– Сколько лет?
– Двенадцать, но выгляжу я на восемь, потому как плохо ем. Это мне Немка сказала, говорит, витаминов мне не хватает, – деловито ответил пацан.
– Что за немка? – Петя болтал с пацаном, а сам прикидывал, хватит ли ему сил дойти до дома или нет.
– Да нищенка это из наших, под немую работает, вот мы ее Немкой и прозвали, – охотно поддерживал разговор мальчишка.
– Родители где?
– Так и нет никого давно уж. Детдомовский я. В Крыму у нас детский дом закрыли, а детей типа в другие дома перевели, а на самом деле кого куда продали. Меня вот москвичи купили, как говорят, не задарма, и я теперь должен отрабатывать, – охотно делился Тарик историей своей жизни. – Повезло, считаю.
– Хочешь жить нормально? – вдруг спросил его Петя и взглянул мальчонке в глаза.
– А кто ж того не хочет, – пожал плечами Тарик. – Я бы и в школу пошел, всего-то год и пропустил, да не отпустят они меня, и идти мне некуда. Сдамся в детдом, там в первую очередь эти и найдут. Не, судьба, видать, у меня такая.
– Пойдем-ка есть торт-мороженое, а дальше что-нибудь придумаем, – предложил ему Пётр. – Меня дома уже одна очень хорошая Снегурочка заждалась.
– Ты, дядь, без дураков! Если что, я и кусаться, и драться могу, – насторожился Тарик. – Я всякого за год на улице-то насмотрелся, не думай, что не ответил часовщикам.
– Кому? – не понял Петя.
– Ну, часовщикам. У нас так называют тех, кто собирает деньги по точкам, потому как они приходят ровно по часам. Им я не ответил, потому как сам виноват был, деньги потратил. А ты, если чего дурного удумал, знай – я дерусь как зверь.
– Ничего я не удумал, – ухмыльнулся через боль Пётр. – Я в отцы тебе гожусь. Пошли, мой дом в двух кварталах, не понравится – уйдешь.
Они медленно пошли по тротуару, потому что быстро идти Пётр сейчас не мог.
– Там жрачки у тебя было… – мечтательно протянул Тарик, оглядываясь по сторонам, явно боясь вновь наткнуться на своих часовщиков. Они медленно брели к дому Петра. – Жалко, всё по земле, сволочи, размазали. Я такой еды и не ел вовсе, даже хотел подобрать, пока они тебя били, но гады как специально все в труху растоптали.
– Жалко, – согласился Петя, – хороший бы новогодний стол получился. Ты куда деньги-то потратил? – решил перевести он разговор.
– Так я на дело, потому как развивать его надо, – рассудительно сказал мальчишка. – А эти просто не поняли. Я чем зарабатываю? Стихи читаю. Но у меня в памяти мало и постоянно повторяюсь, вот я купил сегодня книжку со стихами. Конечно, не удержался и красивую взял, тут вот каюсь, не прав, переборщил, но ведь всё для дела было!
Мальчишка достал из-за пазухи красивую книгу в переплёте, на глянцевой бумаге с золотым обрезом.
– Согласен, – оценил Пётр его приобретение, – красота неописуемая. Значит, ты, как Буратино, купил азбуку! – засмеялся он. – Что ж, так и будем тебя звать.
– Зачем это? – снова насторожился Тарик.
– А что плохого? Буратино появился на свет, чтобы приносить радость людям, не это ли высшая цель человека? Ты вот тоже стихи читаешь, людям нравится, значит, и ты приносишь радость, – рассуждал Пётр.
Когда они зашли в подъезд, то услышали хоровой плач, и Петя, забыв про ноющие от ушибов бока, бегом поднялся на свой этаж. У двери его квартиры сидели Снегурочка и ее мать Маринка, и обе горько рыдали, как на поминках.
– С тобой всё в порядке? – спросил у девочки Петя.
Та, вытирая слезы, махнула, и у него сразу отлегло.
– Заходим все в квартиру, – скомандовал он. – И тебя, Буратино, это тоже касается.
Схватив мать Снегурочки за грудки, он затащил Маринку на кухню и прикрыл дверь.
– Что случилось? – шепотом спросил он.
– Петя, я знаю, что ты нам помогаешь. И еды даешь, и за Олеськой присматриваешь, а за то, что в школу сходил заступился, отдельное тебе спасибо, но я мать-одиночка, не могу я уследить за ней постоянно. Мне прокормить и ее, и себя надо. Я в магазин за сигаретами отошла на минутку, а он… – начала она всхлипывать. – Ну, клиент, короче, раньше пришел и к ней полез, бухой козлина. Я вернулась и по голове его. Убила, скорее всего, гада, дома у меня лежит… А как по другому-то? Что же мне делать-то, а? Ведь посадят меня, а как же Олеська? В детдом, что ли?
Пётр, ничего не говоря, вышел из кухни и присел у дивана, на котором Тарик показывал Олесе свою новую книгу. Девочка уже почти успокоилась, лишь изредка всхлипывала.
– Он тебя не тронул? – спросил Пётр настойчиво и добавил: – Отвечай честно.
– Только ударил вот сюда и стал кофту разрывать, – тяжело вздыхая, ответила Олеся, показывая на вырванные с мясом из кофточки пуговицы. – Я кричала, а потом мамка пришла.
– Сидите здесь, – велел он детям. – Мы с Маринкой сходим, посмотрим, что там.
Поднявшись на этаж выше, в незапертой квартире они действительно нашли труп мужчины.
