Хотел валентинку купить в канцелярском,
Но кто-то сказал, что она – губернатор[1].
Хорошая девочка Люда(по мотивам Ярослава Смелякова)
Болтается в космосе блюдо,
Глазок электронный скосив…
«Хорошая девочка Люда…» —
Ползет по дисплею курсив.
«Одиннадцать лет. Метр сорок.
Проводит досуг в гараже.
Не видит банановых корок.
Сейчас поскользнется. Уже.
Людмила разбила колени.
Из губ вырывается текст.
Сказала о маме, о Бене,
О женщине, падкой на секс.
На белом капоте монетой
Царапает эти слова.
Разбила стекло сандалетой
С мерцающей лайбой «Нева»,
Пошитой на фабрике «Нистру».
Артикль, цена, магазин.
Людмила роняет канистру.
Из горлышка льется бензин.
Идет человечий заморыш.
Смердит непонятным дерьмом.
Семен Дермидонтович. Сторож.
На пенсии. Болен умом.
Заходит. Кричит почему-то.
Ударился. Начал хромать:
“Хорошая девочка Люда,
Зачем же ты, мать-перемать?”
Она не включилась в беседу,
Ругнулась и прочь побрела.
Он бросил в сердцах сигарету
Овальную, марки “Стрела”»
Рвануло, горело, дымило.
Брандспойт угольки полоскал.
Ударной волною Людмилу
Швырнуло на кучу песка.
Летит орбитальная груда
В кромешную звездную даль.
Хорошая девочка Люда
Жалеет сгоревший сандаль.
«Перестали жечь глаголы…»
Перестали жечь глаголы
Из глубокой старины,
Где иные номер школы
И название страны.
Там я глаженый, лощеный,
Недорезан, недобит.
Разум мой невозмущенный
Возмущенно не кипит.
А пройдя полжизни с гаком
Сообщу, сутуля стать,
Что, допустим, вурдалаком
Мне впоследствии не стать,
Комбайнером, сутенером,
Истребителем мышей,
Академиком, минером —
Эти выгонят взашей.
Тайн мадридских не скрывая,
Я добавлю, что вот-вот
Станет книжка трудовая
Толще, нежели живот.
И могу побиться на спор
(Так рублей на двадцать пять),
Что дадут мне новый паспорт.
Стану ягодкой опять.
Горьковатой, потому как
Сладость барышням грозит,
А пока – рожденный в муках
Ленинградский одессит.
Тридцать лет как из-за парты.
Поседел, наел бекон.
Кое-как упали карты.
Жребий брошен в Рубикон.
Не обучен гнуть фаланги,
Льстить себе, что знаменит,
А весьма приличный ангел
Опекает и хранит.
И прощает, слава богу,
Разгребая к свету путь,
Что учился понемногу
Как-нибудь, чему-нибудь.
Мысли о школе
Торя свой путь, навряд ли оглянусь,
Когда окликнет девочка, как муза.
Зато могу под вывеской: «Кому за…»
Трясти жирок, как гузкой резвый гусь.
Все реже я торжественно клянусь,
Как пионер Советского Союза.
Я позабыл заветы Ильича,
Владимира и даже Леонида.
Склеротик, такова твоя планида.
Огарок – это бывшая свеча.
И будь в стакане что-нибудь налито,
За них не выпью, голову леча.
Про барабан и медную дуду
Не выдавлю банального сонета,
Перед глаголом впихивая «не до»,
Не допишу, до сути не дойду,
А статус одноклассника найду
В рассказах дочки, в недрах Интернета.
Найду останки школьника в себе,
Которого еще не доконали
И, как котенка, в жизнь не окунали,
А посадили в мягкое купе…
Считает льдинки в Крюковом канале
Сутулый школьник из 8-го «б».
Пиит(жизнеописание)
1
Младой пиит пяти годов
Стоит на шатком табурете.
Он выше чуть не на две трети
Чем дядя, что уже готов
Уснуть в салате-винегрете.
А рядом родственные леди,
Все в завитушках цвета меди,
Не закрывают алых ртов,
Покуда он рифмует Гдов,
Где отдыхал о прошлом лете.
2
Подрос талантливый пиит.
Ему пошел второй десяток.
Самостоятельно стоит
И выступает против взяток.
