[34] и бумажные пыжи. Из неё он стрелял по встречавшимся порой в пустыне мелким диким свиньям. Потом, когда стали попадаться стада антилоп, сержант останавливался в закатных сумерках и, ввинтив двуногу в выступ с нарезкой на нижней части ствола, снимал пасущихся животных с расстояния в полумилю. Расстояние он прикидывал на глаз, делал поправку на ветер и выставлял прицел на верньере, как на микрометре. Второй капрал обычно лежал рядом с биноклем и при промахе советовал брать выше или ниже. В повозке ждали, пока сержант подстрелит трёх-четырёх, потом она с грохотом мчалась по остывающей земле, а те, кому предстояло свежевать дичь, толкали друг друга и довольно ухмылялись. Винтовку эту сержант никогда не убирал, разве что протирал и смазывал ствол.
Все были хорошо вооружены, у каждого винтовка, у многих пятизарядные револьверы Кольта небольшого калибра. У капитана два драгунских пистолета в кобурах были налажены через луку седла так, что располагались у колен. Эти американские армейские пистолеты, изготовленные по патенту Кольта, с чехлами, мульдой и пороховницей в придачу он купил у одного дезертира на платной конюшне в Соледаде, заплатив за них восемьдесят долларов золотом.
Винтовка мальца была обрезана и расточена и поэтому весила немного; её мульда была такая маленькая, что пули приходилось пыжить замшей. Он уже несколько раз стрелял из неё, но пули в основном разлетались куда попало. Чехла не было, и винтовка покачивалась перед ним на высокой седельной луке. Прежний владелец тоже всё время возил её таким образом, и цевьё внизу порядком износилось.
Когда вернулась с мясом повозка заготовщиков, уже начинало темнеть. Выгрузив со дна повозки дрова — колючие ветки мескитника и пни, выкорчеванные лошадиной тягой, — они, хохоча, принялись кромсать выпотрошенных антилоп на куски ножами «боуи» и топориками, размахивая ими среди кровавого зловонного месива в свете фонарей, которые держали остальные. Когда совсем стемнело, у костров стояли почерневшие рёбра, от которых валил пар, шла схватка за место у углей, куда всё ломились с кусками мяса, нанизанными на обструганные палочки, слышались бряканье фляг и беспрестанные подначки. И был сон той ночью на холодных равнинах чужой страны: сорок шесть человек, закутавшихся в одеяла, те же звёзды над головой, и волки вроде бы так же завывают в прерии, но всё вокруг — какое-то другое, необычное.
Каждый день они собирались и выступали затемно, до рассвета, огня не разводили и ели холодное мясо с галетами. Взошло солнце и осветило их уже вымотавшуюся за шесть дней пути колонну. В их одежде было мало общего, а в шляпах — и того меньше. Маленькие пёстрые мустанги шли неровно и яростно, а над дном фургона с запасами дичи вечно роились злобные полчища мух. Пыль, что поднимал отряд, быстро рассеивалась и исчезала в громадности этих безграничных просторов, и видна была лишь пыль, поднимаемая жалким маркитантом, который следовал за ними незаметными переходами; его тощая лошадь и небогатая повозка не оставляли следов на этой земле, как и на любой другой. У тысяч костров в стальной голубизне сумерек развернёт свою лавку этот торгаш с жуликоватой ухмылкой, готовый идти за солдатами во время любой кампании и выискивать людей в каждой дыре, в таких именно выбеленных солнцем местах, где они пытаются укрыться от Бога. В тот день заболели двое, один умер ещё до темноты. Наутро его место был готов занять ещё один. Обоих положили в фургоне с припасами между мешками с бобами, рисом и кофе, завесив одеялами от солнца; так они и ехали под грохот и скрип колёс. От безумной тряски мясо чуть не сходило у них с костей, и они кричали, умоляя их бросить, а потом умерли. В темноте раннего утра им вырыли могилы лопатками антилоп, завалили сверху камнями, и отряд двинулся дальше.
От солнца на востоке потянулись слабые полоски света, потом небо окрасилось кровавым колером, который сочился, разливаясь неожиданными вспышками всё дальше по земной тверди, и вот на краю творения, там, где сливались воедино небо и земля, из ниоткуда головкой огромного красного фаллоса показалась верхушка солнца, и оно поднималось всё выше, пока не вышло из-за невидимого края и не припало к земле за их спинами, подрагивающее и зловещее. Словно прочерченные карандашом, по песку протянулись тени мельчайших камешков, а удлинённые фигуры людей и лошадей стелились впереди прядями ночи, из которой они только что выехали, словно щупальца, не желающие отпускать их, пока снова не опустится мрак. Опущенные головы, скрытые под шляпами лица — они ехали, точно сонное войско на марше. До полудня умер ещё один, его вытащили из фургона, где он замарал мешки, среди которых лежал, похоронили и снова отправились в путь.
Теперь за ними увязались волки, большие белёсые lobos[35] с жёлтыми глазами, они рысили у самых ног и наблюдали за людьми во время полуденного привала, сидя неподалёку в мерцании зноя. Потом снова приходили в движение. Прыгали, крались, рысили, опустив длинные носы к земле. Вечером их глаза ёрзали и поблёскивали на границе света от костров, а утром всадники, выезжавшие в предрассветной прохладе, слышали позади рычание и клацание зубов: это волки обшаривали лагерь в поисках мясных отбросов.