Где-то за стеной пели песни соседи, на улице взрывались салюты, а Маринка выла волчицей, хороня и себя, и свою дочь.
– Что ты о нем знаешь? Его хватятся? – вдруг спросил Пётр плачущую женщину.
Она же, словно поняв, что он имеет в виду, перестала выть и внимательно посмотрела на Петра.
– Ты хочешь… – сказала она и замолчала, в ужасе закрыв рукой рот.
– Убираться будем, – сказал он ей твердо. – Иди за Олеськой и пацаном, пусть помогают. Нам надо успеть до утра. Вдруг кто-то знает, куда он пошел, и будут искать.
– Он рассказывал, что сидел, кликуха Зелёный, – пробормотала она, – откинулся недавно. Хвастался, что дружбан в хорошую компанию привел, денег они срубают там немерено.
В восемь утра вчетвером они сидели под ёлкой в квартире Петра и молча ели мороженое. Всё было кончено, но он так и не мог поверить, что решился на это. Командуя всеми на автомате, Пётр понимал, что надо уничтожить все возможные свидетельства присутствия этого человека в доме. Пока они с Маринкой, укутав труп мешками для картошки, тащили на ближайшую заброшенную стройку и закидывали его мусором, Олеся с Тариком отмывали квартиру.
Петру страшно было даже подумать, что их мог кто-то увидеть.
– Если придут, – он заговорил первым, пытаясь разрядить обстановку и чтобы страшные мысли не лезли в голову, – скажешь: был, отработала, он ушел. Ты… – теперь он говорил Олеське. – Была у меня дома с Тариком. Вы наряжали ёлку, и ты никого не видела и ничего не слышала. Для того, чтобы уверенно врать, надо самому поверить в это. Вот, давайте… – Он снял с ёлки несколько игрушек и дал Олесе и Тарику. – Вешайте на ёлку. Когда вас спросят, то в голове всплывут эти воспоминания, и всё. Наша память очень избирательна, и если себя убедить в чем-то, то вполне можно просто удалить ненужное воспоминание. Я знаю об этом точно, потому как сделал это сам. Нет, конечно, оно остается у тебя в голове, но больше как забытое кино, которое когда-то смотрел или даже тебе его пересказали.
Дети подчинились. Они стали украшать новогоднее дерево и даже первый раз за вечер улыбнулись друг другу.
– Давно хотела тебя спросить, – сказала Маринка, уже порядком захмелев, – что тогда произошло у вас дома? Грабёж? Нашли кто? Тогда много языки чесали, и версии были одна страшнее другой, но самым странным называли, что не пропало ничего. Я хоть и малая была, помню, как мать с соседкой на кухне шептались. Правда или брехали?
– Брехали, – устало ответил Пётр и понял, что второй раз говорит с кем-то на эту тему. Первым был участковый, да и там Петя больше слушал, чем говорил. – Пропало только кольцо.
– И всего-то? – удивилась Маринка. – Из-за одного кольца убить шесть человек! Вот нелюди.
– Это не простое кольцо, в нем был красный бриллиант в девятнадцать карат, таких на земле по пальцам можно пересчитать, – сказал Петя то, что никогда и никому не говорил.
– Как же в Союзе разрешили твоему бате такую красоту иметь? Не, я-то знаю, что он был большой человек, в подъезде, все соседи перед ним прям кланялись, как встречали, но всё равно, – больше для поддержания разговора, чем на самом деле удивилась она, продолжая опрокидывать в себя рюмку одну за другой.
– Отцу этот камень достался по наследству, – пожал плечами Пётр. – Мать у него из дворян была. Вышла замуж за красного комиссара и тем спасла себе жизнь. Единственное, что осталось от прошлого, – камень. Отец рассказывал, она до последнего верила, что Советская власть падет, развалится, и тогда, продав этот камень, можно будет жить безбедно всю жизнь. И вот с этой надеждой, чтобы сохранить его, вставила в самую простую оправу, каких в Советском Союзе были миллионы. Никто и не мог предположить, что в штампованной оправе, каких в стране множество, заключено целое состояние, уникальный, по сути, бриллиант, не имеющий аналогов в мире. Отец говорил, даже жалели ее, говорили: «Не повезло тебе, рубин какой-то неяркий, бракованный, ненастоящий». Она в тайне держала это, и знали только муж и сын. Позже папа рассказал маме и мне. Понимаешь, тут кто-то свой это сделал, тот, кому доверяли, тот, кто знал, что кольцо не простое. Я обязательно его найду, такие вещи не пропадают, они всплывают и обязательно тянут за собой кровь. Бабка-то моя не дура была, когда оправу делала, попросила внутри гравировку сделать «Слава Октябрьской революции!».
– С юмором старушка была. Это ее вместе с твоими родителями убили? – спросила Маринка.
– Нет, – покачал головой Пётр, – то были родители мамы. Бабушка по отцу умерла еще до моего рождения. Как сказал отец, от тоски.
– Недооценила твоя бабка Советскую власть, пережила та ее, только внук и увидел распад этот, – вздохнула Маринка и вновь не чокаясь осушила рюмку.
– Давай поженимся, – вдруг сказал Пётр тихо, чтоб дети не услышали, и она от неожиданности даже поперхнулась.
– Но я ведь… – сказала женщина и замолчала, глянув на дочку.
– Именно поэтому и предлагаю, – пояснил Пётр. – Фиктивно распишемся, если что-то с тобой случится, то Олеська куда? А так я ее удочерю и в обиду не дам, обещаю.
Маринка молча кивнула.