— Клеветнические доносы, списки осуждённых на смерть.
— Они волокли тела одиннадцати убиенных по каменным лестницам, и кровь фонтанами взмывала вверх.
— Господин судья, в то время ненависть владела сердцами людей. Убийцы рождаются из крови мучеников.
— Среди одиннадцати убиенных было четыре посланца Папы, получивших свою власть от самого Бога.
— Среди тех, кто наносил удары, были те, кто ни за что не стал бы убивать, если бы их не принудила к этому несправедливость.
— Горе тем, кто совершил это преступление!
— Господин судья, их пытали в Тулузе, и на площади Сен-Жорж они приняли жестокую смерть от руки палача. И всё это триста лет назад! Где теперь искать пепел их костей? Я пришёл к вам поговорить о человеке, живущем сегодня, о том, кто не причинил зла никому, кроме самого себя.
— За грехи отцов будут наказаны сыновья, так гласит Писание. Есть преступления, отмщение за которые наступит только в конце времён; раздастся трубный глас, мёртвые восстанут, и потомство злодеев будет обречено на гибель.
— Так прощения не будет, господин судья?
— Никогда. Я не сниму с виселицы скелет этого потомка убийцы, как вы меня об этом просите.
Альфонс Уррак встал из-за разделявшего нас дубового стола и направился ко мне. Теперь мы стояли лицом к лицу. Мы были одного роста, и сейчас я ещё отчётливее осознал загадочное сходство наших лиц. В раскрытое окно влетел вечерний ветер и сбросил со стола пергаментные листы. Но инквизитор и не подумал их поднять. Ветер принёс с собой аромат земли Лорагэ, запах кукурузы и известняка. Для двух человек, живущих в прошлом, он пел о живом настоящем и о вечном будущем.
Глаза Альфонса Уррака были нестерпимо близко от моих глаз, и по леденящей твёрдости их стального взора я понял, что он вошёл ко мне в душу и читал в ней.
— А почему вы просите меня снять Раймона д’Альфаро с виселицы, где он сейчас болтается, и предать его тело земле?
— Я не прошу похоронить его в освящённой земле, господин судья, всего лишь в земле, общей для всех людей, той, которую не благословлял никто, в земле, где растут деревья.
— Вы не родственник семьи Альфаро, а если вы родственник самоубийцы, то исключительно духовный. Самоубийство — великий грех в глазах Церкви.
— Я знаю, это ужасный грех в глазах Церкви, господин судья.
— Так, может быть, вы из тех, кто полагает, что, уничтожив самого себя, получишь освобождение из ада, именуемого земной жизнью, и ускользнёшь от десницы Господней?
— Мне кажется, нет больших несчастий, нежели те, кои вижу я вокруг себя, и нет иного такого мира, где бы десница Господня карала более сурово.
— Господин потомок катаров, вы нелогичны с вашими еретическими принципами. Согласно вашему учению, самоубийца Раймон д’Альфаро присоединился к братьям-совершенным. И разве теперь не всё равно, что его злосчастные останки болтаются на виселице Авиньонета, а не покоятся на христианском кладбище? Его душа очень высоко, его душа очень далеко.
— Вы правы, господин судья.
Ненависть Альфонса Уррака трепетала, подобно всепожирающему огню. Казалось, он не сумеет сдержаться и вот-вот отдаст приказ отвести меня в одну из подземных темниц замка.
Я согнулся перед ним в глубоком поклоне. Не надеясь выйти из замка живым, я решил позволить ему дать выход своей ярости и, отвернувшись, направился к двери. К моему великому изумлению, он даже не пошевелился. Я уже приблизился к выходу, а он стоял недвижный, словно статуя. Пока шёл, ощущая на себе его тяжёлый взгляд, я слышал, как за моей спиной он сделал два-три шага и остановился на пороге, где, должно быть, прислонился к косяку, ибо стука закрывающейся двери не последовало.
Я медленно дошёл до лестницы и начал спускаться; каждый раз, когда нога моя касалась очередной ступеньки, раздавался звук, напоминавший пробуждение тысячелетнего эха. Очутившись внизу, я немного постоял, освобождаясь от влияния магнетического взора, обжигавшего меня. Никакого приказа не последовало. Солдаты не прибежали. Я всё ещё медлил. Мимо, не обратив на меня внимания, прошёл монах.
Наконец я переступил порог замка! На улице ярко светило солнце.
Виселица
— А вот и луна взошла, — произнёс Торнебю. — Боюсь, как бы караульный на стене нас не заметил.
— Луна взошла, чтобы помочь нам. Трудно узнать живых, но ещё труднее распознать мёртвых.
Виселица стояла неподалёку от дороги, ведущей из Тулузы в Каркассонн, в бывшем каменном карьере. В графстве Авиньонет казнями через повешенье не злоупотребляли, ибо королевский сенешаль славился необычайным великодушием. Он обладал даром плакать, и того, кому удавалось разжалобить его до слёз, отпускали на свободу.
Столбы, использованные для сооружения виселиц, были старые. Когда свистел ветер, они скрипели, и люди задавались вопросом, как это гнилое, изъеденное временем дерево ещё не рухнуло под тяжестью мертвецов. Расшатанные, ободранные, с верёвками и крюками, они сопротивлялись ветхости, как сопротивляются призраки правосудия и символы наказания.
