№ 267. А. И. Клибанов – Н. В. Ельциной
11.I.1947 г.
Родная Наталинька,
миновала первая неделя нашей очередной разлуки. Хотя ты и отметила последние часы моего пребывания в Ленинграде приготовлением к серьезным занятиям и оккупировала весь свой домик биохимической литературой, все же я думаю, мы вяжем с двух концов одну и ту же нить тоски и разделяем одно и то же состояние ожидания и грусти.
Владимир Дмитриевич с 5‐го января в Риге. Он очень сердился по поводу моего опоздания и чуть ли не собирался объявить мне выговор по приказу. Мне понятна психологически эта реакция. Именно в силу своего расположения ко мне ему понадобилось в глазах нашего коллектива провести борозду между «личным» и «деловым». Но все же дело в масштабах. Что хорошо в большом, то смехотворно в малом. В конечном счете все обошлось. Уезжая, он мне напоминал несколько раз, чтобы я не забыл написать тебе его привет, что я и делаю, а также привет от Анны Семеновны, [что можно было бы и забыть без всякого ущерба.] Хлопот у меня сейчас изрядно, хотя и меньше, чем я думал это, будучи в Ленинграде. Жилищных вопросов пока не касаюсь. Возьмусь за них с 25.I, когда вернется В. Д. и займусь ими тогда исключительно. Я говорил с Шабадом, и он уже в этот свой приезд побеседует с Серебровым по поводу твоей длительной командировки в Москву, не обусловливая пока сколько-нибудь точно времени, когда она начнется. Если академическая комната будет нескоро, то я все же сниму в Москве другую комнату, пусть за 600–700 руб., но это даст нам возможность скорее быть вместе. В конце концов может ли этот материальный вопрос лишать нас друг друга. Я склонен поступить именно так, как тебе об этом пишу.
К своим научным занятиям приступлю лишь с понедельника. За эти дни прочел Лескова «Очарованный странник». Придерживал в сознании каждое слово, как каплю драгоценной влаги на языке, и удивлялся монументальному образу его Ивана Северьяныча. Вот психологические черты русского человека, над которыми надо думать и думать. Это один из наиболее национальных типов во всей литературе русской XIX века, этот Иван Северьяныч. Он разработан проникновеннее, чем знаменитый Платон Каратаев, не говоря уже о языке, поразительном языке, полным неожиданностей.
Прочти или перечти, если читала.
В Москве меня ожидало письмецо Нат. Вас. На той неделе соберусь ей ответить. Стихов не пишу. Душе нет покоя. Чтобы писать стихи, нужно, чтобы человек был в согласии с самим собой. Ну да ладно, будет философствовать. Как-нибудь сосредоточусь на мысли о тебе и вырву у жизни несколько мгновений покоя и света – вот тогда и будут стихи.
Пиши, любимая. Далека жизнь, что еще лежит перед нами, и скорбь в ней и боль, но сбережем преданность нашему чувству, нашей дружбе. Кто побеждает в последней инстанции, тот и есть победитель.
Любящий тебя в муке и радости, твой Саня.
Получил письмо от Ефима185.
№ 268. А. И. Клибанов – Н. В. Ельциной
14. I. 1947 г.
Родная моя Наталинька,
пользуюсь случаем послать тебе маленькую посылочку. У меня новостей больших нет. Все более и более сложный оборот принимают музейные наши дела. Для отдела нашего Институт истории не имеет помещения, из нашего старого помещения нас всеми силами изгоняют. Все это усугубляется отсутствием Вл. Дм., который до конца месяца отдыхает в Риге. Заниматься мне не удается. Только в воскресенье довелось поработать целый день – готовился к выступлению по докладу одного из сотрудников о Татищеве186. Вчера выступал, как будто недурно. Вечером же в воскресенье пошел на концерт в консерваторию. Билет достал скверный, сидел где-то в амфитеатре в полном одиночестве и все время подавлял в себе властное желание спать. А вещи были в своем роде уникальные – Божественная поэма и Прометей187. Дирижировал Голованов188. Соло на фортепьяно исполнял Игумнов. Прометей оставляет большое впечатление, как, впрочем, и Божественная поэма. Последнюю мне хочется назвать не божественной, а скорее богоборческой. Это экстаз человека, в которого вселился бог. Это вызов небу. У меня на уме был образ байроновского Каина, отчасти Манфреда в их усилиях сорвать небо и землю с их корней. Меня потрясает первая фраза Прометея – синее пламя, кружащееся вокруг самого себя, отрывающееся от жертвенника и взвивающееся в небо. Я слушал в первый раз Прометея ровно шесть лет тому назад, в январе 1941 года, в условиях, которые ты можешь себе в некоторой мере представить. Это был какой-то юбилейный концерт, который передавало московское радио. Тогда я слушал Прометея освобожденного, сам скованный, а через несколько месяцев меня ожидала неизвестность, ничего не предвещавшая. Как сейчас вспоминаю это одноэтажное дощатое здание с большими скамейками посередине, вспоминаю моих товарищей в темных одеждах, из которых торчали клочья ваты, и среди них некоего Абезгауза, весьма культурного журналиста, на котором при его высоком росте очень смешно сидели ватные штаны до колен. Он тогда обрадовался этому взрыву пламени в оркестре и обратил мое внимание на него. Мне как-то запомнился этот эпизод и так ясно всплыл, когда я слушал концерт. Увы, время Прометея ушло и прежде всего потому что это было героическое время, хотя и жестокое. Эсхил еще мог дать Прометею язык, с которого срывались фразы вроде такой: «Но врагу от врага не позорно пасть в открытой борьбе». Как счастливо общество, где враг имеет возможность выступать с открытым лицом и душой, где он имеет право на свою честь. Когда думаешь о Европе за полосу 1939–1945 годов – время господства клики гитлеровской, то об этом времени можно сказать, что время это было не героическое и даже не трагическое, а подлое, по преимуществу, время. Широкой чашей прямого подкупа Гитлер черпал со дна общества самое мерзкое, что в нем существовало, и мерзости этой отданы были в заведывание честь и мораль, для того чтобы мерзость могла показать, какое употребление она способна сделать из морали и чести. И она показала это! Вот почему уходили из жизни люди, подобные Цвейгу. Подлое время! Но с Гитлером покончено, а когда будет покончено с гитлеровщиной во всех странах, тогда придет мир, такой желанный. Я говорю не столько о мире политическом, сколько о мире душевном, когда обстановка не будет уничтожать человека, не будет толкать на преступления людей, у которых за душой было много хорошего и которые могли бы и другим людям сказать слово теплое и памятное.
Может быть, тебе наскучила эта моя исповедь?
Мне всегда очень тревожно, когда я не имею известий о тебе.
Целую, всем сердцем твой Саня.
Взял в библиотеке Лескова. Прочитай. При случае перешли. Напиши, как тебе понравилось.
Если будет возможность, в феврале приеду к тебе хотя бы на несколько дней.
№ 269. А. И. Клибанов – Н. В. Ельциной
18.I.47 г.
Наталинька, девочка моя родная, получил сейчас твое письмо. Это уже второе. Первое, с перепутанным адресом, все же дошло [, так же как и открытка, посланная тобою Лиле].
Что с тобой, моя доченька? Зачем в твоем письме такая тяжелая, такая мертвая грусть. Где твоя вера в нашу лучшую участь?
Если ты сейчас чувствуешь, что все пережитое столпилось и подобралось к твоей воле, что чувство одиночества вдруг окружило тебя, то ведь я с тобой и буду твоей опорой, всем, чем могу, всем, что ни есть во мне.
Как ни опустошающе, как ни мучительно прошлое, как ни сложно настоящее, возьмемся крепче за руки, поклянемся друг другу в неизбывной нашей дружбе, и рассеется сразу мрак, что вокруг нахлынул неведомой волной и застелил будущее. Чем лучше мы будем друг с другом, чем ближе, тем больше мы соберем силы, чтобы противопоставить их любым испытаниям жизни, если только они выступят против нас.
Зачем ты даешь волю печали и сомнениям в своем будущем. Зачем ты делаешь сейчас, когда ты все ближе подымаешься к вершине своих научных успехов.
Последние усилия всегда самые тягостные. Утомителен путь, уже расстилающийся за ними, но еще утомительнее нетерпение, когда цель близка.
