Алексей Геннадьевич ИвакинКровь и слезы Луганска
Приказа нет...
Серое небо покрылось черным.
Жар стоял такой, что снег превращался в дождь, а дождь превращался в пар. Огонь рвался вверх и в стороны, ревел и стонал.
В десятке метров от огненной стены мирно мигали огни реклам. Любопытные лица расплющивали носы о стекла дверей и витрин. Иногда они исчезали в глубине, когда очередной клубок пламени взрывался стеклянными брызгами слишком близко. И вновь огонь скручивался в смерч, завывал, подыхал черным дымом под серым небом. Пахло горелой резиной и жжеными телами.
Любопытные смотрели, как горят люди.
Но любопытные никуда не спешили — чтобы самим не сгореть.
Любопытные никуда не звонили — звонить было некуда.
Любопытные просто смотрели, как горят люди.
Подполковник Токаренко прикрыл голову щитом, по щиту ударил камень. Кусок брусчатки прилетел из-за огненной стены. За ней прятались суки, подходя все ближе и ближе к его пацанам.
Еще чуть-чуть и начнется...
Пацаны стояли плечом к плечу, повернувшись к врагу боком. Это не только техника, это не только тактика — это еще и понимание того, что ты тут не один.
Уверенность.
На мгновение подполковнику показалось, что он смотрит американский фильм. И сейчас из пылающей стены выйдет Барлог с огненным кнутом, а за ним стая гоблинов.
Где же Гэндальф?
Еще один камень ударил в щит, затем еще и еще...
Парни стояли под каменным градом, не шевелясь, только пригибая головы, прикрывая друг друга щитами. Звуки ударов слились в сплошной гул. Время от времени кто-то падал, шеренга смыкалась, раненого оттаскивали в тыл. Иногда падали от удара в спину медики — у них не было щитов.
А этого приказа всё не было.
Простого... обычного приказа: разнести эту сволочь к чертям собачьим... чтоб им повылазило чирьями по всему тылу!
Был другой приказ...
Стоять и не пропускать. И не поддаваться на провокации. И поэтому оружия нет. Только каски, только щиты. Ну и дубинки. Когда подполковник был курсантом школы МВД, эти дубинки называли «демократизаторами». Эх, сейчас бы этим демократизатором да тому курсанту. Дожили, что всякая сволота в мента коктейлем Молотова кидает... и ничего!
— Комбат! — крикнули подполковнику. — Комбат, фрицы идут!
«Фрицами» здесь называли тех, кто был по ту сторону огня.
Токаренко чертыхнулся, бросился вперед.
Туда, где первой шеренгой стояли совсем мальчишки.
Мясо.
Ценой своих жизней, своего тела срочники-вэвэшники прикрывали собой профессионалов. Профи нужны для атаки. Мясо нужно для обороны. Цинизм войны.
А здесь война?
Здесь — война! Эти там, под свастикой. Токаренко тут. Под... под чем ты, товарищ подполковник?
Вместо камней полетели бутылки. Они глухо лопались о щиты, горящий бензин брызгами летел на «Сферы» пацанов. Пацаны падали, их закидывали снегом, накрывали одеялами. Оттаскивали. Шеренга смыкалась, постепенно редея. Некоторые вставали, трясли головой, надевали закопчённые каски и... И, улыбаясь, возвращались в шеренгу, держа удар, как его умеют держать славяне. «Две тысячи шестьдесят девять» — вдруг вспомнил Токаренко точное число украинских героев прошлой страны. И будет ли две тысячи семидесятый?
— Комбат! — закричали слева. — Батя!
Шеренга прогибалась, отступая от огненного шквала. Еще немного и...
Приказа — нет.
Ты тоже — мясо, подполковник. Или две тысячи семидесятый?
Прямо перед ним о шлем бойца разбилась очередная бутылка. Пламя медленной струей потекло по рядовому, тот отбросил щит, сорвал каску, упал лицом в грязный, перемешанный берцами снег.
Подполковник бросился прыжком вперед, перепрыгнув через горящего. В его щит снова ударил камень.
— В атаку! — заорал комбат, прикрывая собой и щитом горящего пацана.
Шеренга сорвалась молча: без улыбок и криков. Работали по всем. Кто стоит на пути — тот враг. Сдерживали себя, что есть сил. Чтобы не убить. Чтобы не покалечить. Ведь приказа нет...
Через пять минут все было кончено. Пленных оттаскивали в автозаки. Обожженных и раненых — в «Скорые».
Токаренко зло сплюнул на изувеченную мостовую. Долго глядел на марево огня. Оттуда доносилось нестройное: что-то про саван каким-то героям. Обернулся, резко сказал:
— Офицеров в первую шеренгу.
— Товарищ подполковник, но...
— Это приказ.
А настоящего приказа все не было и не было...
Реквием по Руине
После тяжелого, рабочего дня — дремота. Каждому свой сон — каждому свой кошмар. Тягучий. Липкий. Пудовый.
И туман. Туман, сквозь который видны бледные тени. Смутные тени. Туман струйками.
Тени стоят. Кучкой стоят. В гуще себе подобных. В стране, которую никто не выбирал.
У каждой тени свое лицо.
Этот крепкий и злой. Этот задумчивый и милый. Этот веселый и глупый. Этот потерянный и дерганый.
Блондин и рыжий. Брюнет и шатен.
