Император Николай II: отречение, которого не было
Глава 1Отъезд императора Николая II в Ставку Верховного главнокомандования: причины и последствия
Почему Царь не прибегал к репрессиям?
Отсутствие глубокого аналитического изучения темы предреволюционной ситуации февраля 1917 г., её идеологизация в советское время создавали ложное представление о том, что Император Николай II накануне революции самоустранился от дел, не придавал большого значения поступающей ему информации и, по-существу, своим бездействием (безволием)предопределил победу «февралистов».
Однако Император Николай II, обладавший гораздо большим объёмом информации, чем любой из его современников, исходил из объективной реальности сложившейся к концу 1916 — началу 1917 г. Важнейшей своей задачей царь продолжал ставить военную победу, которую считал жизненно важной для будущего России. Этой цели Николай II подчинял все остальные политические и государственные задачи и даже свои личные интересы. «Мы все должны думать не обо мне лично, а о России. Только бы Господь её сохранил», — сказал царь А. И. Пильцу незадолго до революции{450}.
Государю часто ставят в вину назначение неспособных министров. Однако Император Николай II дважды предлагал близким к оппозиции государственным деятелям, А. В. Кривошеину (в 1915-ми министру земледелия А. Н. Наумову (летом 1916-го), возглавить правительство, но те отказались{451}. Включение в правительство кандидатур А. И. Гучкова и князя Г. Е. Львова означало бы добровольную сдачу царём власти людям, которые, по его убеждению, принесли бы России только вред. Николай II был убеждённым противником парламентаризма в России. Монархическая власть для такой огромной страны, как Россия, необходима, полагал Николай II, власть Думы должна расти медленно из-за сложности в распространении процесса образования среди огромных масс русского народа{452}.
Государь не применял репрессий к оппозиции, так как полагал, что эти меры только ускорят нарастание противостояния в обществе, опасного накануне большого наступления на фронте. В силу своих нравственных убеждений Император Николай II думал, что оппозиция, какой бы радикальной она бы ни была, не сможет пойти на государственный переворот во время тяжёлой войны.
Между тем план действий руководителей Государственной думы заключался в том, чтобы спровоцировать правительство на перерыв занятий Думы, после чего организовать беспорядки в её поддержку среди рабочих, молодёжи и даже в войсках{453}.
Поэтому Император Николай II считал роспуск Думы опасным шагом и полагал, что он станет не нужен после успешного наступления на фронте. Это понимали и в оппозиции.
Знаком готовности к примирению с оппозицией стал визит 9 февраля 1916 г. Императора Николая II в Государственную думу. По общему признанию, царь был восторженно принят большинством депутатов. Однако представители Прогрессивного блока во имя своих политических амбиций были готовы идти против большинства, собираясь поставить общество перед свершившимся фактом переворота. Своеобразным символом противостояния монарха и радикальной оппозиции стала встреча в фойе Думы Государя и П. Н. Милюкова, в тот момент, когда царь покидал здание Таврического дворца. П. Н. Милюков вспоминал, что Государь подошёл к группе прогрессистов. «Я почувствовал на себе его пристальный взгляд. Несколько мгновений я его выдерживал, потом неожиданно для себя… улыбнулся и опустил глаза. Помню в эту минуту я почувствовал к нему жалость, как к обреченному. Царь обернулся и вышел»{454}.
10 февраля Император Николай II подвергся сильному давлению со стороны М. В. Родзянко и Великого Князя Александра Михайловича{455}. Александр Михайлович в резкой форме потребовал от царской четы выполнения требований думской оппозиции, но получил холодный отказ{456}.
После этой встречи с царём и царицей Александр Михайлович написал письмо своему брату Великому Князю Николаю Михайловичу, высланному царём в имение Грушевку, в котором пришёл к выводу, что Император Николай II и Александра Феодоровна «уступят только силе». Великий Князь писал, что «вопрос стоит так: или сидеть сложа руки и ждать гибели и позора России, или спасать Россию, приняв героические меры»{457}.
В чём заключались эти «героические меры», становится понятно из письма Великого Князя Александра Михайловича Императору Николаю II. Александр Михайлович выступал против введения Ответственного министерства и предлагал призвать к власти людей, «пользующихся доверием страны», а Думу — распустить{458}. Такая программа больше всего устраивала на тот момент А. И. Гучкова, который был хорошо осведомлён об этом письме от самого Великого Князя Александра Михайловича{459}.
Вполне возможно, что член масонской ложи розенкрейцеров Великий Князь Александр Михайлович был уже до революции связан с Бродвейской группой. Во всяком случае, в 20-е годы Александр Михайлович был приглашён в США для чтений лекций в баптистском храме на тему «банкротства современного христианства». Пригласили Александра Михайловича его «старые знакомые», среди которых были «хозяева международных банков, родом из Германии»{460}. Нетрудно догадаться, что это были ведущие представители Бродвейской группы.