Сейчас на них висели всего трое мертвецов, и Раймон д’Альфаро напоминал Иисуса Христа между разбойниками. Без сомненья, палач украл его одежду: из-под хламиды торчали его тощие босые ноги, плечи обнажились.
Вдали на фоне неба вырисовывался силуэт часового на крепостной стене.
Пока Торнебю карабкался на виселицу по вырезанным в дереве ступенькам, луна померкла. Хлопая крыльями, взметнулась птичья стая. Сооружение из старых балок содрогнулось и закачалось; я испугался, что оно сейчас рухнет, увлекая за собой и живых, и мёртвых.
— Не ошибись, Торнебю, режь среднюю верёвку.
Я слышал, как скрипела верёвка, которую Торнебю пилил лезвием своего ножа. Процедура показалась мне очень долгой, но наконец верёвку перерезали, мертвец упал, бесшумно приземлился в точности на свой зад и застыл в позе рассказчика, готового начать повествование.
Но он не рассказал ни о том, что увидел в царстве, куда попадают усопшие, ни о том, по какой причине приблизил час своей кончины; он сидел неподвижно, а рука его, казалось, указывала на юг, на горы Арьежа и замок Монсегюр.
При свете выглянувшей луны из-за туч я сумел разглядеть его лицо. Подвешивание на верёвке не искажает черт, если холод смерти сковал их до повешенья. Для мёртвых казни не существует. Инквизитор ошибся. Они подвластны исключительно наличествующей в них силе разложения, а её воздействия не избежать никому. Едва заметная улыбка играла на плотно сжатых губах Раймона д’Альфаро, улыбка бесконечно горькая. И я пожалел, что он не выразил ни радости, ни восторга по поводу миров, открывшихся ему после того, как он покинул земную юдоль.
— Какой он лёгкий! — произнёс Торнебю, взвалив повешенного на спину.
Скрывая под плащом фонарь, я освещал землю под его ногами, чтобы он не споткнулся.
— Берегитесь, как бы этот свет не пробудил подозрения караульного, — заметил Торнебю. — Заступ у вас на плече издалека напоминает мушкет, и нас могут принять за ночных грабителей, один из которых несёт добычу, а другой — фонарь и оружие.
Но силуэт часового по-прежнему стоял столбом. Мы свернули на узенькую тропинку, и я сразу потерял направление.
Тут я услышал разговор двух воронов, сидевших на ветке пробкового дуба. Иногда под влиянием сильного волнения я начинаю понимать язык птиц — настолько, насколько готов хранить об этом молчание. Всякий раз, когда я, желая польстить себе, говорил, что понимаю разговор каких-нибудь животных, язык их мгновенно становился неразборчивым для меня. Я прислушался, делая вид, что пытаюсь уловить направление, откуда дует ветер.
А первый ворон говорил:
— Повешенный Раймон д’Альфаро хотел бы упокоиться в тени того старого кипариса, где находится наше гнездо. Ему нравились кипарисовые рощи и нравились вороны. Так люди, которые сами лезут в петлю, предпочитают вполне определённые деревья и определённых птиц.
И, будто подтверждая мои мысли, второй ворон ответил:
— Старый кипарис, где находится наше гнездо, растёт по правую сторону, возле стены, некогда окружавшей владения Альфаро. Так люди, которые сами лезут в петлю, предпочитают упокоиться в земле, некогда принадлежавшей их предкам.
Похоже, птицам каким-то непостижимым образом удаётся узнать удивительные вещи и проникнуть в истины, неведомые человеку. Я сделал знак Торнебю свернуть направо, и мы увидели гигантский кипарис, торжественно высившийся подле полуразвалившейся стены.
Торнебю положил покойника на землю; я взял заступ, и, сменяя друг друга, мы вырыли могилу. Из-за твёрдой и каменистой почвы работа была долгой и тяжёлой, но караульный вдалеке по-прежнему не шевелился, и его неподвижный силуэт чётко вырисовывался на фоне ночного неба.
Когда мы опустили в могилу Раймона д’Альфаро, я положил ему на грудь веточку кипариса. Зарыв могилу, мы тщательно разровняли над ней землю, ибо ревностные служители Церкви не остановятся перед тем, чтобы выкопать покойного, и сделают это с такой же лёгкостью, как делают дикие звери.
— Поспешим, — обратился я к Торнебю, — покинем поскорее графство Авиньонет.
Мы быстро шагали по дороге, когда я вдруг услышал отрывистый хохот совы. Казалось, птица обращалась ко мне. В её скрипучем голосе звучала ирония:
— Люди, которые сами лезут в петлю, предпочитают знать, что их останки высушило солнце. Только душа их ищет тень. А потом, разве он не согрешил, нарушив порядок, заведённый судьбой?
Смятение заполнило мою душу. Осознание того, что противоречие свойственно не только природе, но и самой сущности божественной души, стало для меня тяжёлым испытанием.
Поиски Грааля
Разумеется, и до меня многие отправлялись на поиски Грааля, но они его не нашли. Если бы Грааль нашли, люди бы полюбили друг друга. По всем дорогам скакали бы всадники, разнося радостную весть. Животные помирились бы с людьми, а птицы прилетали бы в дома клевать со столов крошки. Но ничего подобного не происходило.