Выше вершина – круче подъем. Камни рвут ноги, ветер колет лицо, воздух редок и дыхание прерывестее, но усилие, еще одно… и вот необозримый простор и солнце, и небо, и зелень, и реки, птицы, цветы, и все бесконечное изобилие, которое не в силах унести ни жадность рук, ни ненасытимая жадность сердца. Так и ты, родная, исходила один путь и другой, оставила одну теорию ради следующей, но курс держала всегда ввысь, вперед, каждый твой шаг теперь вдесятеро тяжелей предыдущего, но остерегись остановиться в эту минуту – следующая может поставить тебя на вершину.
Более всего в жизни я страстен к людям. Я приникаю к их душам, словно к некоему роднику бессмертия. Я поэтому возьму право сказать тебе: такие как ты погибают, но не сдаются. Но добавлю притом по опыту: те, кто не сдается, не гибнут, а побеждают. Я вижу твое будущее. Если оно определится твоими волей и возможностями, если обстоятельства не скосят тебя, ты поставишь веху на путях твоей науки и как бы в своем продолжении они бы ни были далеки и темны, образ твой на этих путях не угаснет.
Мне не хочется возвращаться из этого мира мыслей и надежд. Я считаю действительным один этот мир. Прочее все связано с условиями физического существования, с поддержанием естественной основы нашей. Здесь, что ни шаг, то муки, слабости, пороки, разочарования. Но в этой двойственности жизни и состоят, вероятно, и божее наказание и божия благодать.
Так вот о делах. 25‐го возвращается Вл. Дм. Я брошу все дела, поскольку это будет возможно, и займусь комнатой. Независимо от этого я уже сейчас начал хлопоты о получении комнаты внаем и не буду считаться с материальными условиями. Единственное условие, какое я сейчас имею в виду, это наша совместная жизнь. Я предполагаю, что твой переезд произойдет в феврале [и в таком духе я говорил с Шабадом]…
Светлая моя! Мы вместе начали нашу сознательную жизнь. Теперь у нас есть только наша жизнь, наша участь, одна мука, одно счастье, одна цель. Разве кто-нибудь из нас может оборвать это раньше другого?
Саня.
№ 270. Н. В. Ельцина – А. И. Клибанову
21/I.47 г.
Родной, любимый мой Санек. Получила сегодня твое хорошее и бесконечно теплое письмо. Было ощущение – будто бы дверь открылась и ты сам пришел. Стало так хорошо и легко. Пишу тебе за час до отхода поезда. [Леночка у меня обедала и весь вечер у меня. Сейчас пойду ее провожать.] Напишу тебе завтра длинное письмо. Посылаю тебе маленькие подарочки – обязательно напиши, понравились ли. Устала от впечатлений конференции189. Самое большое впечатление – Роскин и Клюева.
Целую тебя, мой дорогой и совершенно единственный, крепко и нежно.
Скорее бы увидеться!
Наташа.
№ 271. Н. В. Ельцина – А. И. Клибанову
25/I.47 г.
Родной мой Санек, отчего-то сегодня очень о тебе скучаю… [я пишу тебе не одетая – накинула халатик и сразу же взяла перо.] В комнате топится печка и дрова даже потрескивают. А на улице мягкая снежная погода. Вчера в Таврическом Дворце открылась сессия Ак. Мед. Наук. Это внешне было необыкновенно блестяще. К 6-ти часам вечера к Тавр. дворцу стали подлетать десятки машин с академиками, профессорами и их дамами. Дворец был весь освещен. Запах духов, запушенные снегом меха, радостные восклицания – все это перемешивалось в первую минуту, когда я попала в здание. Сам зал, где происходило открытие сессии, – был также с большим комфортом и строгостью убран. Все было радиофицировано. Сессию открыл акад. Н. Н. Аничков190. Первый доклад сделал по гипертонии акад. Ланг191. В перерыве увидела Ел. Ерв. и Ник. Осип.192 и много еще приехавших из Москвы знакомых. Сегодня мы идем вечером с Ел. Ер., Н. О. и др. на «Хождение по мукам» в Новый театр. Они хотели, чтобы я еще пошла с ними в Эрмитаж, но я, кажется, не пойду.
Работала я безумно много, казалось, что натолкнулась на что-то важное, с точки зрения структуры белков, – но Вл. Ал. не считает, что данные мои позволяют делать выводы, которые в первую минуту мне казались возможными. И значительно с большим интересом и одобрением выслушал предложенную мной тему с влиянием лучей Рентгена на аденозинтрифосфорную кислоту и нарушение ее стабилизации в опухолевых тканях. По-видимому, этим я и буду заниматься. Родной Санек, отчего ты отговорил Ел. Ерв. привезти мне опух. крыс. Ведь командировки я еще не имею, а если и буду иметь, то лишние опухоли для меня крайне всегда нужны. Ты меня очень этим огорчил.
22‐го была у Нат. Вас. Она в ужасном настроении от неустройства Митиных дел. Просила тебе передать, что очень тронута и обрадована была твоим письмом, но что не в состоянии тебе сейчас написать. Она хотела, чтобы Митя переехал к ней в квартиру, а она к нему на Кронверкский. Но неожиданно получила резкое письмо от Фефы193, который запрещает ей это делать – считая, что эта квартира принадлежит ему и он не допустит, чтобы Митя ее занял. Ради Нат. Вас. Фефа может жить сам неорганизованно и нескладно (невозможность соединиться с Тасей194, но на переезд Мити он не согласен. Митя тоже был там – и все это обсуждалось в моем присутствии – мне было очень неуютно. Ибо Митя крайне резко говорил о братьях, Нат. Вас. плакала, а я, конечно, чувствовала себя лишней в этом интимном разговоре – который должен был происходить без меня. Нат. Вас. же хотела, чтобы я как-то помогла. Я была счастлива попасть домой.
№ 272. А. И. Клибанов – Н. В. Ельциной
26.I.47 г.
Родная Наталинька,
получил твой подарок. Ношу его. А вот обещанного «большого» письма не получил. А когда долго нет писем – возникает какое-то чувство отрыва и тревога за тебя. Ты же моя самая дорогая и кроме твоей руки нет нигде другой. Не оставляй меня своей лаской и памятью.
Ничего радостного о себе сообщить тебе не могу. Занимаюсь очень мало. Вчера вернулся В. Д. О делах с ним не говорил. Ищу комнату. Кое-какие перспективы имеются, но все еще неясные. Я стал читать. После Лескова и Мирбо читаю сейчас лекции об эстетике Гегеля и «Падение Парижа» Эренбурга. Гегеля только теперь читать легко. От этих высот дух захватывает. Отмечаю для себя наиболее живые мысли. Книга Эренбурга интересна, но напишу о ней подробнее, когда кончу.
Нигде не бываю. Нет на это ни интереса, ни сил. Только вот был у Ел. Эрванд. за посылочкой. Очень огорчился, еще раз получив подтверждение, что ты за собой не следишь. Впрочем, твой внешний вид она считает удовлетворительным. Больше не пишу. Следующее письмо возможно только как ответное.
Целую тебя крепко, очень люблю, если только соберу немного денег, то приеду, хотя бы на несколько дней. [Нравится ли тебе это изображение Толстого? Мне нравится.]
Целую, любимая и родная.
Саня.
№ 273. Н. В. Ельцина – А. И. Клибанову
30/III. 47 г.
Родной мой, чувствую свою вину, что так долго не писала, не послала тебе ни одного ласкового, сердечного слова. Скажу тебе откровенно, что первые дни после приезда мне нужно было как-то уложить в себе всю горечь, которая собралась за дни моего пребывания в Москве. Я понимаю, что твоя усталость бескрайня, но я тебя еще не видела в таком предельно неорганизованном виде, и это меня страшно дезорганизовало. Весь твой неналаженный быт – беспорядочное и вредное для здоровья питание, мокрые ноги и потому часто простуды, отсутствие всякого интереса к своему внешнему виду (мы ведь любим не только душу, но и ее земную оболочку), щепетильность и пассивность (совершенно ненужная) в вопросах, которые дают тебе возможность заниматься наукой – горьким комом легла на сердце. И хотя я тебя ни в чем не обвиняю, я все могу понять и даже взять на себя часть вины – но непосредственно было больно и захотелось часов тихого молчания. И первые дни так и прошли.