Во время визита бывший Великий Князь был приглашён «группой видных лидеров нью-йоркских иудаистов» на «хороший кошерный ужин». Александр Михайлович сообщает, что это были известные раввины из Бруклина. Судя по мемуарам Великого Князя, предметом его разговора с иудеями была дискуссия о том, какое общество является более антисемитским: современное американское или дореволюционное русское. К слову сказать, до революции Александр Михайлович был ярым противником какого-либо ослабления черты оседлости и убеждал Государя ни в коем случае не давать евреям «никакого расширения или дарования новых прав. Нельзя давать милость именно той народности, которую русский народ ещё больше ненавидит вследствие отрицательного отношения к войне и сплошного предательства»{461}.
Через двадцать с лишним лет весьма болезненно относящийся к любым проявлениям юдофобии нью-йоркский раввинат по-приятельски дискутировал за «кошерным ужином» с представителем Дома Романовых, к тому времени почти полностью истреблённого не без участия выходцев из среды этого самого нью-йоркского раввината.
10 февраля 1917 года император Николай II принял председателя Государственной думы М. В. Родзянко, который потребовал от царя удаления А. Д. Протопопова и предупредил, «что не пройдет трёх недель, как вспыхнет такая революция, которая сметёт Вас, и вы уже не будете царствовать»{462}.
Однако Императору Николаю II нечего было опасаться разного рода заговорщиков и «реформаторов» в том случае, если бы ему была верна армия. Но как раз именно этот фактор и стал роковым как для Николая II, так и для монархии. Объективно к февралю 1917 г. против царя объединились представители думской оппозиции, крупного капитала, революционного крыла Думы и руководство Ставки.
Чрезмерная загруженность Императора Николая II общегосударственными и военными проблемами, его частые отъезды из столицы имели свои отрицательные стороны. И. Л. Солоневич писал, что «Государь Император был перегружен сверх всяческой человеческой возможности. И помощников у него не было. Он заботился и о потерях в армии, и о бездымном порохе, и о самолетах И. Сикорского, и о производстве ядовитых газов, и о защите от ещё более ядовитых салонов. На нём лежало и командование армией, и дипломатические отношения, и тяжелая борьба с нашим недоношенным парламентом»{463}.
Эта загруженность привела к тому, что Император Николай II начал терять контроль над ситуацией внутри страны. При отсутствии должной деятельности соответствующих министерств и всё возрастающей активности деятельности думской оппозиции страна быстрыми темпами шла к социальной нестабильности. Впечатление от военных успехов дезавуировались оппозиционной пропагандой о «тёмных силах», «измене» и т. д.
Одним из важным факторов, призванных обеспечить победу в войне, Николай II считал «Священное единение» между властью и обществом. Поэтому Государь шёл навстречу оппозиции вплоть до готовности привлечения её представителей в состав правительства. Царь до конца был против роспуска Государственной думы. Но, несмотря на то, что Император Николай II был готов идти на большие компромиссы с оппозицией, он не собирался перед ней капитулировать.
Между тем думская оппозиция в лице Прогрессивного блока стремилась именно к свержению Монарха, а не к поиску компромисса с ним. Оппозиция была чужда идеи «священного единения». Также ей не нужно было участие в императорском правительстве. Все цели оппозиции были направлены на одно — захват власти. Таким образом, у Императора Николая II и оппозиции были противоположные цели. Царь стремился всеми силами одержать победу во внешней войне, оппозиция — во внутренней.
Великий Князь Кирилл Владимирович писал, что «Государь чувствовал, что может доверять лишь немногим из своего окружения»{464}.
Атмосфера политиканства разъедала русское общество. Великий Князь Александр Михайлович писал, что «политиканы мечтали о революции и смотрели с неудовольствием на постоянные успехи наших войск. Мне приходилось по моей должности часто бывать в Петербурге, и я каждый раз возвращался на фронт с подорванными моральными силами и отравленным слухами умом»{465}.
Возмущение Великого Князя понятно, не понятно только, почему он вместо того, чтобы решительно пресечь подобную зловредную болтовню и немедленно организовать ей противодействие, отправляется на фронт «с подорванными моральными силами и отравленным слухами умом».
Все мысли и устремления царя сводились к одному: одержать победу в страшной войне. Будучи втянутым против своей воли в мировую схватку, Император Николай II понимал всю необходимость для России выйти из неё победительницей. Царь понимал то, чего до сих пор через сто с лишним лет не могут понять многие учёные мужи, рассуждающие о «ненужности» и «чуждости» этой войны для интересов России и её народа.
Император Николай II понимал, что для Запада эта война во многом была войной за русский рынок, для России — войной за будущее. Если бы царская Россия вышла победительницей из этого невиданного противостояния, она бы вступила в новый техногенный ХХ век, оставаясь самодержавной православной монархией, ещё более сильной и могущественной, и это обстоятельство не устраивало те силы, которые стремились к установлению нового мирового порядка. Вот почему Император Николай II столь прозорливо видел жизненную необходимость довести эту войну до победного конца. При этом царь стремился к победе, руководствуясь исключительно интересами России, её будущим как независимой и суверенной державы. Все же группировки и группы оппозиции в лучшем случае примешивали к этой цели свои личные амбиции, а в худшем — ставили свои амбиции, политические, общественные или коммерческие, на первый план.
