Поздно вечером поп, который остановился на ночлег у учителя, пошел в уборную, и вдруг выскочил оттуда, как ошпаренный. Разбудив учителя, он повел его в уборную. Учитель глянул — и обмер: все молитвенники, розданные днем, были сложены стопкой от пола уборной до потолка. Только картонные обложки были сорваны в унесены.
Много лет назад отец Орлая Кости и с ним вместе десять-одиннадцать соседей приняли крещение. За это им дали русскую одежду, по рублю денег и по евангелию, главное же — на два года освободили от податей.
Однако, когда эти два бесподатные года минули, все принявшие русскую веру от нее отказались.
Это было для попа полной неожиданностью. До этого крещеные марийцы усердно посещали церковь соседней русской деревни, не пропускали ни одной службы, покупали и ставили самые дорогие свечи, не скупились при крещении и отпевании, на каждый семейный праздник обязательно приглашали попа. Поэтому поп всегда ставил новокрещеных марийцев в пример другим прихожанам, а церковный староста был очень доволен, что с такой большой прибылью идет торговля свечами.
Так продолжалось два года. Но однажды весною в воскресенье поп, толстый, медноволосый и краснощекий, в разгар службы возгласил, показывая пальцем на то место, где всегда стояли коминские марийцы, однако не повернув в ту сторону головы:
— Вот с кого надо брать пример!
Как только он это сказал, к нему подскочил дьякон и, прикрыв рот ладонью, тихонько шепнул:
— Протри глаза, батюшка! Ведь сегодня из Комы ни один человек не. пришел!
Поп так удивился, что поначалу не мог вымолвить ни слова, только глядел па народ, раскрывая рот, как пойманная рыба, и крестился, повторяя «господи, помилуй». Но быстро опомнился, будто даже протрезвел, оттолкнул дьякона так, что тот чуть было не упал, и поспешно продолжал:
— Взгляните, благочестивые христиане, на эти лики великомучеников, — и он опять указал рукой вправо, на иконы, — вот с кого надо брать пример!
«Новые русские», как называли новокрещеных марийцев, вовсе перестали ходить в церковь, перестали звать к себе попа.
Однако поп не стал ждать, когда его позовут, сам отправился в Кому. Он собрал всю свою бывшую паству в один дом и спросил напрямик:
— Выходит, вы крестились только для того, чтобы не платить подать?
Но ответить на свой вопрос не дал и злобно закричал:
— Вы обманули святой синод! Кто подговорил вас отказаться от христианской веры? А?
Все ответили нестройным хором:
— Никто нас не подговаривал, мы сами так решили.
— А у вас есть бумага от синода о том, что вам разрешается выйти из лона православной церкви?
— Без бумаги вошли, без бумаги вышли.
— A-а, без бумаги! Бунтовать вздумали? А ежели всех вас розгами проучить, что скажете? А? Молчать, когда с вами священник говорив! Знаете ли вы, что будет с вами на том свете? В горячий котел вас черти помечут! В горячем котле будут вас варить! Тогда спохватитесь, да будет поздно. Э-эх, глупые вы мои овцы, жалко мне вас, потому и говорю: вернитесь в лоно святой церкви. Бог, конечно, знает про ваш великий грех, но по милосердию своему он вас простит. Я сегодня молился за вас, бог услышит мою молитву, простит вам ваш грех. Вернитесь, дети мои!.. А не вернетесь, хе-хе-хе, тогда есть исправник, а у исправника — дом с решеткой…
Поп говорил еще что-то, но все уже разошлись. Остался один Иван Орлан.
— А ты, Иван, что ж не уходишь? Отчего не идешь вместе со всеми прямо в ад?
— Не хочу в ад. Я уж лучше здесь останусь.
— Останешься? Значит, нашли отклик в твоей душе мои слова. Будь христианином, и бог не оставит тебя.
— Вот ты, батюшка, говорил об исправнике… Ты это просто так пугал или исправника на нас напустишь?
— Я вероотступников не жалею, сегодня же напишу о них, куда надо.
Иван Орлам почесал затылок и сказал:
— Коли так, я останусь, русская вера лучше. Благослови, батюшка!
Марийцы за свое отступничество от христианской веры претерпели немало лишений, некоторые даже под суд попали. Но в церковь они больше так и не ходили, иконы сожгли, вернули себе свои прежние имена. А Иван Орлай остался христианином.
Сына своего Кости он тоже крестил. А когда тот вырос, женил его на русской девушке из соседней деревни. Правда, она с детства знала марийский язык, и их дочери Амина и Настя росли настоящими марийками.
Орлай Кости считается в деревне богатым мужиком. У него два дома, две лошади, корова, полсотни овец, четыре свиньи, говорят, что у него в банке лежит тысяча триста рублей. Конечно, разве можно верить всякой болтовне, но Орлай Кости всегда нанимает людей на пахоту и уборку, бывает, что на весь год берет работника.
Каждый год он покупает от казны делянку под вырубку, продает деловой лес и дрова. Печь он всегда топит дровами, а не соломой; солому же продает беднякам.
Стоял погожий весенний день. Жена Орлая Кости ходила к лавочнику, и, когда возвращалась домой, с ней увязались два малыша — лавочниковы племянники. Теперь они, играя, забрались на кучу соломы возле сарая.
Кости смотрел-смотрел, наконец не выдержал и сказал жене:
— Зачем ты привела этих сопляков? Смотри, как они мнут солому.