Потом начались неприятности и огорчения в работе. Всегда, когда к работе относишься с пристрастием (так я отношусь к моей последней работе), все получается хуже, чем обыкновенно, когда есть нужный холодок объективизма. Но это общие слова. А случилось то, что в одном моем реактиве оказалось загрязнение (об этом думать было просто невозможно) и часть опытов, которые вошли в работу, уже сданную в печать, – нуждаются в повторении. Может случиться, что это коснется и выводов. Я лихорадочно принялась снова за работу – пока шефам ничего не говорила, так посоветовали мои товарищи. Выводы вошли и в тезисы доклада на съезде. Понимаешь, как это огорчительно. Если бы ты знал, как мне хотелось, чтобы ты был возле меня – в такие минуты – так мучительно быть в одиночестве. И моя первая мысль была о тебе. Таким образом, родной Санечек, ты не сердись на меня – эти две недели я жила, как в тумане, и ни одного радостного луча не заглянуло мне в комнату. Мое свидание с Нат. Вас. было не только сердечно, но и интересно по содержанию. Говорили о ее работе, и она очень прислушивалась к тому, что я ей рассказывала. В общем, она продержала меня 7 часов подряд и снова очень ждет. Читала мне главу из мемуаров своих, рассказывала о себе. Сказала, что ей очень нужно видеть тебя и меня, что это нужно для ее работы и внутреннего состояния и т. д. Я снова к ней собираюсь.
У нас весна в небе, а на улицах грязь. Мне так и не удалось купить мимоз. Я жду твоего приезда – может быть, тебе удастся. Мне бы хотелось, чтобы ты отдохнул, чтобы мы спокойно пожили, и поговорили, и порадовались нашим минуткам.
Приезжай, мой родной. Какая суровая вещь жизнь – и как спасает внутреннее тепло и те радости, которые дает нам творческий дух. Но сколько препятствий на пути. Мои две работы вышли в Известиях Ак. наук (серия биологическая) № 5 – последний №. Я их тебе подарю.
Санечек, отнесись серьезно – и привези мне крыс из ВНИХФИ – объяснять, как это нужно, не приходится.
[Привези мне также – мех от Мины – иначе он испортится в ее сырости.]
…Шлю тебе много, много нежных приветов, целую тебя и люблю и жду, как всегда. Наташа.
Имеешь ли ты галоши?
Что слышно с комнатой – звонил ли Вл. Дм. …
[Вчера была у Манечки195 – занесла ей мясо, сахар и капусту – ибо в этом месяце у меня лишние продукты. Она здорова, сердится на тебя.]
№ 274. А. И. Клибанов – Н. В. Ельциной
5.IV.47 г.
Родная Наталинька,
обстоятельства складываются так, что приехать мне удается только в конце месяца. Дело в том, что я должен собрать материалы, необходимые для того, чтобы иметь возможность работать в Ленинграде. Не знаю, успею ли собрать необходимое даже к этому сроку, но если и не успею – все равно, приеду.
Я только что закончил переработку своего исследования – «Написание о грамоте». Оно сильно изменилось к лучшему – буду с нетерпением ждать его опубликования, но все теперь тянется слишком долго. В настоящее время я работаю в области русско-еврейских культурных связей в конце XV века. Это будет статья, примерно такая же, как и «Написание», и она явится как бы продолжением «Написания». Мне удалось набрести на памятник итальянского Возрождения – знаменитую речь Пико делла Мирандола «О достоинстве человека». И вот оказалось, что предметом ее является самовластие души и в тех как раз выражениях, которые имеются в исследуемом мной русском памятнике. Т. о. моя идея получила окончательное подтверждение и в этой своей статье я ставлю вопрос о русской форме гуманизма в XV веке, запечатленном в формуле «Самовластие ума и души» и ставши основою всей последующей, национальной по характеру, русской культуры. Это моя центральная идея, хотя отнюдь не единственная и даже не единственно важная. Может быть, на этот раз я сделаю доклад в Ленинграде – в институте истории АН или в институте литературы, и тогда буду очень рад, если увижу тебя в аудитории и даже больше, сделаю доклад, чтобы иметь возможность быть тобой услышанным. Работа, которой я сейчас занят о русско-еврейских культурных связях, прямо продолжит «Написание». Как только поставлен и, думаю, решен вопрос о существовании русского гуманизма, подымается вопрос о его питательной среде. Для Италии и Франции это был античный Рим, затем античная Греция и, наконец, если так можно выразиться, античная Иудея. Это и понятно, ибо Италия и, в меньшей мере, Франция сами стояли на руинах античного мира. У нас на Руси этой питательной средой стала иудейская культура, и людей, приникших к ней в XV веке, прозвали «жидовствующими», тогда как они были гуманистами. С таким же основанием итальянских, французских, немецких гуманистов следовало бы прозвать «римствующими» или «грековствующими». Такова центральная идея статьи, к работе над которой я сейчас перешел. В данный момент я веду работу над двумя рукописными библиями исхода XV века, правленными по еврейскому оригиналу и обнаруживающими рационалистические и гуманистические убеждения переводчика. Я сопоставляю эти рукописи с рукописной церковно-славянской библией того же времени обычного типа, а также с еврейской библией. Все это очень кропотливая и трудоемкая работа и она-то меня и задерживает в Москве.
В делах моих существенных новостей нет. Живу, как прежде. Работаю запоем. Это действительно «запой», в котором я топлю душу.
Приехал Ефим. Встреча получилась хотя и очень дружественной, но не вполне такой, какой я ее ожидал. Время осушает свежесть мысли, чувства и веры и пригибает к земле. Мы были с ним на двух концертах. Первый очень хороший. Сильное впечатление оставила 6‐я симфония Шостаковича. По-новому звучат инструменты, особенно скрипки в первой части, они звенят тончайшим серебром. Но краски Шостаковича скорее острые, чем сочные, он обогащает больше мыслями нежели чувствами, эта музыка несколько публицистична. Сам же он чудный, выходил эдаким увальнем, смотрел букой на публику, смущался и кланялся неловко… [Мравинский мне не понравился. Я бы сказал о нем: квалифицированный дирижер. Не знаю, чего больше в этом определении: похвалы или осуждения. Держится довольно развязно.] Второй концерт, который мы посетили, это балетная студия им. Айседоры Дункан. Но об этом нечего писать: эстрада.
Я опять болел гриппом, лежал и все на свете было не мило. Но грипп прошел. А вчера был весенний день. Обнажилась земля. Почернели ветлы. На улицах продают вербы. Небо было синее, и в воздухе растворена была жизнь. Мне стало лучше. Я подумал, что как ни безысходно существование, но еще более безысходно небытие. И даже при всех, решительно всех, обстоятельствах! Может быть, я когда-нибудь и переменю это мнение, но вчера я думал так. Родная моя, любимая моя, весна моя – жду встречи с тобой, думаю о тебе и люблю. Саня.
№ 275. Н. В. Ельцина – А. И. Клибанову
7/IV.47 г.
Родной мой Санек, разве мы с тобой проходим через первые трудности? Мы ведь пройдем через все, что нам предстоит, и именно потому – разве можно даже на минутку высвободить руку, пожелать остаться наедине со своими горькими мыслями. В жизни все покупается страданием, даже светлые минуты. Я верю, что они будут больше, чем когда-либо, именно потому что так много осталось позади исхоженных дорог. Ноги изранены, но душа выковывается, освобождается от всего лишнего. Скорее надо быть вместе, чтобы было меньше мучительных ощущений и пустоты одиночества.
За целый почти месяц разлуки – на столе только одна твоя фототелеграмма и ты знаешь, что она не могла сообщить мне бодрости и душевного равновесия.
Санечек, что же у тебя? Здоров ли ты? Как твои дела? Когда ты думаешь приехать? Приезжай так, чтобы и майские дни провести здесь. Мне хочется, чтобы ты отдохнул дома. Буду за тобой смотреть, кормить тебя и ты немного восстановишь силы.
Сегодня очень поздно пришла и довольно прохладно в комнате – керосин кончился и не было времени купить. Пытаюсь нащупать новые пути в своих исследованиях и пока успеха нет. И хотя я уже выработала в себе некоторую способность спокойно реагировать на отсутствие удач, но, конечно, в глубине у меня живое беспокойство и нетерпение.
В воскресенье была на выставке Петрова-Водкина и Пименова (ученик Лебедева). Вечером была у Нат. Вас. Все же она состоит из ряда отдельных кусочков. Светские поверхностные радости ей близки и я убеждена, если бы не уход Ал. Ник. – то все осталось бы на месте и принималось бы без критики – которая больше самозащита и самоутешение.