Император Николай II понимал, что роспуск Государственной думы не только не опасен для оппозиции, но, наоборот, желателен для неё. Поэтому Государь считал роспуск Государственной думы крайним шагом. На докладе Б. В. Штюрмера в декабре 1916 г., в котором тот подготовил проект указа о роспуске Думы в случае организации ею беспорядков, Государь написал: «Помните, что бы ни случилось, не принимайте решение, пока меня не вызовете»{466}.
В преддверии и после убийства Г. Е. Распутина в департамент полиции шёл поток сообщений о покушениях, готовящихся на царскую чету, о грядущем дворцовом перевороте{467}.
21 ноября 1916 года в Ставку в Могилёв на имя генерала М. В. Алексеева поступило письмо, в котором предсказывалось, что Императора Николая II «постигнет участь дяди Сергея Московского, с сыном Алексеем отдельно покончим»{468}.
Осенью 1916 г. из США на имя царя пришло ещё одно предупреждение: «10 членов революционного комитета поклялись вас убить»{469}.
В то же время ещё одна записка от анонима: «В Ливадии Государыня будет убита. Если желает остаться живой, то может жить только в Царском»{470}.
15 января 1917 г. дворцовому коменданту В. Н. Воейкову Департаментом полиции секретно сообщалось, что «среди еврейского населения циркулируют крайне неопределённые слухи о том, что среди придворных лиц сформировалась группа, поставившая себе якобы задачей свергнуть с престола благополучно ныне царствующего Государя Императора, если же буде этот злодейский замысел не представится возможным осуществить, организовать на свящённую особу Его Величества покушение»{471}.
26 декабря 1916 г., то есть через десять дней после убийства Г. Е. Распутина, в департамент полиции была доставлена следующая шифрованная телеграмма: «Бибиков из Берна переправил письмо на французском языке графа Михаила Тышкевича, живущего в Лозанне. Письмо это было получено баронессой Кноринг, урождённой графиней Изволовой, живущей в Монтре, которая послала его Бибикову. Содержание письма: „Вы знаете, что убит Распутин, я не знаю, к кому обратиться, чтобы предупредить, что имеются намерения убить Императрицу Александру. Надо предотвратить несчастье. Я знаю только вас, кому могу довериться. Революционеры подкуплены, и чёрная сотня также принимает в этом участие. Если можно, телеграфируйте в Петроград. Партия Милюкова указывает на Императрицу“»{472}.
В январе 1917 г. начальник Минского ГЖУ в секретном сообщении писал, что во вспомогательных организациях ВПК ходят усиленные разговоры, что для Государя и «для некоторых повторится история с Распутиным, так как главными виновниками всех неудач, как внутри России, так и на войне, считают Государыню Императрицу Александру Феодоровну»{473}.
После убийства Г. Е. Распутина Государыня говорила лейбмедику Е. С. Боткину, что она «совершенно одна. Его Величество на фронте, а здесь у меня нет никого, кому я могла бы доверять. Что самое ужасное в этом деле, это то, что после убийства нашего Друга, которое я получила от полиции, выяснилось, что это только начало. После него, они планируют убить Анну Вырубову и меня»{474}.
В день, когда был убит Распутин, 17 декабря 1916 г., на имя Императора Николая II из Самары поступило анонимное письмо, адресованное «самодержцу, кровопийце, царю хулигану, извергу народному, царишке Николаю II». Аноним, подписавшийся как «Ф.А. Г.», предрекал царю: «Гибель будет тебе, кровопийце, виновнику всемирного пожара — войны, губителю народов, смерть и уничтожение твоему семейству. Твое государство будет разрушено, покорено, уничтожено, а ты сам со своим иродовым семейством будете растерзаны, уничтожены твоим же страждущим народом. Смерть и гибель тебе, царишка Николай Второй»{475}.
Советская историография всегда предъявляла это письмо как образец «народного гнева против царизма»{476}. Правда, советские историки тактично обрывали цитату на середине. Концовка же этого письма была следующей: «Грозные и непобедимые армии великого Вильгельма и союзников его обрушатся на тебя, и он возьмёт через несколько месяцев Киев, Одессу, Ригу и Петроград. Да здравствует Вильгельм великий, император Германии, победитель мира! Да здравствует Австро-Венгрия! Да здравствует Турция! Да здравствует великая Болгария, да здравствуют все будущие союзники великой Германии. Аминь, аминь, аминь. Хох, хох, хох. Верноподданный Германии»{477}.
Вряд ли это анонимное письмо случайно совпало с днём убийства Г. Е. Распутина.
После убийства Г. Е. Распутина Государь собирался надолго остаться в Царском Селе, вплоть до весеннего наступления на фронте. «Государь взял на себя руководство общим положением, — писал С. С. Ольденбург. — Прежде всего, необходимо было составить правительство из людей, которым Государь считал возможным лично доверять. Опасность была реальной. Убийство Распутина показало, что от мятежных толков начинают переходить к действиям. Оценка людей поневоле становилась иной. Люди энергичные и талантливые могли оказаться не на месте, могли принести вред, если бы они оказались ненадежными»{478}.
