выразительно рубанул ладонью сверху вниз.
Я задержался в дверном проеме, и руки няни сзади одернули на мне тунику, а потом толкнули между лопаток.
— Иди вперед. Выпрями спину, он тебя не съест.
И, как будто опровергая ее собственные слова, позади звякнул амулет и послышалась читаемая торопливым шепотом молитва.
В комнате яблоку негде было упасть. Многих из присутствовавших я знал, но были и чужаки, должно быть, из того отряда, который я видел. Их предводитель, окруженный своими людьми, сидел справа от короля. Это был тот крупный смуглый мужчина, которого я видел на мосту, с окладистой бородой, хищным крючковатым носом и огромными конечностями, закутанный в алый плащ. По другую сторону короля, но ниже возвышения, стояла моя мать с двумя из своих женщин. Мне нравилось смотреть на нее, когда она, как сейчас, была одета в одежды принцессы и ее длинное шерстяное платье цвета сливок достигало самого пола — казалось, оно только что вырезано из цельного куска дерева. Волосы ее не были заплетены и спадали на спину подобно дождю. На ней была голубая накидка с медной застежкой. Лицо ее было бледным и неподвижным. Я был так занят своими страхами — знаком Диниаса, повернутым в сторону лицом и опущенными глазами матери, молчанием присутствовавших и пустой серединой зала, через которую мне предстояло пройти — что даже не посмотрел на деда. Я шагнул вперед, все еще незамеченный, когда вдруг с грохотом, подобным удару лошадиных копыт, он обрушил обе руки на деревянные подлокотники кресла и так яростно вскочил с него, что оно отодвинулось на шаг назад и его ножки процарапали борозды на дубовых досках помоста.
— Клянусь светом! — лицо его пошло алыми пятнами, и рыжеватые брови выпятились узлами мышц над горящими яростью маленькими голубыми глазами. Он глянул сверху вниз на мою мать и так втянул воздух, чтобы заговорить, что вдох этот был ясно слышен даже у дверей, где я остановился в страхе. Затем бородач, поднявшийся вместе с ним, что-то сказал с выговором, которого я не разобрал, и в тот же момент Камлах прикоснулся к его руке и что-то зашептал. Король сделал паузу и затем невнятно сказал:
— Как хочешь. Позднее. Уберите их отсюда. — Затем отчетливо, обращаясь к матери: — На этом дело не кончено, Ниниана, обещаю тебе. Шесть лет. Хватит, клянусь богом! Пойдемте, милорд.
Он перебросил край накидки через руку, мотнул головой, затем, сойдя с помоста, взял бородача за руку и широко зашагал с ним по направлению к двери. За ним смиренно последовала его жена Ольвена со своими женщинами, а следом Диниас с улыбочкой на лице. Моя мать осталась неподвижна. Король миновал ее, не сказав ни слова и не глянув, и толпа расступилась между ним и дверью, как стерня под лемехом плуга.
Я остался стоять один, пригвожденный к месту, глядя широко открытыми глазами, в трех шагах перед дверью.
Когда король наткнулся на меня, я пришел в себя и повернулся, чтобы убежать в переднюю, но было уже поздно.
Он вдруг остановился, отпустил руку Горланда и резко повернулся ко мне. Голубая накидка мелькнула в воздухе и краем задела мой глаз, который тут же заслезился. Я заморгал, глядя на него. Рядом с ним остановился Горланд. Он был моложе моего дяди Диведа. Он тоже был зол, но скрывал это, и злился не на меня. Когда король остановился, Горланд удивился и спросил:
— Кто это?
— Ее сын, которому ваша милость дала бы имя, — ответил мой дед, и его браслет сверкнул золотом, когда он взмахнул огромной рукой и запросто сшиб меня на пол, как мальчишка сбивает муху. Затем мимо моего лица пронеслась его голубая накидка и прошагали обутые в сапоги ноги короля, и почти сразу же ноги Горланда. Ольвена сказала что-то своим приятным голосом и остановилась надо мной, но король сердито окликнул ее, и рука королевы отдернулась от меня. Ольвена зашагала за ним вместе с остальными.