Он восклицает, что нельзя так.
Мздоимца рифмами кроит
От самой маковки до пяток.
Растут крыла из под лопаток…
Две тети выпали в осадок,
Как будто маленький друид
Наплел сомнительных колядок,
А дядя лоб и пару прядок
В жарком от юноши таит.
3
Пииту больше двадцати.
Он и удобрен, и окучен,
Армейской мудрости обучен,
Кирзой блестящей окаблучен,
Но не поймет, куда идти.
Еще спиралью не закручен
Маршрут дальнейшего пути.
Он прочитал про скрип уключин,
Про красоту речных излучин,
Про счастье (Господи, прости).
Свисают крылья ниже брючин
И начинают пол мести…
Вид добрых тетушек измучен:
Не до поэзии, поди,
А дядя пьян, как боров, тучен.
Крест забулдыги злополучен
И не снимается с груди.
4
Тридцатник с маленьким хвостом.
Гремит на кочках колесница.
Пиит давно успел жениться,
Но снилась не жена, а Ницца,
И он склонялся над листом.
Она звала его скотом
И забывала извиниться.
Он наваял бесценный том
(Не тот, где каждая страница
Блестит в окладе золотом,
Но всякий город и станица
Должны задуматься о том,
Что под обложкою теснится).
Болит у тети поясница,
Трясется дядина десница.
И на лице его спитом
Горячка шепчет: «Пунш со льдом».
Про это ведает дурдом —
Вполне душевная больница.
5
Пииту больше сорока.
Жена уходит спать к Аркашке.
Он описал в многотиражке,
Как будет мять ему бока.
Его чеканная строка
Гудит в разорванной тельняшке.
Торгуют ею на Апрашке
Два неопрятных чудака.
Он попросил врача на Пряжке
Подстричь не крылья, но рога,
Чтоб не ветвились из фуражки…
Рванули тетушки в бега:
Они сварили дяде бражки,
А дядя выпил из баклажки
И склеил оба каблука.
6
Пииту ровно пятьдесят,
Но не спешат друзья к застолью,
Розовощеких поросят
Не натирают перцем, солью,
Над горемычною юдолью
Заздравный тост не голосят
Ни за лося, ни за лосят.
Давно привыкнув к своеволью,
Съезжает крыша вместе с толью
Из Гдова в Сергиев Посад
Мажорной доремифасолью.
Давно смирившись с этой ролью,
Он ждет ее, как адресат,
Посылкой или бандеролью,
А крылья, траченные молью,
В шкафу задрипанном висят.
7
Шестой десяток за спиной.
Там, где росли когда-то крылья,
Бутылку белого открыл я
И поманил: «Идем со мной».
Мы накатили по одной.
А в это время под луной
Паслась пегасья эскадрилья,
И видя немощь и бессилье,
Взяла пиита в мир иной.
Губу до боли закусил я,
Нарезал окорок свиной
И помешал вино с виной.
Боткинская больница
1
Я в клетке принуждал себя запеть.
Другие не запели, а могли ведь.
За Мань, за Вань, за Дань, за Дунь, за Петь
Я должен эту клетку осчастливить.
Я в раж вошел и выловил кураж.
Душе и требухе моей так лаком
Лечебницы известной антураж,
В народе именуемой бараком.
Мне б связки соловьиные иметь,
И я под стать Бетховену и Листу
Под звон горшков (чем не литавров медь)
Пропел бы славу инфекционисту.
Воспел бы незабвенное панно,
Где безымянный автор недофрески,
С Петром в Европу вырубив окно,
Помыл его, повесил занавески.
А в то окно летит в одном белье
Пленительное тело ангелицы,
Преодолев немало сотен лье
До акваторий северной столицы.
За нею князь, он зыркает сычом.
Бесстрашный витязь, видимо, не в духе:
Мол, кто сюда заявится с мечом,
Определенно сдохнет от желтухи…
Я влип, причем не в сахарный сироп
И, несмотря на влажную уборку,
Упитанный, прожорливый микроб
В палате с пола слизывает хлорку.
2
Лечили поэтов и в Риме, и в древней Элладе,
Но ведал про это Гомер или, скажем, Катулл,
А русская женщина в белом изящном халате
Легко починила поэту поломанный стул.
Орел
Цветастый и громкий, как табор,