– А и награбили, удалые молодчики! – добродушно уже усмехаясь, говорил Прозоровский.
– Всего было! – ответил Разин.
День окончился пированием у князя Прозоровского. Воеводы напились с Разиным, хлопали его по плечу и говорили:
– Пошалил, Степан Тимофеевич, и будет! Теперь царю правь, а мы за тебя во как царю отпишем!
– Спасибо на добром слове. Мы все хотим честью, – отвечал Разин, – надоело разбойство это. Казна есть! А мы царю – батюшке всегды прямили. Теперь ему островами поклонимся, что на море взяли.
– Так, Степан Тимофеевич, так!
– Здоровье царя – батюшки!
– Теперь ты ко мне на пир! Мой черед, – лепетал князь Львов.
– К нам, на струги, милости просим! – отвечал Разин.
А тем временем по всей Астрахани рассыпались удалые казаки, наполнив царевы кабаки и тайные рапады. Не считая, они сыпали из карманов деньги, братались с мещанами, посадскими и стрельцами, и скоро пьяное веселье разлилось по всем улицам и площади.
– Гуляй, казацкая душа! – орал пьяный казак, обхватив за шеи двух посадских. – У нас, братики, так: пей, пока ноги держат! Заливай! Грицько, ты куда, вражий сын?
– А туточко, бают, девчины есть! – ответил на бегу другой казак.
– А и мы ж з ним!
На базаре у канавы, распивая огромную баклагу, стрелец говорил с казаком:
– И пойду я к вам. Ей – Богу, пойду! Здесь что. Жрешь толокно, денег не дают, а службу неси. Ну их!
– Пожди трохи, – отвечал казак, – мы еще с батькой назад придем, тогда иди!
– И пойду! Вот тебе крест!
– Тогда и иди! – твердил казак.
Уже небо вызвездило и месяц поднялся, когда казаки вернулись на свои струги. Пьяного Стеньку внесли на его» Сокола» и под дружные удары весел отчалили от пристани.
– До завтра, молодцы! – кричали им с берега.
– Да завтра! – отвечали казаки.
Струги тихо поплыли по озаренной луною реке, и скоро среди ночной тишины до города донеслась дружно подхваченная песня:
У нас‑то было, братцы, на тихом Дону,
Породился удал добрый молодец,
По имени Степан Тимофеевич;
Во казачий круг Степанушка не хаживал,
Он с нами, казаками, думу не думывал;
Ходил гулял Степанушка во царев кабак;
Он думал крепку думушку с голытьбою:
«Судари мои, братцы, голь казацкая!
Поедем мы, братцы, на сине море гулять,
Разобьем, братцы, басурмански корабли,
Возьмем мы казны сколько надобно…»
Песня росла, ширилась, а потом стала доноситься глуше и глуше и замерла… Полупьяный народ стоял на берегу словно зачарованный. Песня взволновала всех; в ней слышались воля, молодечество, бесшабашная удаль.
Сидят все словно в остроге, прикрепленные к дому, к лавке, к молодой жене, а те соколы – никого не знают. Весь свет для них!..
– Эх, и житье привольное! – громко выкрикнул пьяный ярыжка, и в толпе ответили ему сочувственным вздохом.
IV
Астрахань словно захмелела, так закружили ее казаки. С раннего утра приезжали они в город, привозили с собою награбленное добро и продавали его на базаре, с пьяных глаз отдавая за ту цену, которую давали им хитрые купцы.
Дорогие персидские ткани, ковры и шали; золотые, серебряные цепи, ковши и кубки; камнями усыпанные чепраки и седла, ружья, пистолеты, кинжалы и сабли – все продавали казаки охочим людям, и на базаре с утра уже толпился народ.
Нередко в толпе показывался и сам Стенька Разин; вокруг него тотчас собирались нищие и кричали:
– Батюшка, помоги! Батюшка, милостивец, не оставь!
И Разин бросал в их толпу горстями серебро и золото.
– Здравствуй, батюшка! – кричали ему в следующий день встречные ярыжки, пьяницы, голь кабацкая и падали ему в ноги…
До полдня шла торговля, а там распродавшие добро свое казаки шли по кабакам и начиналась гульба до вечерней темноты.
Высыпала на улицы голь кабацкая, холостые мещане и посадские, стрельцы и ярыжки, и стон стоял по городу от пьяного веселья. Мирные жители прятались по домам, запирали дубовые калитки, задвигали окна ставнями и испуганно крестились при каждом крике.
– Пей за здоровье батюшки нашего, Степана Тимофеевича! Пей, собачий сын! – орал казак, поймав на улице испуганного дьяка.
– Не могу, милостивец! С ног упаду! – молил дьяк.
– Пей! Не то с чаркой в глотку забью! – кричал казак, и испуганный дьяк тянул неволей водку.
– А то: не могу! – уже добродушно смеялся казак и шел, пошатываясь, дальше.
На площади составлялся круг. Откуда‑то брались запрещенные скоморохи, гудела волынка, сопели, и казаки плясали, выбивая ногами частую дробь.
Воеводы словно показывали пример черни.
То у них по очереди пировал Стенька Разин с казаками, то они шли к нему на струг и каждый раз возвращались с дорогими подарками, которыми оделял их щедрый Разин.
Может, потому и были так снисходительны к нему корыстные воеводы. Почти ни в чем не решались они перечить Разину, и даже не посмели отобрать у него царских аргамаков, а не то что награбленный у Мухамеда товар или лишнюю пушку.