Над тенями висела опасность. Они знали о ней. Опасность прорывалась сквозь склизкий туман. Неясными всполохами. Слабыми вспышками. Синими зарницами. Они знали. Но никто ничего не делал.
Крепкий был слишком резок. Задумчивый слишком умен. Веселый слишком безобиден. Потерянный слишком криклив.
Они ничего не делали.
Крепкий качал мышцы. Задумчивый разводил рыбок. Веселый менял штаны. Потерянный искал себя.
Но это не дело. Они качали, разводили, меняли, искали — но это не дело.
Они все ждали освобождения. От самих себя.
А теснящий их туман все приближался. Тихий голос из-за кулис шептал каждому и одновременно: А Ты умный. А Ты сильный. А Ты красивый. А Ты нужный.
И каждый слышал свое. И говорил свое.
Крепкий заклинал и предупреждал, но его не понимали. У Задумчивого находились сотни отговорок. Веселый призывал не обращать внимания. Потерянного просто никто не слушал.
А буря грохотала. Грохотала не слышно. Потом чуть тише. После чуть громче. И вот они не слышат друг друга. Но говорят, говорят, говорят. Слышат сами себя.
Буря пришла.
Грохот железной кровли — сапоги, сапоги, сапоги. Это нелюди.
Буря идет.
Грохот железной крови. Марш, марш, марш. Это нелюди.
И писк из угла: "Сделайте так..."
Но удар грома и...
Ночь.
Варфоломеевская ночь. Хрустальная ночь. Страшная ночь. Ночь, пахнущая гарью. Долгая ночь ужаса, насилия, мрака, крови, сопротивления.
Марширующие сапоги подминают всех. Крепких и Задумчивых. Веселых и Потерянных. И мир пылает в огне. Только крик. Только топот сапог. Только грохот. Только треск, только...
А когда все было разрушено — на востоке появилась бледная полоска. Ее никто не заметил, но...
Но на востоке исчезла ночь.
Туман рассеялся. Появился простор и горизонт.
И везде и повсюду — развалины. Горы. И везде и повсюду — кровь. Реки.
И печь не топлена — нету печи. И желудок пуст — нечего есть.
Догорают кулисы.
Жив ли кто?
Жив.
Тянется из-под развалин рука — ползет Крепкий и смотрит окрест. Культей потирает бок. В неясном свете одноногий Задумчивый стучит костылем по камням. Веселый кричит безголосым криком, шипит дыркой в горле. Потерянный обернулся внутрь себя. У него сожжены глаза.
Они стоят плечом к плечу, перед своим пепелищем.
Одна сигарета на четверых. Кто-то нашел ее в руинах. Одна страна на четверых — страна, которую они не выбирали. И голос трубный — Я ПРИШЕЛ!
Не мое кино
Война, как всегда, началась внезапно.
И где?
Где начинается война, обычно? На дальних рубежах, у западных границ.
А тут после майдана западные границы резко сдвинулись на восток. Несколько мгновений и внука уже научилась отличать минометы от «Градов».
— Минометы делают так — пуф, пуф, а «Грады» — вжиу, вжиу, вжиу! — Оленька каждый вечер выглядывала в окно, радуясь салютам.
По ним еще не стреляли, улица все еще надеялась, что их не заметят. Горели дома, школа дымила, поселковая Рада. По Дальней улице еще не стреляли, хотя у некоторых уже вылетали стекла.
Газа не было — газ полыхал синим пламенем из разорванных желтых труб и некому было его починить. Вода шипела в кранах. Хорошо, что в прошлом году зять Пашка успел сделать насос артезианки. Теперь вся улица ходила к тете Тане за водой. А еще есть летняя печка на угле — поэтому жить можно. И электричество еще дают. А вот банкоматы уже не работают.
Зять и дочка уехали отдохнуть в Крым, позвонили, что выехали, потом позвонили, что подъехали к Мариуполю.
Вот уже не звонят шестой день. Потому что нет связи у бабы Тани и дочки Оли. Они обязательно приедут.
— Баб Тань, опять бабахнули! — крикнула внучка из залы.
— Отойди от окна! — бесполезно крикнула Татьяна Леонидовна, бывшая учительница, начинающая пенсионерка.
Стреляют далеко, в километре от дома. Осколки еще ни разу не попадали в дом Татьяны Леонидовны. Хотя по улице валяются вон, черные, с рваными краями. Внука Оленька не выходит из дома, боится, но на взрывы смотрит. Она снимает взрывы на дорогой свой телефон. В сентябре она будет хвастаться этими снимками и видеосъемками в своем киевском классе. Еще бы, побывала на настоящей войне. Она бы и сейчас похвасталась, но нет связи, нельзя пока выложить в ютуб эти свежести. Из-за этого Оленька нервничает и переживает. Две русые косички летают над костлявыми лопатками — девочка ищет ракурс. Баба Таня же печет пирожки. С вишней и с абрикосовым вареньем, с яйцом и зеленым луком. Запах стоит... Мммм... Дом опять вздрогнул.
Хорошо же, что есть еще электричество и серо-серебристый холодильник «Либхер» басовито урчит, храня в себе молоко соседкиной козы, полкаравая серого хлеба, разную зелень, круг копченой колбасы.
— Ой, баб Тань, негры идут, ты погляди! — восхищенно сказала Оленька, в страхе сползая с табуретки.