— Где это вы пропадали? — дивился профессор.
Провел в кабинетик.
А Киерко тотчас же заложил за жилет свои руки — у самых подмышек; и палец большой защемил за жилетом; поколотил указательным пальцем и средним по пестрым подтяжкам, видневшимся в прорезь жилета:
— Ну-с — ну-те: как вы?
Дернул лысиной вкривь; и вперяясь зрачком в край стола, поймал шум голосов из гостиной:
— У вас это — кто же?
— Да Кувердяев — смутился профессор.
— Бобер, — не простой, а серебряный — локти расставил, побив ими в воздухе — как же здоровьице — ну-те — Надежды Ивановны? — быстрый зрачок перекинулся с края стола на профессора; и от профессора — к краю стола: пируэтиком эдаким ловко подстреливал Киерко то, что желали бы скрыть от него в смысле жеста, намека, движения глаз, иль дрожанья губы.
Ведь — подметил же: подцепил он профессора: тот — как забегает; Киерко только с ленцою вкрапил, подплеснувши ресницей:
— Ну, я ж бобруянин, провинциал, стало быть; вот и бряцаю — ну-те: бездомок!
Прошелся вкривую; остановился, стоял, заложив свои пальцы за вырез жилета привздернувши лихо плечо, оттопырив края пиджака; и с вниманьем разглядывал он пруссачишку, зашевелившего усом на крапе обой.
— Скажу: все поколение — ну-те: да бобылье же!
Профессор смотрел на него, подперевши очки — с удовольствием, даже со смаком, как будто превкусное блюдо ему предстояло отведать; да, Киерко приносил ни с чем несравнимую атмосферу, распространяемую мгновенно и сохраняемую надолго; бывало уйдет, — атмосфера же в комнате виснет: и бодро, и киерко.
— Бобылье — плеснул веком; зрачком же слепительно быстро провел треугольник: пруссак — глаз профессора — желтый паркетик — пруссак; и — поймал что-то там.
Подбоченился правой рукой; указательным пальцем левой он сделал стремительный выпад в профессора, точно исполнил рапирный прием, именуемый «прима» и будто воскликнул весьма укоризненно, бесповоротно: «J'accuse!»
— Вы же — бобыль, как и я; богатецкий обед и там всякое — ну-те: да это же — видимость; мы земляки, по беде.
И — пруссак — глаз профессора — желтый паркетик — пруссак:
— Как хомут, повисаем без дела… А впрочем — вкрепил он — хомут довисит до запряжки.
И сделалось: тихо, уютно, смешливо; но — жутко чуть-чуть: занимательно очень. Увидевши Томочку, носом открывшего дверь, поприсел: щелкнул пальцами:
— А собачевина, «Canis domesticus», — здравствуй: пословица есть — обернулся он с корточек — «любишь меня, полюби и собаку мою: собачевина, лапу!»
Схватив Томку за ухо, ухо на нос натянул — на соленый, на мокрый, на песий:
— Породистый понтер; а шишка-то, шишка-то: мой собратан, — улыбнулся он вкривь на профессора, очень довольного ярким вниманием к псу — «я — животное тоже, но я — совершенствуюсь; ты пока — нет.»
И ведь вот — вновь «поймал»: выражение сходства профессора с псом — в очертании носа и челюсти.
Киерко хвастал вниманьем к безделицам: мелочи он наблюдал; и потом соблюдал воедино; и так соблюденное, людям бросал прямо в лоб: выходило же и интересно, и ярко, а память его походила на куль скопидома: оттуда все сыпались разные черточки, полуштришки, мелочишки: сказали б, что — отбросы; но, — из них Киерко строил свои непреложные выводы: даже казался порой воплощенным прогнозом, железной уликою; но до какого-то срока — он медлил: натягивал завесь ленцы, прибауточек шуточек; взглядывал, сиживал, зевывал, странничал, — все с прибауточками, да с покряхтываньем; и ходил с — перевальцем.
Он делал, казалось, десятую долю возможного: вяло пописывал в «Шахматном Обозреньи» под разными подписями: «Цер», «Пук», и «Киерко»; звали же все его: Киерко, так он просил:
— Называйте же — ну-те — меня просто «Киерко»: по-настоящему длинно; и чорт его знает: «Цецерко-Пукиерко».
Делал десятую долю, а прочие девять десятых пролеживал лет двадцать пять на диванчике — в доме напротив, стоящем средь пустоши очень большого двора: в трехъэтажном, известковом, белом; там первый этаж занимали одни бедняки, а второй был почище. Здесь Киерко жил; и отсюда захаживал в шахматы биться он двадцать пять лет (холостым еще помнил профессора); этот последний над ним призадумался:
— Умная шельма Цецерко-Пукиерко: жалко — лентяй.
Иногда начинало казаться: за эту десятую часть ему жизнью отмеренных данных хваталися люди, — и очень, считая присутствие Киерко просто опорой, себе, когда — все исчезало другое. Профессор заметил: когда он испытывал прихоть себя окружить атмосферою Киерко, — Киерко тут и звонился, являясь с ленцою, с лукавым уютом, как будто с минуты последнего их разговора лишь минуло двадцать минут, и как будто вздремнул в смежной комнате Киерко.
Он никому не мешал; он казался простым соблюдателем всяких традиций квартиры: с профессором игрывал в шахматы; с Надей разъигрывались дуэты (тащил он с собой тогда виолончель); с Василисой Сергевною спорил, доказывая, что и «Русская Мысль» никуда не годится, и «Вестник Европы»; с кухаркою даже солил огурцы; пыхал трубочкой, дергался правым плечом и носком, заложив за жилетиком палец — у самой подмышки: и здесь выколачивал пальцами дроби: смешливо и «киерко».