Родной Санек, приезжай скорее и пиши – я жду очень от тебя известий и тебя самого… [В Москве ли еще Ефим?]
Помни, что опухоли должны быть перевиты за недели две до твоего отъезда и потому попроси заблаговременно Нину Карловну Мизатунову.
[Привези также мой мех от Мины и не мни его, а аккуратно уложи в чемодан.]
…Отоваривание промтоваров – падает на эти последние три недели – т. к. все это время ничего не было, а сейчас обещают. Крепко, крепко целую и обнимаю. Всегда жду. Наташа.
[№ твоего костюма – 48? А галош?]
№ 276. Н. В. Ельцина – А. И. Клибанову
Родной мой Санек, только что повесила телефонную трубку после разговора с тобой и стало очень грустно. Голос твой показался очень усталым и каким-то хриплым. Не простудился ли ты снова?! Поздно вечером на каком-то почтамте, вне домашнего уюта, наверное, голодный и главное, что я тебе не только не сказала что-либо ободряющее, но еще огорчила, и сейчас это меня ужасно мучит. Зачем это у меня вырвалось! Я действительно болезненно перенесла свой последний визит к Нат. Вас. – на фоне великолепно одетых людей – очень уж жалок был мой вид и меня это остро задело. И хотя головой я понимаю, что это все недостойно внимания и нужно уметь это не замечать и не фиксировать свои мысли на столь незначительных по существу вещах – но и не сумела легко справиться, уберечь от тебя это мое огорчение.
Прости меня, Санек, что так получилось. И не огорчайся – это действительно «запятые» и при этом они уже позади.
Когда ты приедешь – я подарю тебе две мои работы. Я очень тебя жду и даже считаю дни – такая потребность скорее быть с тобой.
Хочется одного только, чтобы никто нам не мешал. С интересом буду слушать результаты твоей работы за последние дни и доклад, который ты обещаешь прочесть. Мы проведем много уютных вечеров дома. Я постараюсь к твоему приезду все убрать в комнате.
Как хочется твоей живой ласки, Санек.
Приезжай скорее.
Целую и обнимаю тебя горячо и нежно.
Следи за своим здоровьем.
Пиши и звони.
Приезжай, я жду тебя с нетерпением.
10/IV.47 г.
Наташа.
12/IV. [Вчера купила тебе отрез синий на костюм – зайди уже к Нине Карловне Мизатуновой, чтобы перевивка была сделана раньше.]
…Привези мне из ВНИХФИ – опухол. крыс. – Это абсолютно необходимо. У меня только одна опухоль осталась. Можешь ничего не привозить мне лично (мех и т. д.) – но только привези материал для работы.
№ 277. Н. В. Ельцина – А. И. Клибанову
Авиапочтой
13/IV.47 г.
Открытое письмо
Родной Санек, сегодня воскресенье – на улице сыро и холодно. Падает мокрый снег. Я весь день сидела в комнате, читала вслух кусок из Онегина и работала над ним. Кажется, что-то получается – ибо единственным барометром были жильцы – и их тронуло. Жду твоей критики и помощи. Сейчас ко мне должна прийти оттуда моя знакомая. Отчего от тебя нет ни писем, ни даже телеграфных строчек. У меня сегодня весь день артистическое вдохновение и я без тебя потому особенно тоскую. Ты меня любишь? Отчего от тебя ничего нет? Ты здоров?
Пиши чаще и приезжай скорее. Целую, родной, крепко, крепко.
Наташа.
Сейчас был твой телефонный звонок – но нас прервали…
№ 278. А. И. Клибанов – Н. В. Ельциной
29 V.47 г
Родная Наталинька,
вчера говорил с тобой по телефону и не могу отделаться от давящего чувства, вызванного какой-то неясностью разговора и его упадочным духом. Что с тобой?
Я очень недоволен собой. Надо было мне настоять на том, чтобы в бытность мою в Ленинграде ты посетила еще раз Холдина196 и чтобы мы вместе с тобой приняли решение. Чем больше я думаю, тем все более склоняюсь к тому, что если этот процесс так и не разрешается сам по себе, то надо снять его оперативно и тем самым снять с сознания все, что на него давит. Вл. Дм., которому я говорил, очень категорически настаивает на таком решении. Если Холдин и Казанская (?) не имеют чего-нибудь против операции, то выясни с ними возможные сроки и немедленно дай мне знать, чтобы я был вместе с тобой все это время. Одного тебя прошу: безотлагательного обращения к врачам. [Я остановился пока у Анны Осиповны, главным образом потому, что Лазаревич197 болен. Как только он выздоровеет, я перееду к нему. Он меня приглашает.]
…Вообще же нового ничего. Человек, через которого я вел переговоры о комнате, владелица которой уезжает в сентябре на два года, сейчас тоже болен. Когда он выздоровеет, я возобновлю переговоры. На Вл. Дм. у меня мало надежды: вряд ли с его помощью я получу комнату. Попробую поговорить с Грековым198. 5‐го июня буду делать в Институте истории доклад, который мне так и не удалось прочесть в Ленинграде. Напишу тебе, как он пройдет. Начал выяснять возможность получения путевок в санаторий. В этом году Академия открыла санаторий в Абрамцево, и я знаю, что тебе хотелось бы там пожить. Но если удастся получить путевки, то, вероятно, только на сентябрь. (Кстати, отпуск мой уже назначен на август и сентябрь). Так что в августе мы с тобой, если все будет хорошо, отправимся в Одессу, а оттуда либо поедем экскурсировать на Карпаты, либо же, если это окажется сопряженным с чрезмерными трудностями, поедем пароходом по Черному морю, по Крымскому и Кавказскому побережью – это как-никак тоже сулит много впечатлений и радостей. Только не укачает ли Черное море моего ребенка?
Любимая моя Наталинька, еще раз говорю тебе: эта наша разлука – последняя. Мы будем с осени вместе, чего бы это ни стоило. Будем налаживать нашу жизнь, так, как это полагается. Мы найдем еще наше счастье – оно всегда в новых и новых поисках. Целую тебя, не оставляй меня своими письмами. Очень жду тебя ко дню твоего рождения и непременно подыщу тебе какой-нибудь хороший подарок.
Целую и жду.
Саня.
№ 279. А. И. Клибанов – Н. В. Ельциной
18 июня 1947 г.
Родная Наталинька,
весь день сегодня был с тобой. Считал часы и воображал, как ты подъезжаешь к Ленинграду; как идешь домой, как входишь в нашу комнату после пятидневного перерыва, варишь себе яички на обед, звонишь к знакомым, в лабораторию. Сейчас без пяти минут двенадцать ночи. Ты, устав после дороги, наверно уже забралась в свою постельку, спряталась под одеяло и мгновенно уснула: [нервы дышат сном.] Родная моя, я благословляю твой покой, нежно целую тебя, твой лобик, слушаю твое дыхание и слышу его здесь, вдалеке.
Утром сегодня был у себя на службе, затем пошел в исторический музей, считывал рукописи, но работа шла плохо, хотелось спать и буквы так прыгали в глазах, что после двух часов занятий пришлось оставить работу. Затем обедал, сидел за тем столиком, где мы с тобой вместе были в последний раз, и опять чувствовал мучительную боль за нашу разлуку. Было так одиноко и пустынно, что я поехал к Николаю Павловичу199. Он сегодня плохо чувствовал себя, глаз (отсутствующий) налит был кровью и он говорил, что чувствует как все отмирает, слой за слоем, и остался лишь какой-то верхний покров мозга, как последнее пристанище жизни, которая сосредоточилась теперь единственно в мысли. Он рассказывал о работе одной своей аспирантки о Юлиании Лазаревской, выдающейся по характеру женщины, жившей в конце XVI – начале XVII вв. (если не ошибаюсь). Эту аспирантку упрекают, по мнению Н. П., несправедливо, в отдаленности ее темы от запросов сегодняшнего дня, и Н. П. помогает ей отвести этот упрек тем, что прослеживает генетически путь развития характера русской женщины от Юлиании Лазаревской до Татьяны Лариной и даже Софьи Перовской. Необычайно широкая и смелая картина. Юлиания Лазаревская, говорит Н. П., далека от этих образов, но она стоит в начале этого пути. Говорили с ним много о моей текущей работе, как всегда с большой для меня пользой. Досадно, что поздно с ним встретился, но спасибо судьбе за встречу. После Н. П. зашел к художникам200. Они очень досадуют на тебя за то, что ты не зашла. Я все объяснил, конечно. У них я поспал с часок, освежился забвением и поехал домой, а дома (это уже было в 10 ч. 40 м. вечера, когда я вернулся), застал маленькую открытку Ерошина201. В ней весь Ерошин с его непосредственным восприятием жизни. Последняя приписка о посещении им Алма-Аты, когда он смотрел на цветущие сады, слушал плохих соловьев и пил яблочное вино – это уже почти стихотворение в его наивной реалистичной чисто ерошинской манере. Я рад, что между нами и им установилась связь и пересылаю тебе его открытку, чтобы и ты ей порадовалась. Живется ему, как всегда, плохо, и больно за него. Хотелось бы, чтобы хоть немного тепла пришлось на его закат.
