Меня встретил Пропилей, похожий на весталок, залитых лунным сиянием и собравшихся на пороге темного алтаря… Но ночью они казались печальными. И белоснежный мрамор их плакал незримыми слезами…
Я пошел вперед… Бескрылая Победа… Эрехтейон, более древний, чем Гомер… Парфенон, божество…
А потом музей… маленький музей… восточней всех храмов. Я вошел в музей… зашел в его залу… Честное слово, я не думал ни о чем, ни о чем… я все забыл…
Но статуи сейчас же поглядели на меня. И я увидел их глаза, светившиеся, как фосфор. Самая большая статуя насмешливо захохотала. Я услышал этот хохот, видел, как волнуется ее шея. А когда луч лунного света вошел за мной и заиграл на ее изящных грудях, я заметил, как мерно колыхался от дыхания ее корсаж. Была ночь, и на этот раз я не пожимал плечами. Правая рука статуи все еще держала в своих изящных, накрашенных пальцах тесби Артуса… перламутровые зерна переливались странным светом…
Я не двигался. Страх медленно разливался по всему моему телу. Мне казалось, что зерна тесби время от времени позвякивали, ударяясь друг о друга… позвякивали так, как будто статуя, довольная подарком, благосклонная к дарителю, подбрасывала их и снова сжимала, наслаждаясь лаской прохладного перламутра.
Тогда холодная дрожь пробежала по моему телу. В один миг, в ничтожную долю секунды, жуткая уверенность проникла в мой мозг — уверенность, что Астарта услышала и вняла мольбе Аргуса: уверенность, что Артус в эту минуту, когда позвякивают перламутровые зерна его дара, получает все, что просил, получает вопреки, быть может, своей воле, — он, мой верный друг, от моей Клод — от той, кого коснулось его желание несколько часов назад, когда дул ветер, а он поднимался за нами по Римской лестнице и — видел ее, Клод, облепленной одеждой так, будто она была обнажена… Обнажена — для него!
А… Смотрите, смотрите: вот зажигаются маяки на берегу, на вершине утеса… Смотрите. Смотрите! У подножия Раза поднимается туман, туман, который сейчас же погасит огонь маяков… Ага. Сегодня ночью будут гибнуть корабли: туман сгущается, ночь темнеет. Какая черная ночь!
А над Акрополем ночь была светлая, светлая…
У колоннады, на краю утеса… я перегибался все больше и больше… Подо мной, в темной бездне ночной равнины, театр Диониса сиял, как белый полудиск луны… И я увидел…
Я увидел Клод и Артуса, они были друг подле друга… Я видел, как переплелись их руки и соединились их уста. Страшный магнит притягивал мои глаза, мои плечи, все мое тело… и тянул вниз, за перила, с утеса, в ночную бездну, в мрачную пропасть… тянул с непреодолимой силой.
Вас удивляет, конечно, что я не упал?.. Меня также. Но, видите, я перед вами.
…Почему все потом так случилось?.. Быть может, потому, что, когда я скользил уже вниз… Я услышал… я услышал за спиной… насмешливый хохот… Да, хохот, сударыня… Хохот статуи! Тогда я повернулся и побежал в музей… Я понял… наконец.
Тот же луч луны ласкал изящные груди, и так же колыхалась ткань от бессмертного дыхания… В протянутой руке по-прежнему звенели перламутровые четки. Но я ударил своей палкой эту руку. Я вырвал у нее злополучный дар. А из своего кармана я вытащил другое тесби… из слоновой кости, вот это… Мое тесби, купленное мной, мной самим, в Чарчи Стамбула — купленное для Клод, и бросил его в пустую ладонь, не говоря ни слова. Ибо, клянусь вам, я хотел, да, я хотел молить Астарту, но не мог; сдавило горло, ни звука не вылетало…
Все… Уходите.
Что еще? Вы спрашиваете, что было дальше? Вы хотите знать? Это все.
Внизу Римской лестницы я увидел Клод. Она была одна, шла мне навстречу… бледная, испуганная, потому что Артус… Конечно, Артус простудился в театре Диониса, схватил лихорадку и лежал там без сознания. Пришлось послать в гостиницу за людьми и носилками…
А когда много времени спустя он пришел в себя, он и часа не захотел оставаться в Афинах, уехал. Может быть, он жив и сейчас. Кто знает…
Перламутровое тесби?.. Что сталось с ним? О, тесби это спит мертвым сном… вот тут… в этой черной воде у подножия Раза… под цепким саваном морских трав… И зеленые утопленники в лунные ночи позвякивают его зернами… Я слышу, как они звенят… Да, слышу… Ведь я собиратель водорослей и обломков. Я — опустошитель «бухты Усопших»…
Ганс БетгеРУКА ДИАНЫ
Семейство Сербельони принадлежало к старейшим и благороднейшим фамилиям Ломбардии. Среди их многочисленных поместий особенной красотой выделялась окруженная широким, гористым парком вилла на озере Комо, в окрестностях Белладжио.
Вилла Сербельони и по сию пору служит любимым местом для экскурсий многочисленных туристов. С холмов ее садов открывается чудесный вид на одну из прелестнейших местностей Италии, возможно, и всего света. Причудливо изгибающиеся рукава фиалкового озера, могучие цепи Альп, пестрые, отливающие солнечными, веселыми красками многочисленные селения на берегу, — надолго очаровывают путешественника.
