о, почувствовав, что я могу огреть половником по голове, и стали всеядными. Маша приходила, помогала с хозяйством. Когда она появлялась утром, я была ей особенно благодарна – меня никто не гнал на прогулку в парк. Муж вытаскивал Тишу, который перестал подскакивать в шесть утра и вроде бы стал совой, а не жаворонком, сопротивлялся, но в конце концов сдавался. Супруг решил не останавливаться на пяти километрах и хотел довести утреннюю прогулку до десяти. Тиша был в шоке. Теперь он забирался в кровать и прятался под моим боком. У меня не было сил его прогонять. Да и желания тоже – я понимала его чувства.
– Как там Света? – спросила я в очередной из дней у Маши.
– Живет при монастыре. Определяется. Передавала вам благодарности, что присматриваете за детьми, – ответила она.
– А Денис, то есть отец? – уточнила я.
– Тоже, видимо, определяется. Но деньги на детей перечислил. Сейчас вам отправлю. – Маша перевела мне весьма внушительную сумму.
– Он же не станет забирать у Светы детей?
– Нет, конечно. Зачем они ему? – удивилась Маша. – Надо просто потерпеть. Сейчас Света разуверится в высшей силе и вернется к реальности.
– А если не разуверится?
– Точно разуверится. Она нормальная, в смысле – монастырь – точно не для нее. Просто не знала, куда еще сбежать, – пожала плечами домработница.
Так и произошло. Света вернулась, подала на развод. Денис не стал делить имущество и обещал обеспечивать детей всем необходимым. Мы иногда сталкивались в лифте, магазине или у подъезда. Я спрашивала про детей, Света отвечала, что все хорошо. Майю с Егором я тоже иногда видела. Они, казалось, спокойно пережили развод родителей. Тиша из щенка превратился в серьезного пса. Облаивал всех, кто приближался к хозяйке или детям. Правда на меня не лаял. И на моего мужа тоже. Даже вилял хвостом и смотрел вроде как с нежностью. Я решила, что это высшая собачья благодарность. Дети поначалу скучали по тому времени и Тише, но быстро отвлеклись – школа, тренировки, друзья. Муж по привычке продолжал ходить по парку, но уже не каждый день, как с Тишей. И не по десять километров, как собирался. Мы прожили вместе с чужими детьми и собакой всего две недели, а казалось, несколько лет. Мне не хватало шумного дома, в котором без конца что-то происходит. И ни за что бы никому не призналась, что скучаю по храпу Тиши, когда он заваливался в кровать мне под бок, и редким мгновениям, когда он позволял себя потискать.
Я позвонила Маше узнать, когда она сможет к нам прийти. Маша ответила, что уезжает. Навсегда. Здесь ее больше ничто не держит. Со Светой и детьми все хорошо. Сын Маши женился, и они переехали в другую страну. Маше больше не требовались съемная квартира в столице и стабильная работа. Тем более что ее друг – они познакомились на сайте знакомств – позвал ее в Мексику или на Кубу, она не очень поняла. Какая разница, в самом деле?
Маше было за шестьдесят. Я собиралась сказать, что друг с сайта знакомств, да еще из Мексики или с Кубы, – явно мошенник. Но прикусила язык. Маша всегда верила людям и в людей. Ей такое и в голову бы не пришло. Если нужна помощь – надо помочь. Если человек говорит, что болен или нуждается, значит, так оно и есть. И эта вера была несокрушима. Даже телефонные мошенники тут же бросали трубки, когда Маша немедленно соглашалась перевести все деньги до последней копейки. Они думали, что их разыгрывают.
Я часто ее вспоминаю – яркую, громкую, заполняющую собой сразу всю квартиру. У нее было чувство юмора и ощущение каждой семьи. Она будто жила эмоциями тех, у кого работала. Могла рассмешить, договориться с подростком об уборке, переставить мебель, разложить красиво подушки на кровати, заставить всех меняться к лучшему.
Например, так. Я всегда мерзну зимой и хожу в двух кофтах и шерстяных носках.
– Что, замерзла, что ли? Ну, держи швабру, помой полы, сразу согреешься, – предлагала Маша, открывая настежь окна, чтобы помыть, потому что они ей показались грязными. Она же научила меня не думать о прошлом, а жить настоящим. Про будущее тоже лучше не думать, невозможно ведь предсказать, что будет завтра. Когда мне тяжело, я вспоминаю Машу, ее советы.
– Встала, уже хорошо. Значит, жива. Еду детям надо приготовить? Надо. Суп сварить надо? Надо. Посуду помыть тоже надо. Кровати убрать, белье погладить, стиральную машину загрузить, кофе сварить, снова посуду помыть, так, глядишь, и полдня прошло. Но ведь хорошо – квартира в чистоте, еда на плите, белье на сушилке. Значит, не зря. И вот так, потихоньку, и живи. Маленькими шажочками. Потом больше начнешь делать. И работать будешь успевать.
Все именно так. Встаешь и делаешь маленькие шаги. А потом шагаешь уже в полную силу.
– Не могу работать, – как-то призналась я, – голова не на месте.
– О, меня давно раздражала та полка, иди, разбери ящик, – тут же предлагала домработница. Пока я разбирала полку, выбрасывая весь хлам, мысли приходили в порядок.
– Что, не в настроении? – спрашивала она, приходя в очередной раз. – Что за тоска во взгляде?
– Не знаю. Просто не в себе. Наверное, давление, – признавалась я.
– Тогда надо испечь булочки. Сейчас скину рецепт, – заявляла Маша.