Вот и составилась фотография фактов сегодняшнего моего дня. Твое дело разглядеть за этими фактами мои душевные ощущения и переживания. Ты достаточно меня знаешь, чтобы сделать это и составить себе представление, конечно, более возвышенное, чем это есть на самом деле.
На этом закончу письмо и письмом к тебе закончу свой день, а начал я его тем, что отправил тебе две телеграммы.
Целую тебя, любимая моя, родная моя. Знаю, что в твоем образе я встретил самое большое счастье в моей жизни и это все, что осталось позади и что предстоит, будет казаться мне незначительным и бледным, когда бы я ни подвел итоги прожитому.
Вся моя любовь с тобой, родное существо.
Саня.
Наталинька, отправляю тебе письмо и шлю тебе самые нежные чувства. Целую, моя деточка. Пиши мне каждый день!
19.VI.47 г.
№ 280. А. И. Клибанов – Н. В. Ельциной
21.VI.47 г.
Родная моя девочка,
вечером сегодня буду с тобой говорить по телефону. Не могу передать, как мне без тебя грустно, как хочется приласкать тебя, дать почувствовать свою близость и радоваться радости светящейся в твоих глазках.
Как проходят твои дни? Наверное, работа твоя в разгаре (есть материал!). Это хорошо. Чувство созидания самое властное, никакое другое чувство не может ему противостоять. Это и понятно. Процесс созидания это и есть нить, ведущая поколения от одного к другому: это нить вечного, нить жизни. Вероятно, потому перед чувством созидания смолкает все: перед вечным преходящее.
Я тоже работаю много, успешно и довольно счастливо. Мне обидно, что я не могу рассказать тебе о своей красоте. Нередко я жалею, что ты не гуманитарий, потому что в тебе пропадает гуманитарий по всем особенностям твоей души и ума.
Впрочем, если здоровье тебя не подведет, я уверен, что твой труд увенчается успехом, и не маловременным (как разные сенсационные находки, чаще всего оказывающиеся потерями), а твердым, ибо ты исследуешь явление в его естественной истории, в корне.
Близится время отдыха, мы запасаемся силами и молодостью, чтобы как можно полнее проявить в жизни свою ценность, как выражается наш милый Николай Павлович202.
Посылаю тебе стихотворение Мицкевича. Какое благородное и благоухающее чувство. По-пушкински: «сердца трепетные сны».
Вдумайся и прочувствуй эти три слова.
Нежно обнимаю тебя, любимая, и приникаю к тебе долгим поцелуем.
Саня.
№ 281. А. И. Клибанов – Н. В. Ельциной
1.VII.47 г.
Наталинька,
только что кончил разговор с тобой по телефону и очень ясно почувствовал, с каким ощущением я оставил тебя после того, как кончился разговор. Я поэтому решил его сразу же мысленно и на бумаге продолжить и сказать тебе, что то сознание одиночества, которое ты испытала и испытываешь, не имеет никакого основания в моем действительном к тебе отношении, что оно внушено тебе нашей разлукой, моим отсутствием таким уже продолжительным и тем угнетенным состоянием духа, которое так естественно в твоем сегодняшнем положении. В нашей жизни мы (да и не мы одни) давно ведем отсчет радости не от должного, а от недолжного. Должно быть здоровым, и здоровому сознанию отклонение от этого причиняет страдание. Но в массе бедственных случаев, которых мы являемся свидетелями, хорошо, что все оказалось вполне доброкачественным и это будет устранено и больше никогда не вернется. Остается психическая травма перед фактом операции, и я знаю, что ни письмами, ни своим присутствием я не смягчу травмы. Но я не знаю и уверен, что самое непродолжительное время снимет ее, тем более что я уже сейчас принимаю меры к тому, чтобы обставить наилучшим образом наше летнее путешествие. Мы об этом еще поговорим при нашем свидании. Сейчас же я хочу тебе сказать об одной особенности нашей душевной жизни. Когда люди попадают в беду, то всегда оказывается, что предчувствие гораздо страшнее ее самой. Психика до деталей разрабатывает ожидаемую ею с трепетом ситуацию и перекрывает эту ситуацию настолько, что когда она (ситуация) наступает и проходит, то кажется сравнительно легкой. Могу тебя заверить, что собеседник, слушая мою эпопею, всегда представляет ее себе гораздо более ужасной, нежели она была на самом деле. Удар, который следует за взмахом, всегда легче чем взмах, который его несет. Это закон, может быть, даже и полезный для нашей нервной организации в конечном счете. То, что я пишу тебе, как бы ты ни восприняла это, – сущая правда. Это большое несчастье – непосредственное восприятие фактов, если на нем останавливаться, то можно всякий раз приходить в отчаяние.
Не упрекай меня в нечуткости. Собери свое мужество. Это будет естественно для твоего характера. Не теряй трезвости. Будь самой собой. Это тебе по силам. Что же касается меня, то я выеду к тебе, как только ты мне скажешь, и ты сможешь твердо опереться на мою помощь, на физическую поддержку, на мой уход, мою ласку, мою любовь.
До свиданья, моя родная девочка, ты не одна, у тебя есть человек, который ценит твое спокойствие, здоровье и жизнь несравненно больше, чем свою, и который рад будет доказать это в любую минуту.
Саня.
№ 282. А. И. Клибанов – Н. В. Ельциной
5.VII.47 г.
Родная Наталинька,
сегодня вечером попытаюсь связаться с тобой по телефону, хотя предполагаю, что не застану тебя: вероятно, ты за городом, как ты хотела это сделать.
Я скоро приеду к тебе, чтобы мой бедный ребенок не казался самому себе заброшенным и забытым. Приеду и буду тебя «выздоравливать», как это у нас с тобой принято. Уверен, что все обойдется вполне благополучно и мы проведем отпуск со спокойным сердцем и во время отпуска забудем о всем, что сейчас приходится переносить. С отпуском дело обстоит так:
1. худший вариант: в августе мы едем на две недели в Одессу, потом возвращаемся в Москву. В сентябре ты едешь в подмосковный санаторий, а я возвращаюсь на работу и, примерно, в декабре месяце использую остающийся мне месяц для санатория.
2. хороший вариант: мы едем в августе в Одессу, а сентябрь проводим в санатории под Москвой.
3. лучший вариант: мы едем путешествовать во Львов и дальше, а в сентябре вместе отдыхаем в санатории.
Вот три варианта. Будем надеяться на лучшее, но приготовимся и к худшему. В конце концов, и этот худший вариант не столь уже плох, а сказать откровенно, и он достанется не без труда.
О себе мне нечего писать. Работа моя идет вполне удовлетворительно, но мне сейчас не до того, чтобы о ней писать, так же как и тебе читать об этом.
В Москве очень сильная истощающая жара. Хочется в такие дни особенно сделать вылазку в пригород. Пока что не удается.
На службе тихо. [Шейнман203 ушел в отпуск. В конце месяца в отпуск уходит Бонч.] Вообще же настроение неважное. Была минута, когда показалось, что в лице В. Д. имеется какая-то внешняя опора, практическая и моральная. Но эта минута прошла, она казалась, а за ней не оказалось почти ничего. Среди окружающих В. Д. противоречий спасти его может только одно: искусство лавирования. Но это искусство требует всемерного напряжения нервов. Этих сил у В. Д. хватает теперь только для того, чтобы держать на поверхности свой собственный корабль. Правда, то и дело он наталкивается на камни, кое-где, местами дает течь, все глубже с годами становится осадка этого корабля. Надеюсь, он протащится столько, сколько ему уготовит судьба, но надо понять, что такому кораблю не до пассажиров. Вот почему мне хотя и бывает обидно, но я все понимаю и в конечном счете у меня нет по отношению к В. Д. слов осуждения. Просто он иссяк, а когда человек иссякает, то естественно, если показывается душевная мель (хуже если не мель, а мелочь!).