Вдруг — исчезал; не показывал носу; то снова частил; и профессорше даже казался проведчиком:
— Этот Цецерко, — скажу «а пропо» — он не пишет ли в «Искре?»
— Ах, Вассочка, что ты, — хихикал профессор.
Однажды спросил:
— Расскажите мне, Киерко, что вы там собственно…
Киерко, в губы втянувши отверстие трубочки — («пох» — вылетали клубочки), ответил ведь, — чорт его драл — на вопрос затаенный:
— Собрания, совокупленья людские — пох-пох — запрещаются же строжайше законами, — ну-те…
Щемил левый глаз; и уткнулся бородкой и трубочкой под потолочек:
— У вас паутиночки: вам бы почистить тут надо.
И свел всю беседу — к чему? К паутинке!
Сегодня профессор был Киерке рад; еще утром подумалось:
— Вот бы пришел к нам Пукиерко: поиграли бы в шахматы.
Он и пришел.
Сели: доску поставили, — передвигали фигурами:
— Ну-те ка… Ферзь-то… А нового что?.. Благосветлова — а!
— Беру пешку.
— Движения ждете воды? — И зрачок, как сверчок, заскакал по предметикам; Киерко им овладел:
— А что, если — профессор продвинул фигуру — да нет: будет все, как и было.
— Он — ну-те — им нужен — скривил ход коня — сволокли рухлядь в кучу; и «сволочь» такую хранят: дескать — быт и традиция… Это ж попахивает миазмами: нет, я, вы знаете, санитар, — и он вкрапил: — «вы — ферзью?»
— Вы, Киерко, есть социалист, — благодушил профессор.
— Да как хотите; а вы «консерватор?» Нет, знаете — кто? — повертел он носком, вынул трубочку, ею постучал, чиркнул, фыркнул, вкурился и — «пох-пох» — клубочки выстреливали.
— Дело ясное: — ферзью пойду.
— Вы есть анархист: разрушитель: перекувыркиваете математикой головы… Ну-те: да вас бы они уничтожили; вы и прикинулись, будто, как все; совершенно естественно: там патриотика, всякое прочее; были ж «япошки?» Да что, — консерватором сделались: это, позвольте заметить, — как кукиш показанный: надо же жить математику — ну-те… — вкурился, и лихо откинулся, вздернувшись трубочкой, пальцы свои заложил за подтяжки, носок пустил «вертом»:
— А консерваторище не вы — Задопятов — суглил зрачком в доску:
— Съем — ферзь.
— Чорт дери.
— Да-с, либералы — матерые консерваторы, — ну-те; на свете навыворот все: волки выглядят овцами, а овечки — волками — «пох-пох» — вылетали клубочки, и трубочка шипнула.
Встал и привздернул плечо, и — вкривую прошелся, щемя левый глаз, и поплескивая правым веком:
— Ну-те ка — содробите две дроби, которых числители, скажем, — «два», «три».
— Я найду наименьшее кратное — изумился профессор.
— А далее?
— Я числителя каждой умножу на кратное.
— Ну-те: и мы так — согнувшись дугой, стрельнул пальцем в профессора:
— Наименьшее кратное — уравнение экономического отношения, а умножение — рост богатств: прежде чем множить богатства — равнение по наименьшему кратному: фронт единый.
Профессор, не слушая, над опустевшей доскою, приподнял ладонь:
— Чорт дери, — попал в «пат»: и ни шах, и не мат.
Атмосфера уюта — висела; и стало — немного смешно, чуть-чуть жутко.
И киерко.
Уж Митя и Грибиков выбиралися из горлодеров базара — к Арбату, проталкиваясь в копошащемся и гнилом человечнике; перессорились пространства, просвеченные немигающим очерком медноцветного диска.
И вот — неизбежный Арбат: громобойная улица.
Остановившийся Грибиков, еле справившись с чохом, уставился в Митю нагноищами лиховещавых зрачков:
— Много, стало быть, у вас книжиц.
И — да: не лицо, а кулак (походило лицо на кулак — с носом, с кукишем) выставил Митя:
— А вам что?
Казался надутым купырзою:
— Я вот думаю, коли вы раздаете такие изданья наук, с позволения вашего, — так, что и даром… Чахоточный красноплюи разводит.
— Что?
— Этот вот — Грибиков показал: кто-то кашлянул кровью.
— Продашь.
— А его бы пора на Ваганьково, — неответствовал Грибиков; и, пройдя шагов десять, обчхался.
— Чихач… Стало, батюшка — не снабжает деньжатами? — продолжал он мещанствовать:
— Денежки нынче и крысе нужны — злохотливо прибавил.
— Не очень, — как видите…
— Что?..
— Не снабжает…
— Какой приставала, — подумалось Мите, — отделаться бы… Но лицом показал тупоумие.
— Не разумею я — пуще примаргивал Грибиков, — был бы оравистый, многосемейный ваш дом; а то сам, да мамаша, да вы, да Надежда Ивановна; проживает сам — четверт, а деньги жалеет.
И Грибиков покачал головой.
— Ну, прощайте, мне надо тут — отвязывался Коробкин.
Едва отвязался.
А Грибиков тут же свернул Притетешинским Кривогорбом; потек в горлодеры базара с какою-то целью опять, соображая его занимавшее обстоятельство (брал не умом, а усидкою, подмечая и зная про всех), правил шаг в распылищи, где те-же белесые купчики облапошивали несознательных граждан; расталкивался по направлению к тяжелому старику, — тому самому букинисту: