Как-то зимой я заболел, простудив легкие. Мелкий сельский дворянин, живущий неподалеку от расположения полка, взял меня к себе в дом. Он проявил ко мне внимание и заботу и даже послал ухаживать за мной младшую из дочерей. Лихорадка, сон, которого мне так не хватало и который сморил меня в теплой постели, крайняя слабость, сопутствующая болезни, — все то, что было мне до той поры неведомо, ввело меня в забытье. Мне снились кошмары. Я был на корабле в Балтийском море, ледяная вода поднималась все выше, готовясь меня поглотить. Я стучал зубами в мокрых от пота простынях. Вцеплялся в руку моей спасительной сиделки. Она трогала мой лоб, подносила к губам чашку с прохладной водой. Однажды в ранний предутренний час мне показалось, что она лежит рядом со мной в кровати. Потом я опять забылся, а когда проснулся, ее уже не было.
В конце концов я выздоровел. Когда я встал на ноги и надел свой мундир, который оказался мне велик — так я похудел, — дворянин церемонно пригласил меня на ужин. Мы были одни в столовой, украшенной побитыми молью гобеленами. Даже по такому торжественному случаю в люстре горела лишь половина свечей. Чудовищная бурда, которую он считал вином, так долго дожидалась своего часа в графинах, что оставила красочные разводы на стенках. Пока мы жевали куски тощего барашка, без всякой надежды размягчить их, отец семейства спросил меня, на какой день мне угодно назначить церемонию.
Я запил кусочек баранины глотком разбавленного вина и спросил:
— Какую церемонию, маркиз?
— Ну как же, бракосочетание.
Я попытался сопротивляться с тем же упорством, с каким сопротивлялось моим зубам несъедобное мясо, которым он меня потчевал. Сначала мягко, потом угрожающе дворянин дал мне понять, что за время моей лихорадки наша близость с его дочерью зашла так далеко, что девица с полным правом может считать себя обесчещенной. В своих попытках спорить я чувствовал себя тем беспомощнее, что воспоминания мои путались и среди них мелькали смутные картины обнаженной груди и скользящих между пальцами волос. В эти минуты полной растерянности я, как всегда, подумал о том, что сделал бы Башле в подобных обстоятельствах. На память пришла цитата из Макиавелли, которую он часто повторял: «То, чему невозможно помешать, следует возжелать».
— Что ж, маркиз, ваше предложение пришлось как нельзя кстати, — сказал я, поднимая рубиновый бокал. — А я-то не знал, как удобнее объявить о моих намерениях.
— В добрый час, мой дорогой граф! — воскликнул он, вскакивая.
Без всякого сомнения, он ожидал с моей стороны более яростного сопротивления. Чокнувшись со мной через стол, он радостно вскричал:
— Марта, Катаржина, идите скорей сюда.
Его жена и дочь, ждавшие за дверью буфетной, вошли в зал, лучась улыбками. Маркиза отличалась редкостным уродством и была дурно одета, но ее недостатки меня не волновали. Увы, я вынужден был признать, что она в полной мере передала дочери все немилости природы и даже обучила искусству, которым владела в совершенстве: скверно одеваться. Настоящая бедность может быть гармонична и даже элегантна. И напротив, бедность богатых, которая называется скаредностью, вызывает во мне живейшее отвращение. Вышеназванная Катаржина стояла колом точно так же, как те дешевые ткани, что ее покрывали. Теперь, когда лихорадка больше не туманила мне глаза, я ясно видел всю непривлекательность ее черт. Башле был совершенно прав, доверяясь правдивости наших чувств, но при условии, что они ничем не искажены. Я почерпнул достаточно сил из глубин моего отчаяния, чтобы изобразить улыбку. Юная девица — кстати, не такая уж юная — приоткрыла тонкие, как ниточка, губы и выставила напоказ гнилые зубы.
— Ну же, — умиленно сказал маркиз, — дайте друг другу руки.
Я взял руку моей нареченной. Она была костлявой и холодной.
Маркиз и его супруга завели долгий разговор, уточняя дату свадьбы, а также ее условия. Я был согласен на все. К счастью, когда они предложили мне пожить у них до даты церемонии, последний взгляд на лицо моей будущей супруги придал мне мужества дать отпор.
— Увы, — ответил я, притворяясь глубоко огорченным, — я должен сначала вернуться в полк и отдать необходимые распоряжения, чтобы кто-то принял командование на время моего отсутствия.
Я уточнил, что эти распоряжения надобно сделать без промедления, и добавил, о чем и сегодня не могу вспомнить без стыда, что чем быстрее я уеду, тем скорее вернусь и мы снова обретем счастье быть вместе.
Скача по дороге во весь опор, я с тоской рылся в воспоминаниях. Могла ли болезнь настолько помутить мое сознание, что я… Нет, это решительно невозможно. Свежий воздух, белизна покрытых инеем деревьев, четко проступающих на фоне ярко-синего неба, зимнее солнце на шкурах несущихся навстречу коней, — все возвращало мне радость жизни и вкус к свободе. Я приподнимался в седле, пришпоривал коня и наконец добрался до места, где был расквартирован полк. Два дня спустя во главе тысячи четырехсот человек я уже мчался к князю Любомирскому, чтобы под его командованием пойти на приступ крепости в Ландскроне. Я испытывал куда меньше страха перед ее ощетинившимися пушками, чем при одной только мысли о женитьбе на той ужасной женщине.