Между тем Император, пытаясь обойтись без роспуска Думы, начал формировать в правительстве и Государственном совете группу людей, на которую он мог бы опереться{479}. Этих людей Император Николай II определял до времени на вторые роли, очевидно, для того, чтобы не сделать их мишенями нападок оппозиции.
1 января 1917 г. на должность председателя Государственного совета был назначен И. Г. Щегловитов, которого император очень ценил, считая человеком «опытным и большой государственной мудрости»{480}.
И. Г. Щегловитов предлагал полностью обновить Государственный совет и ввести в него только крайне правых деятелей. 14 января И. Г. Щегловитов представил царю записку правых «православных кругов»{481}.
Эти круги предлагали распустить Государственную думу, назначить в правительство только верных самодержавию лиц, ввести военное положение в столице, закрыть все органы левой печати, провести милитаризацию всех заводов, работающих на оборону. 21 января 1917 г. Император Николай II написал на этой записке «Записка достойная внимания»{482}.
8 февраля 1917 г. Николай II поручил Н. А. Маклакову подготовить проект указа о роспуске Государственной думы. В письме императору Н. А. Маклаков говорил о необходимости «восстановить государственный порядок, чего бы то ни стоило». Власть должна быть «уверенной в победе над внутренним врагом, который давно становится и опаснее, и ожесточеннее, и наглее врага внешнего»{483}.
20 февраля перед своим отъездом в Ставку Николай II принял главу правительства князя Н. Д. Голицына и передал ему приготовленные указы сенату о роспуске Государственной думы. Император уполномочил Н. Д. Голицына воспользоваться ими в случае экстренной надобности, проставив лишь дату и протелеграфировав о том в Ставку{484}.
Однако по-прежнему Государь полагал роспуск Государственной думы явлением крайне нежелательным. Государь исходил из того, что, провалив организацию всеобщей забастовки 14 января 1917 г., которую Прогрессивный блок обещал обратить в революцию, думская оппозиция в значительной мере подорвала свой авторитет. Среди октябристов в конце января 1917 г. наметился явный раскол — часть из них была готова примириться с правительством.
Тем временем последнее правительство Российской империи под председательством князя Н. Д. Голицына было неоднородным, и, по общему признанию, большая часть его представителей не обладала выдающимися государственными талантами. Особое место в правительстве занимал министр внутренних дел А. Д. Протопопов. С. П. Белецкий на допросе ВЧСК говорил, что А. Д. Протопопов ещё до своего назначения на должность министра внутренних дел, был агентом полиции в Государственной думе{485}. Эта роль сводилась не к доносительству, а к влиянию на М. В. Родзянко в плане того, что тот «должен говорить и что не должен». С. П. Белецкий утверждал, что А. Д. Протопопов давал полиции в борьбе с думской оппозицией «очень много»{486}.
А. Д. Протопопов был председателем Союза суконных фабрикантов. Суконная промышленность, так же как и текстильная, находилась в руках «раскольничьей» оппозиции. У А. Д. Протопопова были среди представителей этой оппозиции большие связи (А. И. Гучков и А. И. Коновалов).
При их помощи с августа 1915 г. А. Д. Протопопов стал членом Особого совещания, а с 1916 г. — избран председателем Совета съездов представителей металлургической промышленности. Все «совещания» и «советы» находились под контролем Военно-промышленных комитетов.
Д. Е. Галковский называет ВПК «ползучей революцией, призванной перехватить рычаги управления и финансовые потоки у власти, а потом с ней расправиться»{487}. Если учесть, что А. Д. Протопопов был «агентом» власти, то его деятельность в руководстве ВПК становилась для последней чрезвычайно важной.
Император Николай II был хорошо осведомлён о личности А. Д. Протопопова и его связях. Знал он и о том, что англичане всячески популяризируют его имя. В апреле 1916 г. отправившуюся в Европу по приглашению английского правительства русскую парламентскую делегацию возглавлял именно А. Д. Протопопов.
На обратном пути в Россию А. Д. Протопопов задержался в Стокгольме, где встретился с германским банкиром М. Варбургом, родным братом члена Бродвейской группы Ф. Варбурга. Официально М. Варбург был «представителем германского правительства». Но это было прикрытием. В телеграмме заместителя статс-секретаря А. Циммермана германскому посланнику в Стокгольме говорилось, что «банкир Макс Варбург из Гамбурга в ближайшие дни прибудет к вам с особо секретным заданием. Для видимости он будет выступать в роли специального уполномоченного немецкого правительства по валюте и вопросам»{488}.