Еще раз: надеяться надо на самого себя, а чтобы большего достигнуть, надо ничего не бояться.
Любимая деточка, скоро будем вместе!
Саня.
№ 283. А. И. Клибанов – Н. В. Ельциной
28.VII.47 г.
Родная Наталинька,
провел первые два дня в Москве. Снова то же самое. Как это все-таки утомительно – бездомность! Мечтаю хотя бы на месяц вырваться из этой обстановки. [Сообщили ли Розентали204, что-нибудь новое о львовских перспективах?]
Был в субботу у Вл. Дм. Опять-таки все одно и то же. Он заботится о себе самом, а обо мне, постольку, поскольку это совпадает с его собственными интересами. Он все же душевно не тонкий человек. Опыт жизненный, размах в работе, практическая энергия, природный ум, личная честность. Все кажется хорошо, а все-таки не получается главного: человека не получается. Часто я сопоставляю с ним в уме Н. П. У Н. П., конечно, нет такой огромной активности, выраженной во вне, да, может быть, и кое-каких других качеств, присущих В. Д., но у Н. П. имеется принципиальный критерий в жизни, огромная внутренняя собранность, которые делают его душевный мир неприступным для любого натиска, какой бы он ни был силы и откуда бы ни происходил. Я знаю, что В. Д. думает о своем будущем. Он собирает и хранит огромные материалы, связанные со своей долгой жизнью, – это полезно и нужно, кусок истории, весьма интересный и достойный долголетия. Но все эти груды архивов недостаточны, если под ними захотят скрыть свое настоящее, если многописанием захотят уверить потомство, что у автора имелась душа, тогда как, если она и имелась, то уже давно устала и склонилась и поступила на мелкую казенную службу. Нет, не хорошо. Я за многое благодарен В. Д., но общение с ним не обогатило ценностями мои представления о нравственном. Вообще же это очень сложный вопрос и, может быть, скоропалительно с моей стороны делать заключения без учета сложной совокупности биографических и исторических данных.
Вчера я ездил к Шейнману за город. Отдыхал. Но воздух меня утомил, а на обратном пути пришлось выстоять в поезде свыше часа в давке и духоте. Вернулся усталым. [С 1‐го я сговорился с Шейнманом, что буду приезжать к нему на дачу через день: мы будем чередоваться с ним на службе.]
Вот пока и все.
Ты сама понимаешь, что я очень волнуюсь за тебя. Ты все же очень еще слаба, Наталинька. Если к этому всему ты и сама за собой не следишь, то может случиться, что ты не соберешь сил ни для доклада, ни для поездки на юг.
Жду твоих писем, целую, начинаю считать остающиеся дни разлуки.
Твой Саня.
Посылаю письмо Ерошина.
№ 284. А. И. Клибанов – Н. В. Ельциной
7.VIII.47 г.
Родная моя Наталинька,
не писал тебе потому, что был до головокружения занят служебной суетой. На следующий после отъезда Владимира Дмитриевича день мне было предложено ликвидировать музей вместе со штатами, имуществом и проч. Было бы очень скучно перечислить все хлопоты, которые пали на мои плечи: от переговоров с ЦК до устройства уборщиц включительно. Включение в Институт истории проводится весьма ограничительно: состав включаемых регулируется всякими инстанциями, академическими и неакадемическими. Все это стоит огромных усилий, сопряжено с напряжением нервов, и выручает, кажется, одно только то, что я устал уставать. Во всей этой сутолоке, конечно, самым прискорбным является отсутствие Вл. Дм. Правда, я с ним уже связался, и он прислал письма и телеграммы, но это недостаточно полноценно. Тебя, вероятно, интересует моя судьба: Греков, у которого я был на даче, сказал мне, что мое положение совершенно прочно.
Я продолжаю ночами и урывками доделывать свою работу: нашел еще кое-что очень для меня важное. Кажется, из этой работы: учение о самовластном человеке, вытечет и следующая, которую примерно можно будет назвать: учение о правде (из истории гуманистических идей на Руси в XV и XVI вв.). Это тоже совершенно ново, очень интересно, поучительно с точки зрения гражданской и вдохновляюще. Буду советоваться с Н. П., который первый привлек мое внимание к этому вопросу.
Пишу я сейчас, находясь в рукописном отделении о. Румянцевского. Сейчас закончу письмо и примусь за рукопись, а потом через часа 1½ побегу в другой архив, где я считываю со своей сотрудницей текст рукописной библии 1499 года, т. н. Геннадиевской. Затем пообедаю и пойду в Музей, а часов с 5–6 буду заниматься в Исторической библиотеке вплоть до закрытия. Таков мой сегодняшний план, если только его не нарушат всякие административные нужды. Получил твою телеграмму. Жаль, что не удалось со Львовом. Я думаю, что мы получим на сентябрь две путевки в Болшево. Когда съезд? Я хотел бы поехать в Болшево с 15/ΙΧ по 15/Χ, а с 27/VIII по 15/IX побывать в Одессе и, может быть, совершить какую-нибудь экскурсию по Черному морю, а также поесть вдоволь фруктов и овощей, да пописать стихи, которые отдельными строчками сами уже пробиваются сквозь меня наружу.
Будь же здорова, моя родная. Приезжай в Москву, как можно раньше. Мы будем жить эти дни за городом, на красивой даче у Шейнмана, который нам предоставляет отдельную комнату, а в дни заседаний ты будешь ездить в Москву, а я тебя провожать.
Целую крепко, любимая и родная. Тв. Саня.
№ 285. А. И. Клибанов – Н. В. Ельциной
22. X. 47 г.
Родная моя Наталинька,
все эти дни думаю о тебе, как хотел тебе позвонить, но не имел самой элементарной к тому возможности. Как ты устроилась? Все ли благополучно? Не холодно ли тебе? Наверное, ты широкой рукой проматываешь летнюю поправку. Надеюсь, что у тебя были светлые минутки, когда ты появилась в Институте. У меня довольно безотрадно. Живу я в Музее. [Не говори этого Манечке и Еланчикам.] Анна Семеновна фактически отказала мне в жилье. По-видимому, не удастся и прописаться у нее. [Владимир Дмитриевич, оказывается, настолько на поводу у своей «Салтычихи», что не может противодействовать ей. Он мне бормотал какие-то жалкие и беспомощные объяснения о том, что к нему приехала сестра Ан. Семен. и брат Анны Сем., и жена брата Анны Семен., и одним словом, весь выводок Анны Семеновны. Я его избавил от необходимости объяснять и сказал, что переезжаю в Музей, где мне даже удобнее. Однако в Музее заболел гриппом – было холодно, нездоровится и сейчас, хотя уже топят и стало теплее. Денег взаймы он мне не дал, хотя и обещал и сам даже предлагал На мою просьбу он ответил, что поговорит в Гослитмузее, чтобы мне заплатили… за декабристов. Когда это еще будет?!
Как же все-таки Вл. Дм. не считается с насущными требованиями жизни своих сотрудников, с их самолюбием. Зачем эти обещания, добрые порывы, весь этот филантропический фасад. Анна Семеновна дирижирует, декорация взвивается вверх и на сцене остается невольное хамство. Обстоятельства, и только они, заставляют меня держаться В. Д., но если они хоть сколько-нибудь изменятся, я, конечно, поступлю по своему свободному чувству.]
Я сейчас энергично взялся за устройство комнатных дел и уверен, что сниму комнату для нас обоих. Есть возможность, и как будто реальная, обменять твою ленинградскую комнату на Москву. Вчера я смотрел эту комнату. Она в деревянном доме, первый этаж, 10 метр., квадратная комната, коммунальная квартира, грязная и темная, печное отопление (хорошая голландка в комнате). Вообще комнату можно привести в порядок. (В районе моей службы, на Самарском пер.). Если ты согласна, то молнируй мне (в Музей) и немедленно получи в Ленинграде разрешение на обмен. Это надо сделать сверхсрочно, т. к. женщина, которая меняет, пробудет в Москве до праздников. Если ты не согласна, то все равно получи это разрешение. Займись этим вплотную, все отложив. Мое мнение такое, что комната эта нас не устраивает, но, может быть, взять ее, привести в порядок, прожить, сколько проживется, и иметь основу для обмена на лучшую комнату в Москве с приплатой.