Фургоны иссохли так, что качались из стороны в сторону, как собаки, и стирались от песка. Колёса давали усадку, спицы шатались в ступицах и гремели, словно шпиндели ткацкого станка; по вечерам в пазы загоняли фальшспицы и привязывали полосками сырой кожи, забивали клинья между железным ободом и треснувшим на солнце косяком. Вихляя, они катились дальше, и следы этих негодных усилий на песке походили на след гремучей змеи. Штыри ступиц разбалтывались и вываливались по дороге. Колёса начинали ломаться.
Через десять дней, потеряв четырёх человек, они въехали на равнину из чистой пемзы: ни кустика, ни травинки, куда ни глянь. Капитан объявил привал и вызвал к себе мексиканца, который был у них проводником. Они поговорили, мексиканец размахивал руками, оживлённо жестикулировал и капитан, и через некоторое время все снова двинулись в путь.
Сдаётся мне, это прямая дорога в преисподнюю, сказал кто-то из солдат.
Чем он, интересно, лошадей кормить собирается?
Наверное, думает, что они пооботрутся на этом песочке, как цыплята, а когда поспеют, их можно будет съесть с лущёной кукурузой.
Через два дня стали попадаться кости и брошенная сбруя. Их глазам предстали наполовину ушедшие в землю скелеты мулов, чьи отполированные добела кости будто светились даже в ослепительных лучах жгучего солнца, видели они и вьючные корзины, сёдла, человеческие кости, видели и целого мула — высохшую и почерневшую тушу, твёрдую, как сталь. И ехали дальше. Белое полуденное солнце следовало за ними по пустыне, как за армией призраков, — запорошённые белой пылью, они походили на очертания полустёртых резных фигур на доске. Волки бегали вокруг тенями ещё бледнее, собирались в стаи, легко скользя по земле, и принюхивались, поднимая вверх тощие морды. После захода солнца лошадей кормили с рук из мешков с зерном и поили из вёдер. Больше никто не болел. Оставшиеся в живых молча лежали в этой исщерблённой пустоте и смотрели, как падают, рассекая мрак небес, раскалённые добела звёзды. Или спали, и их чужие здесь сердца бились на песке, как измождённые странники на поверхности планеты Анарета,[36] в тисках кружащей в ночи неизвестности. Они двигались дальше, и от пемзы железо на колёсах повозок заблестело, как хромированное. Горная цепь голубела к югу, упиралась в свою бледную копию на песке, точно отражалась в озере, а волки куда-то сгинули.
Теперь они ехали по ночам — безмолвные переходы, слышалось лишь тарахтенье повозок и тяжёлый хрип лошадей. Чудной отряд старцев в лунном свете, усы и брови густым слоем покрывала белая пыль. Они продвигались всё дальше, а звёзды толпились и изгибались дугой на небесной тверди и гасли за чёрными, как тушь, горами. Они стали хорошо разбираться в ночных небесах. Глаза западного человека лучше различают геометрические фигуры, нежели названия, данные древними. Привязанные к Полярной звезде, они огибали ковш Большой Медведицы, а на юго-западе огромным голубым воздушным змеем появлялся Орион. В лунном свете простирался синий песок, обитые железом колёса фургонов мерцающими обручами катились среди теней всадников, и обручи эти рыскали туда-сюда, точно подраненные, смутно напоминая навигационные приборы, этакие изящные астролябии, а отполированные до блеска копыта лошадей опускались одно за другим на поверхность пустыни, подмигивая оттуда мириадами глаз. Они видели грозы, грохотавшие так далеко, что не слышно: лишь беззвучно вспыхивала зарница, подрагивал тонкий чёрный хребет горной цепи, и его снова поглощал мрак. Они видели, как промчался по равнине табун диких лошадей, втаптывая в ночь свои тени и оставляя за собой еле заметную в свете луны туманную пыль.
Всю ночь дул ветер, и от мелкой пыли все скрипели зубами. Песок был везде, когда ели, он хрустел на зубах. Жёлтое, как моча, утреннее солнце затуманенным взором смотрело через завесы пыли на тусклый мир, лишённый всяких признаков. Животные выбивались из сил. Отряд остановился на привал без дров и воды, и несчастные мустанги сбились в кучу, скуля по-собачьи.
В ту ночь их путь пролегал по наэлектризованной и дикой местности, где по металлу конской сбруи пробегали тусклые голубоватые огни причудливой формы, колёса фургонов катились в огненных кольцах, а в лошадиные уши и бороды людей забирались пятнышки бледно-голубого света. Всю ночь за тёмно-синими грозовыми облаками на западе подрагивали неизвестно откуда взявшиеся полотнища молний, отчего голубовато-призрачный свет пустыни вдали и горы на внезапно обозначившемся горизонте казались суровыми, чёрными и зловещими, словно где-то там лежал край иного миропорядка, край, где земля сложена не из камня, а из страха. С юго-запада накатили громовые раскаты, и молния осветила пустыню вокруг, огромные безжизненные голубые просторы, вырванные из абсолютного мрака ночи и наполненные звоном пространства, будто из небытия вызвано царство демонов или край оборотней, от которого с наступлением дня не останется ни следа, ни дымка, ни развалин, как и от всякого беспокойного сна.