Мне ничего не оставалось, как идти на кухню и возиться с тестом. Когда я уже двадцать раз успевала возмутиться, что оно не поднимается как надо и наверняка не пропечется, успокаивалась. Булочки получались идеальными. Домработница улыбалась. Муж и дети удивлялись и уминали за обе щеки. Просили еще и спрашивали, почему я не пекла такие булочки раньше.
Именно Маша задала мне самый верный вопрос из всех возможных:
– Чего тебе хочется? Как ты можешь отдохнуть и расслабиться?
Я тогда не справлялась с окружающим миром – работа, еще одна и еще одна. Сидела до двух ночи, пытаясь все успеть. Утром еле вставала.
– Хочу лежать в кровати и читать книжку, – призналась я.
– Отлично, – воскликнула Маша.
Я не помню, когда еще лежала до часу дня в кровати и читала книгу. Наконец, мне стало неловко – скоро придут дети, я все еще немытая и нечесаная, в пижаме. Но Маша приготовила обед и велела не выползать из ванной. Не помню, когда я принимала ванну днем сорок минут. Наверное, вообще никогда. Но этот способ я запомнила. Когда чувствую, что не справляюсь, лежу и читаю книжку. И мне даже не стыдно. Маша сказала, что не нужно стыдиться. Это не я, а мой организм требует.
Короче говоря, мне не хватало этой женщины. С ее советами, рецептами, легкостью. Я убеждала себя в том, что она не пропадет – ни на Кубе, ни в Мексике, ни где бы то ни было еще. В Маше были силы сделать то, на что мало кто готов решиться, – на корню изменить свою жизнь. А еще я поняла, что почти ничего о ней не знаю, хотя она знала обо мне все и даже больше. Есть ли у нее братья или сестры, другие родственники? Я спросила у Светы – она пожала плечами. Даже ей Маша про себя почти ничего не рассказывала. Вроде как отец давно умер, мама болеет, есть старшая сестра, но это не точно. Мы не прислушивались, не задавали вопросов. Маша же готова была нас слушать часами, пока мы зудели о проблемах. А какие проблемы, горести были у нее? Мы ничего не знали, нам было все равно.
– Надо узнать, где она сейчас, – сказала я Свете.
– Да, попробую. У меня был телефон ее друга. Во времена ковида она тяжело заболела и оставила его номер на случай экстренной связи.
– Я по ней очень скучаю, – призналась я.
– Да, я тоже. Вы нашли кого-то на замену?
– Пока нет. Это, кажется, невозможно, – улыбнулась я.
– У нее должно быть все хорошо, да? – спросила Света.
– Надеюсь.
Маша хотела жить – переходить границы, ломать их, уезжать, переезжать. Она бы выжила в любой ситуации. И мы все – Света, я, мой муж, наши дети, Денис, кстати, вернувшийся в семью (они со Светой снова поженились и устроили пышную свадьбу), – следили за передвижениями Маши, как следят за полетом самолета. У Маши было все хорошо. Она встретилась со своим другом по сайту знакомств, который оказался приличным человеком, а не мошенником, как мы все думали поначалу. Маша переехала в Америку. Ее друг писал нам и слал фотографии, даже завел вроде как семейный чат, чтобы мы могли переписываться. Маша писала, что счастлива и жалеет, что не сделала этого раньше. Не изменила свою жизнь. Мы за нее радовались и отвечали, что живем как жили.
Смешанные краски
В северокавказском селе, где я выросла, жили разные люди. Мне они казались удивительными. Моя бабушка была журналистом и писала очерки и репортажи в газету как раз о самых обычных, на первый взгляд не выдающихся, но особенных. Они не совершали подвигов или великих поступков, но иногда маленький поступок, черта характера, невидимая помощь заменяют миллионы достижений. Бабушка учила меня с детства: настоящие герои – обычно очень тихие, неприметные люди, они нам встречаются каждый день. Она была права. Когда мне тяжело, неспокойно на душе, когда я понимаю, что не выдерживаю тревоги за детей или психологической нагрузки, я мысленно возвращаюсь в родное село. Кому-то помогают медитации, а мне – воспоминания о своем детстве и людях, которые меня окружали.
Дядя Аслан. Я не знаю, как правильно назвать его профессию. Наверное, цирюльник. В селе не было ни одной парикмахерской для женщин. Обычно справлялись сами – красились или хной, или басмой. От хны получался красный цвет, а не желаемый рыжий или медный, от басмы – иссиня-черный, а не глубокий черный.
Некоторые отважные женщины экспериментировали с добавками, смешивая хну с чаем, кофе или свекольным соком. Эксперименты не всегда заканчивались удачно. Впрочем, обязательный головной платок скрывал ошибки. Еще в ходу была ромашка – считалось, что она осветляет волосы. А какая кавказская женщина не хочет стать блондинкой? Так что ромашку собирали, сушили, делали отвары для ополаскивания, иногда смешивали с сывороткой, оставшейся от домашнего сыра, – в нее тоже верили как в средство для осветления и густоты волос.
За «химией» – шестимесячной завивкой – ездили в город. Но таких женщин можно было пересчитать по пальцам, химия в селе считалась вроде как не очень приличной прической. Городские, те да, ходят как хотят, а в селе царили консервативные нравы. Однажды моя мама приехала в село с короткой стрижкой: подбритый затылок и только сверху волосы дыбом. Такая мода тогда была в столице – сделать завивку, начес и полить щедро лаком. От мамы шарахались все соседки и буквально переходили на другую сторону дороги, когда ее видели. Даже я просидела в сарае несколько часов, отказываясь выходить и общаться с собственной матерью. Мне было страшно. Мамина стрижка была не просто неприличной, а совсем неприличной. У женщины не может быть коротких волос – пусть тощая и седая, но какая-никакая косица, а стриглись у нас только в том случае, если давали обет или если заводились вши.