Вот и все мои обстоятельства и дела, родная моя Наталинька. Понемногу втягиваюсь в работу. Подарил Николаю Павловичу все (почти) свои стихи. Мне очень интересно узнать его мнение. Я тебе напишу. Если до праздников получу гонорар, то приеду в Ленинград, хотя бы ненадолго…
[Сегодня поеду в промтоварный магазин: закажу тебе шубу. Наталинька, договорись пока о длительной командировке в Москву. У меня есть предложение одной дамы сдать большую и хорошую комнату и кухню, где могла бы жить домработница. Целую деточку мою, ласкаю и люблю.] Саня.
№ 286. Н. В. Ельцина – А. И. Клибанову
24.X.1947
Родной Санечек, пишу тебе на почте. Твое письмо огорчило. Представляю, как тяжело и неуютно тебе жить снова без комнаты.
Из твоего письма многое осталось неясно. Почему такая срочность. Куда уезжает эта женщина? Будет ли она сразу жить в моей комнате? Есть ли водопровод, электричество, кухня, уборная в квартире. Темная ли комната? Или последнее определение относится к квартире, но не к комнате. Мучительно ли будет существование в этой комнате – сырость и т. д. Будет ли этот дом сноситься и когда? Это весьма существенные вопросы – т. к. снова придется менять. Может быть, лучше снять временно комнату, а обмен с доплатой делать окончательно – один раз. Только что сейчас была у Олеси Владимировой – она меняет квартиру из 3‐х комнат (Ленинград) на комнату хорошую в Москве. Она мне сказала, что эту комнату может нам сдать, ибо ее мать живет с ней (у нее в Москве квартира из 4‐х комнат) и комната будет постоянно свободна. Может быть, ей удастся поменять на квартирку даже (сегодня будет по этому делу один полковник) – тогда можно будет нам одну комнату взять окончательно. Все это выяснится в ближайшие 2 недели, а может быть, и раньше.
Она советует вообще снять комнату и искать обмен окончательный, придерживая комнату в течение года.
Может быть, лучше заняться этим делом серьезно, но не бросаться на первый же случай. Если ты считаешь все же, что в комнате жить будет можно без особых страданий – то я согласна.
Сейчас поеду по поводу разрешения. Нужно будет справку с твоей службы. Может быть, еще какие-нибудь бумаги.
С Олесей буду держать все дни связь.
А что это за комната с кухней временная?
Звони и пиши чаще. Звони лучше всего от 8–9 ч. утра или вечером после 10 ч.
Я простужена все эти дни. Еще не замазано окно. Денег пока не получила и перебиваюсь, одалживая. Постараюсь выслать тебе одеяло.
Крепко, родной, тебя целую и обнимаю, очень тебя жалею и люблю.
Портрет Н. П.205 – очень удачный, надпись трогательная…
[Анна Осиповна прорабатывает тебя и меня с Манечкой – исходя из ряда реплик.
Манечка требует, чтобы я ее «приняла». Сколько мучительных обязанностей – все взвешивается на весах. Как хотелось бы, чтобы больше не было в этом надобности.]
Пиши, родной!
Может быть Вл. Дм. хоть с Зубовым206 поговорит – но по существу – а не формально. Сейчас он морально – это должен сделать – поговори с ним об этом без стеснений – категоричнее.
№ 287. А. И. Клибанов – Н. В. Ельциной
28.X.47 г.
Дорогая деточка,
вчера получил твой телеграфный перевод, а сегодня письмо, посланное 24‐го авиапочтой. Не знаю, чем объяснить такой долгий срок хождения писем, словно это «хождение по мукам». От комнаты я решил отказаться, сейчас начал активно разыскивать площадь для временного жительства. Кое-какие предложения поступают, но чем все это кончится, а главное когда – это сказать трудно.
Зачем ты послала мне столько денег? Ты, наверно, сама осталась ни при чем? Я получу деньги только 3/XI. Если мне удастся (надежды мало), то приеду к тебе на праздники. [Срочно сообщи, цело ли еще варенье!..]
Я еще не втянулся по-настоящему в работу. Кое-что делаю и скоро целиком войду в рабочее состояние. Свою рукопись «Учение о самовластном человеке» отдал на прочтение Николаю Павловичу. Пока что не знаю, какого он мнения о ней. Я подарил Николаю Павловичу почти все мои стихи. Он их прочел, как это в его обычае, весьма внимательно, и они ему не понравились. Он сказал, что как и у Блока, Пастернака и всей этой линии поэзии, так и в моих стихах есть нечто не проясняющее душу, а заполняющее ее неким хаосом чувств и переживаний. Он ценит Пушкинскую кристалличность стиха и отточенность. Он упрекнул меня в недостаточной «возвышенности» стихов, в «сопряжении далековатых понятий» и при том настолько «далековатых», что «сопряжение» их удается одному только автору. Разумеется, говоря о Блоке и Пастернаке, Н. П. хотел только указать мне избранное мной направление, а не сравнить или поставить меня с ними рядом. Во многом я с Н. П. согласился, хотя и не во всем, и если судьба прольет мне в душу немного мира и света, то писать я буду.
У меня окончательно сложилась тема моей работы. Она будет называться – «Умственные течения в Московской Руси». Я задумал ее в двух книгах: первая «XVI век», вторая «XVII век». Первую книгу я надеюсь закончить в 1948 году и представлю ее в качестве диссертации. В ней будет пять разделов: 1. Учение о самовластном человеке, 2. Учение о самобытии естества, 3. Учение о разуме духовном, 4. Учение о правде и 5. Просветительные движения на Руси в конце XV и в ΧVI вв. Я считаю, что проделал уже около половины работы.
Напиши мне о себе, своей работе, планах, интересах. Бываешь где-нибудь? Дома играешь ли на пианино? Не забыла ли этюд Скрябина, который мы оба так любим. Мне этой ночью приснилась какая-то мелодия и пела во мне в течение всего сна. Однако утром я ее потерял.
Жду твоих писем, родная, и крепко целую.
Саня.
№ 288. Н. В. Ельцина – А. И. Клибанову
15/XI–47 г.
Родной Санек, пишу тебе наспех – в комнате холодно, нет электричества (уже 2‐й день) и свеча догорает. [Я до сих пор не могу собраться с мыслями и чувствами – после тех мучительных часов, которые нам пришлось пережить. Даже не имею сил, чтобы выругаться по адресу Анны Семеновны.]
Поздравляю тебя родной, с прошедшим днем207. Я выпила одна уже три рюмки вина за твое здоровье. Собираюсь осушить весь графин.
Энгельгардт привез мне последнюю американскую книгу по раку и нужно до вторника с ней ознакомиться. Отсутствие электричества просто катастрофично. Он был весьма любезен со мной, хотя я разговаривала весьма вяло. А сейчас не имею возможности ни почитать, ни подумать и все мое хозяйство в ужасном запущении.
[Санечек, родной, посылаю тебе перчатки, говорят, что они теплые. Хочу, чтоб собаченька не отморозила лапки.] Где ты, родной, живешь? Что у тебя нового? [Передай мой привет и благодарность Михаилу Марковичу208 – очень тронута его телеграммой. Пришли мне поскорей адрес Михаила Ивановича и Сиппер209 – я им сразу же отправлю письма.
Сегодня у Трувора не было обеда – керосин кончился, электроплитка не функционирует. Пришла домой в 8 ч. вечера. Трувор пил вино и кушал грибы. Что-то будет?! Скучаю без хозяина.
Мака! Амка! Амка!]
Нужно бежать на вокзал. Целую тебя и обнимаю крепко, крепко. Очень люблю [/люлю/. Трувор]
№ 289. А. И. Клибанов – Н. В. Ельциной
26.ΧΙ.47 г.