Мне еще многому предстояло научиться, прежде чем стать настоящим мужчиной.
VI
Во время польской войны и пока мы обороняли город Краков без особой надежды удержать его, я на собственном опыте узнал многообразие культур и народов. У меня было ощущение, что я пишу новую главу в «Рассуждениях о множественности миров» Фонтенеля. Все, что я для себя открывал, существенно отличалось от того, что окружало меня в детстве! Ежедневно к нам прибывали новые добровольцы из самых разных уголков Европы. Еще на службе в австрийской армии мне довелось существовать бок о бок с солдатами многих национальностей. Но там ситуация была совсем иной. На службу империи и в зависимости от заключенных ею союзов правители держав посылали к нам своих солдат. Огромная волна тирании катила перед собой, словно камни по руслу потока, человеческую массу из подневольных людей. Защита же Польши, напротив, была защитой идеи, добровольным выбором свободы. Каждый отдельный человек, следуя божественному разуму, бросал все, чтобы участвовать в этом сражении, хотя любой мог почувствовать, насколько оно безнадежно.
Среди тех, кто меня окружал, я особенно привязался к одному шведу моего возраста по имени Олег Винблад. Он был родом из Стокгольма и выбрал военную карьеру исключительно в угоду родителям — оба они происходили из военного сословия. Попав в плен в России во время русско-шведской войны, он сбежал и присоединился к армии конфедератов, чтобы бороться с абсолютизмом царя. Физически он настолько отличался от меня, насколько это вообще возможно. Маленький, почти щуплый, очень близорукий, он был не очень ловок, но крайне вынослив. Нас сблизил французский язык, который он выучил самостоятельно за время своего плена: он все прекрасно понимал и читал, но говорил с жутким акцентом и очень медленно. Мы обменивались книгами. Я хранил те, которые достались мне от Башле. Свои он раздобыл во время разграбления гарнизонов, в захвате которых участвовал.
По мере того как тиски сжимались вокруг войска конфедератов, у нас оставалось все меньше времени для чтения. Мы должны были любой ценой добывать провизию и проводить отвлекающие маневры, чтобы доставить ее в осажденный город. Опасность нарастала, и я вдруг почувствовал, что получаю все большее удовольствие от этой смертельной игры. С Олегом и несколькими другими соратниками мы соревновались в дерзости и удальстве, влетая в ворота Кракова лишь в самый последний момент, когда после наших вылазок нас преследовала русская кавалерия. Казаки сумели оценить такого рода вызовы. Они узнавали в них черты собственного сумасбродства, то же пристрастие к жизни на волосок от смерти. Думаю, как люди чести, они в ответ решили не убивать нас. Игра для них заключалась в том, чтобы взять нас живыми.
И разумеется, они своего добились.
Это случилось в августе, в один нескончаемый жаркий день. Мы пробили себе дорогу, прорываясь из города большим кавалерийским отрядом. Бой по возвращении начался неудачно. Лошади, скакавшие в голове отряда, были убиты и увлекли в своем падении следующие ряды. Удушающая жара, слепящий свет солнца в зените, жажда, которая еще усиливалась из-за высушенной земли и пыли, — все сошлось, чтобы ослабить нас. Обмениваясь сабельными ударами с противником, я не раз чувствовал, как вражеские лезвия проникают в мою плоть. Кровь просачивалась сквозь рубашку и текла по мундиру. Раны были серьезными, но ничто не могло помешать мне сражаться. Бой шел прямо на подступах к Кракову. Слышно было, как городские колокола отбивают время. Когда било пять, я почувствовал резкую боль в животе, и почти в ту же секунду мой конь пал. Два казака, до того стрелявшие из пистолета, схватили мою саблю, выпотрошили седельные сумки и взяли меня в плен. Чтобы дать мне это понять, один из них положил тяжелую руку мне на плечо. Таков был знак уважения между воинами. Он немного умерил мучивший меня стыд за то, что меня лишили оружия. Казаки потащили меня сначала к полковнику Бринкену, а потом за несколько миль оттуда — к русскому генералу, командующему армией.
Я думал, что все потерял, когда у меня отобрали отцовское наследство. Но мне предстояло спуститься еще на ступень ниже, чтобы достичь предела несчастий. И эту ступень я только что преодолел. У меня отняли два моих последних достояния: честь и свободу. Я подумал, что жизнь моя кончена. На самом деле она только начиналась.
Существование пленника целиком зависит от настроения его тюремщиков. Некоторые были очень жестоки ко мне, другие более милосердны. Должен сказать, что в тот начальный период плена я предпочитал попадать в руки людей безжалостных. С ними все было ясно и становилось легче привыкать к своему новому состоянию. А вот надсмотрщики заботливые и доброжелательные пробуждали чудовищную ностальгию. Смягчая мой быт, они делали его почти похожим на прежнюю жизнь, оставалось лишь одно жестокое, слепящее отличие: утраченная свобода.