Я с трудом поднялся с пола и огляделся в поисках Моравик, но той не было. Она сразу же подошла к моей матери и даже не видела случившегося. Я стал пробираться сквозь гомонящую толпу, но прежде, чем я смог приблизиться к матери, окружившие ее плотной и молчаливой группой женщины вместе с ней покинули зал через другую дверь. Ни одна из них не оглянулась.
Кто-то заговорил со мной, но я не ответил. Я пробежал мимо колоннады, через большой двор и дальше, в покой залитого солнечным светом сада.
Мой дядя нашел меня на террасе Моравик.
Я лежал животом на горячих плитах и наблюдал за ящерицей. Из всего дня это воспоминание сохранилось как самое живое: ящерица, распластавшаяся на камне не далее, чем в футе от моего лица, с неподвижным телом цвета зеленой бронзы — лишь горло слегка пульсирует. У нее были маленькие темные глаза, тусклые, как грифельная дощечка, а рот цветом напоминал тыкву. Изо рта быстро, как бич, вылетел длинный и тонкий язык, а лапки ее тихо прошелестели по камню, когда она перебежала через мой палец и исчезла в расщелине между плитами.
Я обернулся. По саду спускался мой дядя Камлах. Поднявшись на три маленькие ступени, он взошел на террасу, мягко ступая в своих изящных шнурованных сандалиях, и остановился, глядя вниз. Я отвернулся. На мху между камнями светились крохотные белые цветочки — не больше глаза ящерицы, а формой совершенные, как резная чаша. До сего дня я помню их так, как будто сам их изваял.
— Дай и мне посмотреть, — сказал он.
Я не двинулся. Он подошел к каменной скамейке и сел лицом ко мне, раздвинув колени и сцепив между ними руки.
— Посмотри на меня, Мерлин.
Я подчинился. Какое-то время он изучал меня.
— Мне всегда говорили, что ты не играешь в грубые игры, что ты убегаешь от Диниаса, что из тебя никогда не выйдет ни солдат, ни даже мужчина. И в то же время, когда король сбил тебя с ног ударом, который заставил бы его гончую с визгом убраться в конуру, ты не издал ни звука и не проронил ни слезинки.
Я промолчал.
— Я думаю что, возможно, ты не совсем тот, за кого тебя принимают, Мерлин.
Снова молчание.
— Ты знаешь, зачем сегодня приехал Горланд?
Я предпочел солгать.
— Нет.
— Он приехал просить руки твоей матери. Если бы она согласилась, ты уехал бы с ним в Бретань.
Я тронул указательным пальцем одну из чашечек на мху. Она сникла, как гриб-дождевик, и исчезла. Я тронул на пробу еще один. Камлах спросил, на этот раз резче, чем обычно:
— Ты слушаешь?
— Да. Но если она ему отказала, это уже не имеет значения. — Я поднял глаза. — Разве не так?
— Ты хочешь сказать, что не желаешь уезжать? Я бы подумал… — Он нахмурил свои красивые брови, такие похожие на брови деда. — С тобой обращались бы почтительно, ты был бы принцем.
— Я и сейчас принц. И в большей степени принцем мне не стать.
— Что ты хочешь этим сказать?
— Раз она ему отказала, — пояснил я, — значит, он не может быть моим отцом. Я думал, что он — мой отец. Я думал, именно потому он и приехал.
— Почему у тебя появились такие мысли?
— Не знаю. Показалось… — Я остановился. Я не мог объяснить Камлаху, что имя Горланда явилось мне во вспышке света. — Я просто подумал, что это, должно быть.
— Это лишь потому, что ты ждал отца все это время. — Его голос был спокоен. — Ждать глупо, Мерлин. Пора взглянуть правде в глаза, твой отец умер.
Я опустил руку на поросль мха, сминая ее. И видел, как пальцы белеют от усилия.
— Она тебе так сказала?
— Нет. — Он пожал плечами. — Но будь он жив, он бы давно приехал. Ты должен понять это.
Я молчал.
— А если он не умер, — продолжал дядя, не спуская с меня глаз, — но все же не приехал, то вряд ли кому-то стоит об этом сильно жалеть, верно?
— Да, если не считать, что каким бы низким он ни был, это могло бы уберечь кое от чего мою мать. И меня.
По мере того, как я убирал руку, мох снова постепенно разворачивался, будто рос, но крошечные цветочки исчезли. Дядя кивнул.