Наступал вечер, теплый, летний, южный. Стенька Разин со своими любимыми есаулами, Ивашкой Хохловым да Ваською Усом, садились на струг под пышный балдахин, на богатые ковры и подушки, а прочие казаки на весла, и медленно плыли к своему стану, часто чтобы вновь бражничать.
Стенька Разин был истый казак своего времени, для которого пьянство составляло как бы культ. Созвав есаулов своих, он нередко до зари продолжал брашну.
Но в промежутках этого сплошного пьянства и Стенька Разин, и воеводы думали о деле.
– Чего это они, вражьи дети, держат нас столько, – говорили иногда есаулы, – мотри, худо бы не было!
– С нами‑то? – удивлялся Разин. – Али они белены объелись. Небось воеводы у меня во где! – и он показывал свой сжатый кулак. – Куда хочу, туда верчу!
– Ты, атамане, им всех стругов‑то не отдавай, – сказал однажды ему Васька Ус, – неровно нам занадобятся.
– Тоже нашел дурака! – отвечал ему Разин. – Я для себя девять стругов оставил, так и князю сказал: этих тебе и не видеть. Да нешто» Сокола» я отдам кому?
– То‑то! – успокоился Ус.
А воеводы в свою очередь торопили мастеров с изготовлением легких речных стругов, на которых хотели отправить приятных, но и опасных гостей.
– Загостятся тут, еще беды не оберешься, – озабоченно говорил князь Прозоровский.
– И то, – соглашался князь Львов, – намедни на майдане кабак разбили. Пропьют все, грабить станут.
– На стрельцов плохая надежда!
– И не говори! – князь Львов махнул рукою и, понизив голос, сказал: – Крикни Стенька, и сейчас они все к нему.
– То‑то! Скорей бы уж от них!..
Митрополит Иосиф дважды звал к себе воевод и говорил им с укором:
– Доколе еще у нас сия мерзость продлится? Пьянство, блуд, скоморошьи песни! Лики человечьи утратили!
– Пожди, отче, малость. И то спешим! – отвечали они и шли на берег торопить мастеров, которые и без того старались. С раннего утра до позднего вечера стучали топоры, визжали пилы и друг за другом струги спускались на реку и тихо качались на волнах у буя.
Наконец князь Львов пришел к Прозоровскому и весело сказал:
– Ну, княже, все изготовлено! Хоть завтра в путь!
– Вот и ладно! Завтра не завтра, а снаряжать можно начать, – ответил Прозоровский и продолжал: – Недужится мне что‑то сегодня. Съезди ты к ним в стан, княже, да скажи, чтобы грузиться начали. А там и с Богом!
– Я что же? Хоть сейчас!
– И с Богом, князь!
Львов спустился к пристани и на легком струге направился к казацкому стану. Не раз и один, и вдвоем с Прозоровским, и с казаками совершал он эту поездку и всегда, возвращаясь, и пьян был, и подарки вез. И теперь он ехал, посмеиваясь себе в бороду в предвкушении всех удовольствий.
– К атаманскому стругу правь! – приказал он гребцам, когда они подъехали к стану.
На небольшом островке пылали костры и подле них толпились казаки, готовя себе пищу, а на воде вокруг, словно стая птиц, всеми цветами пестрели струги – и большие, парусные, и малые, весельные. Чуточку поодоль от них высился знаменитый» Сокол», на корме которого беспрерывно бражничал Стенька Разин.
И теперь, когда вошел князь Львов, у атамана шел пир горой. На шелковых подушках, откинувшись на такие же подушки, сидела девушка, красоты необыкновенной, дочь злосчастного персидского хана Менеды, которую забрал себе в полюбовницы Стенька Разин.
Сам он сидел подле нее в одной рубахе и портах, на голове его красовалась шапка с алым верхом, а на плечах висела небрежно накинутая драгоценная шуба. Была она великолепная, соболья, крытая бесценным персидским златоглавом.
Вокруг Разина за столом сидели его есаулы и пили мед и вино, шумно беседуя.
– Добро, добро! – закричал Разин, издали завидя Львова и не поднимаясь даже с места. – Садись, гость будешь! Сюда садись! – он принял саблю, которая лежала подле него, и указал князю место.
– Чару ему, братики! – приказал он и заговорил: – Чем поштовать, горилкой? Али прямо с меду начнешь? Тут у нас добрый есть!
– Давай хоть меду, Степан Тимофеевич!
Князь взял чару, поклонился всем и выпил.
– Добрый мед!
– Чего лучше. Воевода на Яике для себя варил, а мы пьем да его поминаем: это добрый воеводский мед! – со смехом сказал Васька Ус.
Князь поморщился.
– А я к вам, добрые люди, с весточкою!
– Али струги готовы? – быстро спросил его Разин.
– Готовы! – ответил князь. – Пришел просить вас. Возьмите их да, с Богом, и грузитесь. Нам свои ослобоните. Да чтобы немешкотно!
– Небойсь, – весело загалдели кругом, – не задержим! Стосковались по Дону!
– На доброй вести, князь, выпьем! – сказал Разин и, хлопнув чару, крепко обнял свою красавицу. – Эх, лебедушка, повидаешь ты мой курень! Посидишь в вишневом садочке!
– А жинка? – сказал Ус.
– А жинка в другом! Го – го – го!..
Князь Львов не сводил глаз с атаманской шубы, и чем дольше смотрел на нее, тем завистливее разгорался его взор и под конец от зависти даже под ложечкой засосало.