Макс Варбург представлял на встрече с А. Д. Протопоповым не столько германское правительство, сколько всю ту же Бродвейскую группу. Однако, так как М. Варбург официально был «специальным уполномоченным» германского правительства, это породило слухи о якобы имевших место переговорах в Стокгольме о сепаратном мире. Эти слухи активно поддерживал и сам А. Д. Протопопов. Вот что писал по этому поводу А. В. Герасимов: Протопопов сообщил, что «он имеет вполне официальные полномочия передать Государю Императору условия сепаратного мира, которые сводились приблизительно к следующему: вся русская территория остаётся неприкосновенной, за исключением Либавы и небольшого прилегающего к ней куска территории, которые должны отойти к Германии. Россия проводит в жизнь уже обещанную ей автономию Польши, в пределах большой русской Польши, с присоединением к ней Галиции. Никакой помощи от России против её бывших союзников Германия не потребует»{489}.
А. Д. Протопопов поведал, что он о своём разговоре с Варбургом рассказал Государю, и тот якобы весьма сочувственно отнёсся к идее сепаратного мира, но высказал опасение, что реакция Государственной думы будет непредсказуемой.
Весь этот рассказ, конечно, далёк от истины. Мы знаем, что Император Николай II не только не помышлял о сепаратном мире с Германией, но даже резко пресекал любые попытки обсуждать с ним подобные предложения. Невероятно, чтобы Император Николай II нарушил этот запрет в разговоре с депутатом Государственной думы и членом Прогрессивного блока. Кроме того, весьма неправдоподобно, чтобы германское правительство решило начать переговоры о сепаратном мире с представителем российской оппозиции. Да и сама фигура Макса Варбурга в качестве переговорщика с немецкой стороны не может не вызывать удивления. У немцев в Стокгольме было множество профессиональных дипломатов. Прислать для переговоров человека, который был одним из главных финансистов беспорядков в России, было по меньшей мере странным.
То, что на встрече между А. Д. Протопоповым и М. Варбургом речь не шла о сепаратном мире, свидетельствует друг и соратник Протопопова генерал П. Г. Курлов. П. Г. Курлов писал, что, по словам Протопопова, у него должна была быть встреча с германским послом в Стокгольме, но вместо посла на встречу явился советник германского посольства Варбург, который «передал от своего начальника письмо, в котором последний приносил извинение, что не мог прибыть лично для переговоров, так как повредил себе ногу». По сообщению Протопопова, разговор носил «чисто общий характер», причём А. Д. Протопоповым «были записаны все вопросы и ответы», возникшие при встрече. Тема о возможности сепаратного мира на переговорах ни в какой мере не была затронута. Вернувшись в Петроград, А. Д. Протопопов доложил о встрече министру иностранных дел Б. В. Штюрмеру, который признал, что «А. Д. Протопоповым не были нарушены ни интересы России, ни её державный авторитет»{490}. Б. В. Штюрмер доложил о встрече Государю, который встретился с А. Д. Протопоповым и лично выслушал от него подробности встречи в Стокгольме. По мнению генерала П. Г. Курлова, встреча Государя с Протопоповым стала «одной из причин последующего назначения его министром внутренних дел»{491}.
Из рассказа П. Г. Курлова получается, что Варбург решил встретиться с Протопоповым, не имея никакой конкретной цели и не высказав русскому собеседнику ни одного предложения, не сообщив никакой важной информации. Тогда не понятно, почему этот разговор так заинтересовал Императора Николая II?
П. Н. Милюков утверждал, что А. Д. Протопопов должен был встретиться с германским послом бароном Г. фон Люциусом и называл М. Варбурга его представителем{492}.
Но барон фон Люциус был не послом, а кадровым немецким разведчиком, работавшим под прикрытием дипломата. В свою очередь Варбург прикрывался германской разведкой для проведения в жизнь целей Бродвейской группы.
Известно, что речь между Протопоповым и Варбургом шла о грядущих беспорядках в Петрограде. Об этом писал видный организатор этих беспорядков А. А. Бубликов. Бубликов утверждал, что беспорядки были делом рук самого Протопопова и немцев. При этом Бубликов ни словом не упоминал об участии в переговорах Варбурга{493}.
Несмотря на то что «версия» Бубликова не имеет в себе никакой исторической ценности, а является клеветой на русское императорское правительство, само упоминание Бубликовым о том, что на встрече обсуждались грядущие беспорядки, — весьма интересно. Нельзя исключить, что Протопопову Варбургом были сообщены определённые сведения о грядущих беспорядках и даны определённые гарантии того, что они не приведут к революции. Если это было так, то причины такого поведения Варбурга заключались не в его «благородстве», а в стремлении успокоить русское правительство и дезориентировать его. Разумеется, что Варбургом в этом случае были высказаны условия отказа финансово-банкирской группы, к которой он принадлежал, от помощи революции. Но какими бы эти условия ни были (финансовыми, политическими, экономическими), они были ложны и выдвигались с единственной целью дезориентации русских правящих кругов.
Если это предположение верно, то тогда понятна реакция А. Д. Протопопова на начавшиеся в феврале 1917 г. события в Петрограде. А. Д. Протопопов мог быть уверен, что ситуация находится под контролем и не приведёт к серьёзным последствиям.
П. Г. Курлов пишет, что после своего свидания с Государем «нервный и легко поддающийся впечатлениям А. Д. Протопопов воспылал к Государю возвышенной любовью и по возвращении со Ставки начал рассказывать всем не только об этом благородном чувстве, но и о своей беспредельной готовности положить все силы на поддержание Самодержавия»{494}.