В садах этой виллы отзвучал однажды последний аккорд единственной в своем роде любви.
Молодой Антонио Сербельони был мечтательным, легко увлекающимся полетом своей фантазии человеком. Больше всего в мире любил он изящные искусства. В дни пребывания в Милане он предпочитал вращаться в кругах писателей, самоотверженно и с тонким пониманием погружаясь в бессмертный мир классической поэзии. Сокровенной мечтой его честолюбия было желание стать самому когда-нибудь поэтом и ощутить на своем лбу прикосновение лавровых листьев славы. Его часто видели блуждающим по парку старинной виллы или сидящим с книгой в руках на одной из тех каменных скамеек, с которых открывался сказочный вид на озеро и окрестные горы.
В одном из отдаленнейших уголков парка посреди блестящей, словно лакированной зелени засаженной камелиями лужайки возвышалась большая мраморная статуя Дианы. Ее творец остался, к сожалению, неизвестным, но все посетителя парка сознавали, что перед ними один из лучших образчиков старинной скульптуры. В легких, развевающихся одеждах, приоткрывавших изумительную линию плеч, задумчиво стояла мраморная девушка. Колчан за ее спиной указывал, что это богиня Диана.
Будучи еще мальчиком, Антонио часто просиживал вечерами у ее подножья, а с наступлением возмужалости, он увлекался ею все больше и больше, пока, однажды, все его существо не охватила чисто языческая, безграничная любовь к строгим законченным линиям мраморной красоты. Он всей душой полюбил Диану, словно она была живым человеческим существом. Ночью она проносилась в его сновидениях, а днем его охватывало безграничное чувство счастья при одном взгляде на целомудренно белевшую среди темных камелий статую. Часами просиживал он на скамейке против статуи, глядел на нее и обращался к Диане с нежнейшими словами любви, остававшимися, к его глубокому огорчению, — неотвеченными.
Он любил класть цветы на цоколь мраморного изображения, словно жертвенную дань своей преданности… А в серебристые, лунные ночи, которые в этой местности полны сказочных волшебных чар, он, будучи уверен, что никто за ним не наблюдает, взбирался легкими шагами на цоколь и касался руками холодного, бесчувственного камня, сам весь горя и вздрагивая от нараставшего трепета радости.
Его друг Фредерико, молодой, талантливый живописец, часто гостивший на вилле у озера Комо, с возраставшим изумлением наблюдал за поведением своего друга и неоднократно предостерегал его:
— Берегись, — говорил он, — опасно дарить свое сердце мраморной статуе: она тебе его не вернет!.. Разве мало в Милане красивых девушек?? Отчего бы тебе не увлечься одной из них…
— Оттого, что ни одна из них мне не нравится! — возражал Антонио со счастливой улыбкой. — Я счастлив, и мне ничего иного не надо!.. Найдется ли среди них хотя бы одна, обладающая осанкой моей богини? Ни у одной из них не встретишь этого божественно-гармоничного ритма линий. Моя Диана совершенна, Фредерикс!..
Антонио писал пламенные стихи, обращенные к далекой возлюбленной. Этой таинственной возлюбленной была — Диана. И сердце, и жизнь свою посвятил он ей, бесплотной и бездушной, ее холодной, бескровной, каменной красоте. Прекрасные черты Дианы одаряли его экстазами безграничного счастья, но они же низвергали его своей недвижностью в мрачные бездны отчаяния.
Но вот однажды отец призвал его к себе и высказал твердое желание, чтобы Антонио помолвился с молодой, прекрасной Лизой Мельци.
Семейство Мельци мало чем уступало Сербельони в знатности и древности рода. Будучи ближайшими соседями Сербельони, они владели обширными поместьями в окрестностях Белладжио, на другом берегу озера.
Антонио и Лиза были дружны уже с самого детства. Вместе бегали они и шалили в тенистых садах родительских вилл, часто осыпали друг друга цветами камелий или катались, откинувшись на подушки гондол, по фиалковому зеркалу озера, забавляясь струйками воды, пробегавшими между опущенными в воду пальцами. Когда они подросли, их отношения сохранили товарищескую непринужденность и простор детства.
Прошли года, они стали встречаться реже, но каждый раз при этом ощущали порыв взаимной симпатии. Лиза, пожалуй, чувствовала нечто большее, чем симпатию, но об этом она пока ничего не говорила.
Для Антонио желание отца не явилось поэтому чем-то неожиданным. Он задумчиво выслушал его спокойные, заботливые слова, сознавая их правоту, и лишь попросил несколько дней для принятия решения.
Когда он обратился за советом к своему другу Фредерико, тот со вздохом облегчения приветствовал мудрое решение отца.
— По-моему, это прекрасное предложение и наилучший выход из того положения, в которое ты попал и которое вскоре стало бы тебе самому невыносимым, — сказал он искренним голосом. — Лиза Мельци красивая, жизнерадостная, приветливая девушка: какие здесь могут быть вообще колебания? Ты будешь ей благодарен до конца твоих дней за то, что она освободит тебя от роковых чар богини, овладевшей твоими помыслами и сковывающей твою жизнь.
Антонио молча выслушал его и рассеянно кивнул приятелю, — он был слишком з