Родная Наталинька,
мне было очень радостно слышать твой утренний трогательный голос весь еще повитый сном. Представляю себе мою родную девочку, теплую и сонную, кутающуюся в свой полинялый халатик и дрожащую от резкого ощущения пробуждения. Целую тебя, дорогая моя, любимая, бедная, верная и преданная. [Я на днях нашел изображение «маленького Трувора» с толстыми ручками и ножками и с таким упрямством в повороте головки… После разговора с тобой я немедленно поехал в лимитный магазин, чтобы поспеть к открытию, но увы, он сегодня закрыт, выходной день, поеду завтра. Так или иначе, но обещаю тебе в первой половине декабря прислать зимнее пальто. Мне больно и стыдно, что не удалось этого сделать раньше. Не печалься, доченька моя, перетерпи немного, я обязательно все сделаю в декабре.]
Какие у меня новости? Я целиком забит всяким тесом, лесом, фанерой, гвоздями, вагонами210. Конечно, все это я делаю не по собственному желанию. Но выхода иного нет. Раз уже эта возня необходима, то лучше не отравлять себе целого года медленно, а взяться за неприятное дело и завершить его враз. Никакой умственной деятельностью не занимаюсь. Николай Павлович о тебе спрашивает всякий раз. Он сравнительно бодр. Довольно интересно прошло свидание его с В. Д. Об этом я тебе написал целый рассказ и привезу его. Я все же надеюсь, что в конце декабря буду в Ленинграде, хотя теперь это делается все трудней и трудней. Предполагаю получить командировку в Вильнюс, где мне нужно посмотреть две рукописи XVI в., правленные с еврейского. Может быть, при сем что-нибудь организовать, чтобы поехать вдвоем.
Живу вообще очень тоскливо и одиноко. Душа тяжелая, а так как мысли имеют к ней прямое отношение, то и им не хватает сил, чтобы хоть невысоко взлететь с поверхности, – поэтому и не пишу: нельзя же писать, чтобы писать, а чувства хоть и живут, приютившись где-то в далеких глубинах и темных, но не смеют покинуть своего жилища – они просто отвыкают от света.
Пиши же мне ты, родная моя, пусть не будет этих пустот, ненужных и таких безотрадных. Не считайся со мной. Это плохой принцип: «око за око» и «зуб за зуб».
Целую, любимая
Твой всей душой
Саня.
№ 290. Н. В. Ельцина – А. И. Клибанову
30. XI. 47 г.
Родной Санек, получила твою фототелеграмму. Все эти дни я не могла писать тебе. Жизнь складывается из непрерывно сменяющихся радостей, огорчений, разочарований. Всю эту жизненную ношу мы несем каждый отдельно от другого. Разве так можно? Разве может искупить одинокое существование – радость наших кратких встреч. Тем более, ты знаешь, что даже в этих кратких встречах мы не принадлежим друг другу.
Несколько дней пролетают, и я снова стою на платформе и опять пустота, поезд вдали…
Бывают минуты в жизни человека, когда вдруг иначе все оцениваешь, – и у меня был такой момент, когда я остро почувствовала, что не могу жить так, желание быть с тобой неразлучно (все ведь так кратко) стало такой необходимостью, что закрыло все остальное и многое другое показалось мелким и второстепенным.
Как бы ни складывались объективно обстоятельства, ты помнишь справедливость слов Соловьева211 – судьбу человек делает сам. Я думаю, что вся линия нашей жизни была взята правильно. Ты знаешь, сколько душевных сил было истрачено и есть же плоды всех этих усилий. Они в твоей и моей работе и дальнейших научных планах, они в наших встречах с Ник. Павл., они в наших летних путешествиях и во многом другом.
Но вот идут месяцы, когда я мучительно остро чувствую всю неверность, бессмысленность нашей жизни. Перед нами не «смутная перспектива», а совершенно четкая реальность – наша совместная общая жизнь. Но нужно это сделать и опять тут будут только одни наши усилия. Помощи ждать неоткуда. Ждать тоже больше нельзя. Пусть будет трудно (вместе всегда легче) – но жизнь будет общая. Должно быть четкое решение, а не туманные и неясные разговоры, иллюзии.
Будем вместе, будет и в работе вдохновение – и все будет другим. Мне ничего не жаль – ни Рериха, ни пианино – всего этого можно лишиться – но жизни уходящей безвозвратно – ведь не вернешь.
Работа идет, без особых событий. Дома быт[ь] как-то не налаживается. Несколько дней не было света, чувствовала себя плохо. 14‐го декабря – буду делать доклад на сессии Онкологического Института, которая будет в ВИЭМ’е. Придется подумать и поработать.
Санечек, что у тебя? Отчего ты совсем не работаешь научно? Меня это огорчает. Я убеждена, что Шейнман может и должен тебе помочь администрировать.
[Если ты можешь, купи себе два костюма в магазине. Пальто зимнее купить в комиссионном совершенно невозможно – т. к. их совершенно нет. Момент это временный. Пусть хоть у тебя будут костюмы. Вообще выкупи по лимиту, что возможно и без отлагательств. В нашем лимитном магазине – совершенно пусто.]
Когда ты надеешься быть в Ленинграде? Пиши чаще – я очень тоскую без писем и тревожусь без известий.
Целую тебя, Санечек, нежно.
Наташа.
P. S. Моя лаборантка заболела так же, как и ты в Красноярске, – боюсь, что надолго, и я опять без помощи.
№ 291. Н. В. Ельцина – А. И. Клибанову
1947 г.
Родной Санек, не писала тебе вечность. Две недели жила особенно мучительно и напряженно. Думала, что укус завершится заболеванием. На глазах протекала в тяжелой очень форме болезнь лаборантки. Каждый день звонила в больницу – t° высокая, потеря сознания, полная беспомощность окружающих и все кончилось скверно. Что я могла тебе писать? Что у меня нет уверенности, что мы увидимся… Я молчала. На этом мрачном психологическом фоне – готовилась к докладу – это было единственное отвлечение. Сделала его хорошо. Директор сказал мне, что очень ему понравился доклад, но… для него это было трудно – слишком отвлеченно. Хвалили меня за критический разбор работ зарубежных ученых, за поиски нового. Удовлетворения от доклада у меня нет – не для клинической аудитории он. Не было настоящего понимания и резонанса. Поработала больше для себя.
Вообще же собой недовольна – мало сделала за этот период экспериментально. И все не ладится – опухоли не растут, опять нет лабор. помощи и кое-какие неполадки со здоровьем [на этот раз по линии гинекологии]. Одна надежда, что год скоро кончится – может быть, следующий будет более счастливый и удачный.
Когда ты думаешь приехать? Мне не хочется ехать в Вильнюс. Хотелось, чтобы ты побыл дома. Есть ли что-нибудь новое в отношении комнаты? Или все без реального продвижения.
Надежды на мою командировку в Москву нет никакой. Так что после твоего кратковременного приезда – опять будет разлука. Приезжай, Санек. Если у тебя денег мало – пусть это не служит препятствием. Важно увидеть друг друга – все остальное не имеет никакого значения. В крайнем случае одолжим.
Как твое здоровье? Есть ли интересное в работе? Как Ник. Павл.? Мне звонила Нат. Вас. – говорила, что очень соскучилась и очень хочет видеть. Но я не была у нее. Я нигде не бываю.
Пиши, звони, телеграфируй! Я очень стосковалась по живому чувству твоему. Есть ли оно?
Целую тебя. Наташа.
Приехал Энгельгардт и Парнас212. Последний прочтет здесь три интересных доклада.
№ 292. Н. В. Ельцина – А. И. Клибанову
21/XII. 47 г.
Родной Санек, пишу тебе несколько слов, остальные скажу, когда мы увидимся. Теперь уже скоро.
Энгельгардт предложил мне написать статью (по материалам старой статьи и последним опытам). Мне нужно поставить 3 опыта на опухолях. Позвони Елене Ервандовне и попроси, чтобы она в день твоего отъезда привезла домой 3–4 крысы с опухолями. Желательно, чтобы опухоли были не маленькие, но и не перезрелые. И ты их захвати. Позвони сразу же, чтобы в лаборатории об этом уже знали.
Три дня подряд слушала доклады Парнаса – очень большое впечатление – настоящий ученый.
Приезжай, родной, поскорее – я уже считаю дни. Крепко, крепко целую. Наташа.
Ты обещал 25-ого?! Я жду!!
[Авиапочтой. Почтовая открытка.
Москва, Каляевская 23. Музей истории религии.
Александру Ильичу Клибанову
__________
Ленинград, 8-ая Советская, 34, кв. 10.
Н. Ельцина.]