На конфиденциальных встречах с царём, А. Д. Протопопов сообщил Императору о готовящемся против него заговоре «Прогрессивного блока» и пообещал осуществлять контроль за действиями думской оппозиции{495}.
Назначение А. Д. Протопопова, товарища председателя Государственной думы, союзника Прогрессивного блока и октябриста, свидетельствовало в очередной раз о желании царя найти компромисс с оппозицией. Император Николай II писал Императрице Александре Феодоровне, что «я всегда мечтал о министре внутренних дел, который будет работать совместно с Думой»{496}. Однако оппозиция в очередной раз категорически отвергла какое-либо соглашение с монархом, начав оголтелую кампанию против нового министра.
А. Д. Протопопов весьма пессимистически воспринимал сложившуюся обстановку, заявляя, что никакого компромисса с Государственной думой, с «этой шайкой преступников», достигнуть невозможно. Её нужно разогнать, и «чем скорее, тем лучше, ибо иначе она разгонит нас и казнит Царя»{497}. А. Д. Протопопов был убеждён, что Ставка верховного командования на стороне Думы: «Государь Император там, точно кроткий агнец в клетке диких зверей»{498}. Особую опасность для оппозиции представлял тот факт, что А. Д. Протопопов, бывший до своего назначения товарищем А. И. Гучкова, знал о его заговорщических планах{499}.
А. Д. Протопопов считал, что идея государственного переворота во время войны — чудовищна, и «надеялся, что это будет усвоено лидерами тех политических групп, с которыми я так много лет работал»{500}.
19 октября А. Д. Протопопов попытался донести эту мысль лидерам оппозиции на встрече с ними в Государственной думе. Но на предложения Протопопова начать мирное сотрудничество министр получил жёсткий отказ. В свою очередь А. Д. Протопопов заявил думским лидерам: «Вы хотите потрясений, перемены режима — но этого вы не добьетесь, тогда как я понемногу кое-что могу сделать»{501}.
Надо отдать должное, что слова А. Д. Протопопова имели под собой практический результат.
А. Д. Протопопов выступил с инициативой немедленного восстановления аппарата секретной агентуры в войсках, которая была упразднена В. Ф. Джунковским. Николай II согласился с этим предложением. Также А. Д. Протопопов возобновил оперативное наблюдение за А. И. Гучковым, снятое в 1913 г. по инициативе В. Ф. Джунковского{502}.
Самое интересное, что это было в силах Протопопова. Именно поэтому на него обрушилась такая волна ненависти со стороны думской оппозиции и Прогрессивного блока.
21 сентября 1916 года А. Д. Протопопов фактически запретил устраивать обширные собрания ВПК с приглашением на них посторонних лиц. Более того, на этих собраниях теперь могли присутствовать представители администрации и прекращать их, если они выходили из рамок непосредственных задач{503}.
По большому счёту Николаю II нечего было опасаться разных заговорщиков и «реформаторов» в том случае, если бы ему была верна армия. Но как раз именно этот фактор и стал роковым и для Императора Николая II, и для монархии в целом.
И. Л. Солоневич метко подмечал, что «Государь Император допустил роковой недосмотр: поверил генералам Балку, Гурко и Хабалову. Именно этот роковой недосмотр и стал исходным пунктом Февральского дворцового переворота. Это предательство можно было бы поставить в укор Государю Императору: зачем он не предусмотрел? С совершенно такой же степенью логичности можно было бы поставить в упрек Цезарю: зачем он не предусмотрел Брута с его кинжалом?»{504}.
Отъезд Государя в Ставку
22 февраля 1917 г. Император Николай II выехал в Ставку из Царского Села. Причины этого последнего отъезда Государя в Ставку до сих остаются невыясненными. План весенней кампании был утверждён, обстановка на фронте — спокойной. 24 января Императором Николаем II был утверждён план весенней кампании 1917 года. Этот план предусматривал: «1. Нанесение главного удара из районов 11-й и 17-й армий в Львовском направлении. 2. Развитие в то же время наступления на Румынском фронте с целью разбить находящегося перед армиями противника и занятия Добруджи. 3. Ведение вспомогательных ударов на фронтах Западном и Северном. Собственной его императорского величества рукой написано: „Одобряю“ 24 января 1917 года»{505}.
Ставка предполагала повторить успех Луцкого прорыва{506}. Эти надежды были вполне реалистичными. Положение русской армии на начало февраля 1917 г. было уверенным и прочным. В начале 1917 года в войска поступило артиллерийских орудий лёгких — 3983, тяжёлых — 560, траншейной артиллерии — 2297. Запас снарядов был обеспечен. В армию в достатке поставлялась колючая проволока, лопаты, топоры, кирки-мотыги. У союзников были запрошены 5 тыс. 200 самолетов. «Нет сомнений, — писал британский военный атташе генерал-майор А. Нокс, — если бы не развал национального единства в тылу, русская армия могла бы себя увенчать новой славной кампанией 1917 года»{507}.