Жена промолчала, Амина отозвалась раздраженно:
— Пусть играют, что соломе сделается?
— Молчи, не с тобой говорят!
— Ну-ну, отец, — жена посмотрела испуганно на Кости, — не серчай, поиграют и уйдут.
— «Поиграют…», а что солому они мнут, этого ты не понимаешь? За мятую солому платят меньше, дура-баба!
— Ах, отец, всегда ты так: как сходишь к старосте, начинаешь ругаться, словно тебя там портят… Куда тебе эта солома? До зимы, пока топить начнут, новая поспеет.
— «Новая, новая…» А со старой что делать? Или опять задаром хочешь отдать, как в прошлом году? Нищие быстро растащат, только скажи!
— Какие там нищие! Только пастух Кугубай Орванче в прошлом году, и взял немного.
— Что нищий, что пастух — один черт! И не морочьте мне голову, и так забот много, не то, что у вас.
Амина насмешливо скривила губы, но ничего не сказала.
Кости это заметил:
— A-а, ты над отцом насмехаешься, бесстыжая! Вот погоди, проучу тебя!
— Не кипятись! — сказала Амина и вышла из комнаты, хлопнув дверью.
— Горячая, вся в тебя, — заискивающе сказала жена.
Орлай Кости ничего не ответил, опять подумал то, о чем думалось давно: «Другие-то наши дети, может быть, стали бы не такими. А эта о хозяйстве не печется, вещи не бережет. Будто не моя кровь… А ведь моя же, и Амина, и Настя — мои. Эх, жаль, сын Борис умер! Девочки еще были, тоже поумирали, их не так жалко, а вот Бориса — жалко».
— У-у, цыганская дочь, — вырвалось у Орлая Кости. Он мрачно смотрел из-под густых черных бровей. — Куда она убежала?
— Ты про Амину что ли? На прополку, небось, опять пошла. Я вот тоже сейчас обуюсь и пойду.
— На большом поле пололи?
— Возле мольбища одну полоску закончили, другую начали. Поясницу у меня нынче сильно ломит, да и голова болит… Охо-хо, какое может быть здоровье после стольких родов! Хоть бы ты нанял кого-нибудь на прополку…
— Замолола! Перестань, не мели ерунду.
— Голова, говорю, болит, кровь приливает, не понимаешь?
— Хе-хе-хе, голова болит — заднице легче:
— Нисколько у тебя ко мне жалости нет… — и женщина заплакала.
— А меня кто-нибудь из вас жалеет? День и ночь о хозяйстве пекусь, хоть одно доброе слово слыхал от вас?
— Ну, отец, зачем ты мне сердце на части рвешь? Ведь что ни прикажешь, все исполняем.
От слез жены у Орлая Кости полегчало на душе. Кроме того, нынче утром (в который уже раз!), он подсчитал, что, если бы даже засеял половину того, что засеяно, ему хватило бы хлеба и на пропитание, и на одежду, и на подать, и для скотины. К тому же еще прошлогоднего и позапрошлогоднего хлеба три стога стоят. И все-таки каждый год Орлай Кости старается засевать побольше. Нанимает работника, норовит платить ему поменьше. Следит, чтобы хлеб был своевременно сжат и убран, а осенью ходит вокруг новых стогов радостный, готовый обнять и перецеловать их. Зимой молотит хлеб, продает зерно и складывает в кубышку шуршащие бумажные купюры и звенящие серебряные монеты.
Но если нужно справить новую одежду, жена и дочь по месяцу, по полтора выпрашивают у него деньги, пока наконец не выложит он дрожащими руками несколько рублей…
Орлай Кости вздохнул и сказал жене ворчливо, но уже спокойно:
— Ну, обувайся быстрей, вон солнце как высоко поднялось. Я с тобой пойду.
— Обулась, пойдем.
— Где замок?
— В сенцах, возле хомута висит. Я сама найду, а ты ребятишек проводи со двора.
Орлай Кости, выйдя, велел ребятам идти домой. Наблюдая за тем, как жена запирает дверь большим замком, он с удовлетворением думал: «Богатый дом надо большим замком запирать, так надежнее».
— Взяла ключ?
— Взяла, отец, взяла.
— Ну так пошли с божьей помощью. День сегодня ясный, для прополки подходящий.
Жена Орлая Кости Дарья, или, как называют ее деревенские, Костина Даша, на год моложе мужа, но кажется на все десять старше его. По лицу, фигуре, походке ей дашь все пятьдесят.
Орлай Кости смотрит на сгорбившуюся, ковыляющую жену и думает: «Стара становится, — а мысли катятся дальше. — Эх, был бы сын! Хозяйство нужно в мужские руки передавать, сын бы продолжил дело. А сейчас в доме одни бабы. Помру — все прахом пойдет. А может, еще и сын родится. Я еще лет десять-пятнадцать протяну, больше-то вряд ли, здоровье неважное, за это время сын подрос бы… Цены на хлеб нынче, наверное, поднимутся: мыши стог снизу вверх прогрызли — верная примета. Если цены поднимутся, буду с деньгами. Тогда можно будет лавочку открыть. Не на нашем конце, а на другом, где лавки нет: Хотя с большого начинать не годится, лучше сначала заведу разносную торговлю, накуплю товаров: чаю, сахару, колец, браслетов и лент — и буду приторговывать помаленьку. Мануфактурой тоже неплохо торговать… Эх, сына нет, вот что скверно…»