Внезапное решение Государя выехать в Ставку оказалось полной неожиданностью даже для самого близкого его окружения. Флигель-адъютант полковник А. А. Мордвинов свидетельствовал, что «внутреннее политическое положение было в те дни особенно бурно и сложно, ввиду чего Государь все рождественские праздники, весь январь и большую часть февраля находился в Царском Селе и медлил с отбытием в Ставку»{508}.
А. А. Мордвинов называл отъезд царя «неожиданным»{509}, В. Н. Воейков — «неподходящим»{510}. Император Николай II уезжал срочно, по причине какого-то важного дела. Накануне Государь выглядел расстроенным, обещав через несколько дней вернуться{511}.
Вечером 21 февраля Император Николай II объяснил дворцовому коменданту Воейкову, что «на днях из Крыма вернулся генерал Алексеев, желающий с ним повидаться и переговорить по некоторым вопросам»{512}.
Из слов В. Н. Воейкова можно понять, что причина поспешного отъезда Николая II в Ставку заключалась в том, что генерал М. В. Алексеев настаивал на немедленном разговоре с ним. «Из имеющихся источников, — пишет Г. М. Катков, — неясно, почему Алексеев настаивал на личном присутствии верховного главнокомандующего. В свете последующих событий отъезд императора в Могилев, предпринятый по настоянию Алексеева, представляется фактом, имевшим величайшее бедствие»{513}.
На интересные выводы нас наталкивает ряд обстоятельств, предшествующих отъезду Государя.
4 января В. И. Гурко посетил М. В. Родзянко в Петрограде и заявил, что «если Думу распустят, то войска перестанут драться»{514}.
30 января 1917 г. охранное отделение сообщало в департамент полиции, что здоровье Алексеева настолько улучшилось, что его приезд в Ставку ожидается 8–10 февраля{515}. Но Алексеев вернулся в Ставку только 17 февраля{516}. 5 февраля 1917 года, не дожидаясь возвращения Алексеева, из Могилёва в Петроград выехал генерал Гурко{517}.
Таким образом, в период с 5 по 17 февраля Ставка верховного главнокомандования оставалась фактически без руководителя. С точки зрения военных интересов это было, безусловно, отрицательным явлением. Но, как писал генерал А. А. Брусилов: «В Ставке, куда уже вернулся Алексеев было, очевидно, не до фронта. Подготовлялись великие события, опрокинувшие весь уклад русской жизни и уничтожившие и армию, которая была на фронте»{518}. Здесь следует сказать, что все свои действия Гурко согласовывал с Алексеевым{519}.
13 февраля М. В. Родзянко информировал В. И. Гурко, что у него имеются достоверные сведения: «подготовлен переворот и совершит его чернь»{520}. Родзянко попросил генерала указать на это царю и добиться от него уступок оппозиции. На встрече с Николаем II Гурко выполнил просьбу Родзянко.
13 февраля Гурко был принят в Царском Селе Николаем II, который по поводу этой встречи оставил следующую дневниковую запись: «13 февраля. Начало Великого поста. С 10 час. [ов] принял: […] Гурко. Последний меня задержал настолько, что я опоздал вовсе к службе»{521}.
Что же такого сообщил Гурко царю, что заставило глубоко верующего Николая II в первый день Великого поста пропустить богослужение? Гурко убеждал Николая II ввести ответственное министерство, утверждая, что без этого пострадает «наше международное положение, отношение к нам союзников»{522}.
Для Николая II заявление Гурко было тревожным сигналом. Царь не мог не понимать, что Гурко выражал не просто своё личное мнение, а мнение определённой, и весьма влиятельной, военной группы. Это подтверждалось оперативными донесениями полиции и жандармерии, которые, конечно, были известны Николаю II. Так, 14 января 1917 года начальник Минского ГЖУ сообщал директору департамента полиции, что «есть версия, что войска под предводительством любимого ими великого князя Николая Николаевича произведут государственный переворот»{523}.
Непосредственным результатом встреч Гурко с Гучковым и союзными представителями стал фактический саботаж генералом приказов императора. Николай II приказал перевести в Петроград с фронта Гвардейский экипаж, но этот приказ был «не понят» генералом Гурко, и экипаж остался на фронте. Император Николай II вторично отдал приказ о переводе Гвардейского экипажа в Петроград, и Гурко вторично, под предлогом карантина, задержал его неподалеку от Царского Села. Только после третьего приказа императора Гвардейский экипаж прибыл в Царское Село. То же самое произошло и с уланами его величества{524}. И. Л. Солоневич дал категоричную оценку причинам подобного поведения Гурко: «Это была измена. Заранее обдуманная и заранее спланированная»{525}.
Действия Гурко не были ни экспромтом, ни следствием его единоличной воли. Так, герцог С. Г. Лейхтенбергский уверил Гучкова, что приказ императора о переводе в Петроград с фронта четырёх надёжных полков гвардейской кавалерии не будет выполнен. Герцог объяснил это тем, что офицеры-фронтовики протестуют против этого перевода, говоря, что они не могут приказать своим солдатам стрелять в народ{526}.
17 февраля в Ставку вернулся Алексеев, а не позднее 19-го Николай II получил от него, по всей вероятности, телеграмму, после чего царь срочно уехал в Ставку{527}. 21 февраля, накануне отъезда Николая II, туда же в Могилёв спешно отправился Гурко{528}. Накануне отъезда генерал Гурко встретился на обеде у своего брата с А. И. Гучковым и другими членами Прогрессивного блока. Мыслью о перевороте были проникнуты «все собравшиеся, всё сказанное»{529}.
Таким образом, нельзя не заметить синхронность действий генералов М. В. Алексеева и В. И. Гурко. Эта синхронность могла являться только следствием предварительного их сговора, целью которого было любым путём выманить Николая II из столицы в Ставку. Генералы торопили государя уехать на фронт{530}.
22 февраля великий князь Михаил Александрович, во время проводов царя в Ставку, выразил своё глубокое удовлетворение поездкой брата{531}. Великий князь Михаил Александрович доказывал императору, что «в армии растёт большое неудовольствие по поводу того, что государь живёт в Царском и так долго отсутствует в Ставке»{532}. Информация великого князя Михаила Александровича сыграла не последнюю роль в решении Николая II следовать в Ставку{533}.
В своём разговоре с царской четой 10 февраля великий князь Александр Михайлович тоже настаивал на отъезд Николая II в Ставку{534}.
21 февраля 1917 г. встревоженный Николай II сказал А. Д. Протопопову, что Гурко не выполняет его приказов с присылкой войск и что он, царь, едет в Ставку, чтобы прислать в столицу кавалерию{535}.
Между тем генерал П. Г. Курлов сообщил А. Д. Протопопову, что рассчитывать «на твёрдую поддержку гарнизона» правительство не может, так как «в частях находится много распропагандированных рабочих, дисциплина соблюдается крайне слабо»{536}.
Важным этапом в осуществлении переворота оппозиция считала организацию беспорядков в Петрограде. Их осуществление не могло быть реализовано без помощи военного руководства столицы и военного округа. В связи с этим действия главнокомандующего армиями Северного фронта генерала от инфантерии Н. В. Рузского представляются прямым содействием организаторам переворота. По приказу Рузского в Петрограде было сосредоточено большое число запасных частей, которые, по определению генерала Курлова, являлись «скорее вооруженными революционными массами»{537}. Все мероприятия министерства внутренних дел по поддержанию порядка встречали противодействие со стороны Рузского{538}.
Не доверяя генералу Н. В. Рузскому, царь выделил Петроград из его подчинения в особый военный округ, во главе которого по совету военного министра генерала М. А. Беляева был поставлен генерал-лейтенант С. С. Хабалов, который «практически солдат не знал и должности не соответствовал. Император знал об этом, но во время войны было сложно с боевыми военачальниками»{539}.
В. М. Хрусталёв пишет, что на должность командующего Петроградским военным округом «предполагалось выдвижение генерала К. Н. Хагондокова (участника подавления восстания в Маньчжурии), но императрица Александра Фёдоровна, прослышав, что он неосмотрительно отозвался о Распутине, заявила, что „лицо у него очень хитрое“. Назначение так и не состоялось»{540}.
На самом деле генерал-майора К. Н. Хагондокова в ряды преданных монархистов занести никак нельзя. В. Г. Попов пишет о генерале Хагондокове, что он был «первым из крупных дальневосточных руководителей в революционные дни марта 1917 года, кто выступил с горячей поддержкой Временного правительства России, высказался за скорейшее преобразование бывшей империи в демократическую Республику»{541}.
Очевидно, что Николай II не назначил генерала Хагондокова на ответственную должность не потому, что у него было «хитрое лицо», а потому, что обоснованно сомневался в его лояльности.
Одновременно с назначением генерала С. С. Хабалова Николай II приказал генералу М. А. Беляеву вывести Кронштадт из ведения сухопутного ведомства и перевести его в ведомство морское. Был разработан план на случай организованных беспорядков в столице. По этому плану Петроград был разделён на несколько секторов, управляемых особыми войсковыми начальниками. Генерал Н. В. Рузский безуспешно пытался противодействовать и этим мероприятиям{542}. Однако и действия генерала С. С. Хабалова были довольно странными. 24 февраля генерал снял полицейские посты, передав их в полное подчинение армейскому командованию. Всю охрану города Хабалов передал ненадёжным армейским частям, уже достаточно распропагандированным и не желающим отправляться на фронт{543}.
22 февраля, в тот же день, когда император Николай II отбыл в Ставку, в доме командира 1-й стрелковой дивизии генерал-майора П. А. фон Коцебу в присутствии множества гостей офицеров открыто говорили о том, что «Его Величество больше не вернётся со Ставки»{544}.
И. Л. Солоневич метко подмечал, что «Государь император допустил роковой недосмотр: поверил генералам Балку, Гурко и Хабалову. Именно этот роковой недосмотр и стал исходным пунктом Февральского дворцового переворота»{545}.
21 февраля 1917 г. ближайшее окружение царя знало, что «что-то замышляется»{546}.