Кузьма не ответил. Потому что попробовал педали. Их было не три, а две. Поискал некоторое время сцепление и догадался:
– Так это автомат?..
– Да, конечно. Никогда не водили машин с автоматической коробкой?
– Нет.
Отец Георгий обернулся назад:
– А вы, Василий?
– Водил. Один раз.
– И как?
– Ооо… незабываемо.
– Так, может… – начал отец Георгий.
– Ни в коем случае, – твердо сказал Блюхер. – Во-первых, я не взял права. Во-вторых, выпил пива три кружки.
– А у тебя, Дато, права с собой?
– Кажется…
– Знаете, – решительно прервал опрос пассажиров Чанов, – мне бы очень хотелось порулить. Я как раз еще в Москве собирался купить машину с автоматической коробкой.
Георгий внимательно посмотрел на Кузьму и согласился.
– Ну, хорошо. Покатаемся сначала здесь вокруг, я вам кое-что объясню. Значит, левая педаль газ, правая тормоз. Не перепутайте. – Сзади послышался глубокий вздох Блюхера. – Рукоять коробки на задний ход, так… теперь тихонько на газ, так… Пожалуйста, педали нажимайте только одной ногой, выберите сразу – какой удобней; попеременно – то газ, то тормоз. Вам какой удобнее?
– Пожалуй, правой.
– Значит – всегда правой, левая всегда отдыхает. Там приступочка для ноги есть… Ну, попробуйте тронуться… Так, спокойнее… Теперь выруливаем. Тормоз… Рукоятку вперед, передний ход. Отпускайте тормоз… и жмите газ, потихоньку… Поехали…
Вначале не получилось, потом тряхнуло, потом поехали… По пустой и узкой дороге вдоль забора CERN катали минут двадцать. А потом просто двинули в Женеву.
И это было для Кузьмы напряженное и отчетливо мужественное удовольствие. Это было – ответственность и свобода вместе. Он ехал на «Шевроле», он вез друзей и замолчавшего отца Георгия по Швейцарии. Не слабо!
Дорога, литургия, дорога
Он не путал тормоз и газ, он слушал машину, а она была хорошая и его тоже слушалась, он следил за знаками, он чувствовал потоки движения, он обгонял и пропускал. Он был занят без суеты и был почти спокоен… – лучшее, что может происходить с мужчиной, это быть не просто спокойным, а спокойным почти. Правда, он не знал дорогу, но отец Георгий очень немногословно, заранее и точно руководил поворотами. И не сделал ни одного замечания. Не потому, что так уж все у Чанова получалось, а потому что терпел и верил – сам разберется. Очень этот поп Кузьме подошел… Даже больше, чем его «Шевроле»…
Часу не прошло, как в кафе «Мари Жарден» решилась судьба водилы Чанова, а коричневая машинка уже затормозила перед белой православной церковью на Rue Beaumont в центре Женевы. Кузьма аккуратно припарковался. Выбрался из машины, нажал на кнопочку ключа. Посмотрел на улицу и дома.
Город был сер, уныл, незатейлив и прекрасен. Было видно, что Женева живет давно, сразу в разных временах, но всегда с людьми и для людей. Не маленький, но и не огромный, не слишком вылизанный, но чистый, подробный и гармоничный европейский город. Но и здесь, как и в октябрьской Москве, тянуло дымком, только запах был не такой горький. Во дворах еще не вполне осыпалась золотая осень.
В церкви эта осень продолжилась, здесь пахло кадильным дымом, ладаном, увяданием. Свечей теплилось немного, оклады светились тускло, храм был века девятнадцатого, не старше, роспись недавно подновлена.
В силу близкого своего знакомства с мастером Хапровым, Кузьма в иконописи был не полный профан, хотя знал ее отрывочно и главным образом в духе старообрядческом. Степан Петрович в их совместных путешествиях возил Чанова по ярославским, костромским и подмосковным местам, где по-прежнему жило много его изначальных единоверцев. Стеша Хапров в отрочестве поступил в училище резьбы по дереву в селе Богородском под Сергиевым Посадом, там его два года обучали рисованию и ремеслу резчика, верой не интересовались. А вот чтобы, как мечталось, стать иконописцем, он перешел в РПЦ. Старообрядцы в те годы свою школу утратили, никониане же богомазов готовили в Троице-Сергиевом посаде, при лавре. С предназначением у Степана все прояснилось, но дух его вплотную столкнулся с расколом. «Все истинные иконописцы творили до Никона, – утверждал Хапров. – Дело даже и не в новом каноне иконописи и не в букве писания, хотя никонианский перевод священных текстов все же хуже старого, с ошибками и душу вытравили. А в том дело, как новообрядцы это все несли не по-божески. Без любви. Оторвали детей от отцов. И традицию подрубили!» Степан Петрович, особенно выпивши, очень сокрушался, а Кузьма с ним не спорил, но не мог и соглашаться, потому что историю раскола не знал, она интересовала его даже не как историка, а скорее просто по-человечески, в связи с коллизиями судьбы самого Хапрова. Он мог только сочувствовать, что и делал.
Кузьма в женевской церкви, вспомнив мастера, купил свечку и поставил ее перед иконой Николая Чудотворца – за странника и живописца раба Божьего Степана. Подумав, он перекрестился на икону, как учила его бабушка Тася, по-никониански, троеперстно… Отошел. И еще про Хапрова вспомнил. Мастер однажды объяснил, почему он не считает за грех свой уход в матрешечный бизнес: «Ты подумай, что я прежде писал? Образ!.. Мое дело – преображать. Потому я художник. Если я сейчас не пишу образ Богородицы, так ведь оттого, что чувствую – не могу. Не каждому дано. А кому и дано – у многих отымается… Очень, очень это трудно – не вид делать, а преображать. Как рожать. Или как помирать, когда плоть свою вот-вот отдашь червям на пропитание, а душа скорбит от разлуки… хоть и предчувствует свет. Нынче я, конечно, преображаю по мелочам, чего Бог послал и заказчик заказал – вот, матрешек тебе раскрашиваю. И пусть живут… надо только – чтоб жили в образе своем, понимаешь, Андреич?.. И предназначение свое я не позорю, работаю честно». Кузьма вспомнил это дремучее размышление Хапрова и подумал про своих матрешек: «Я тоже, выходит, преображал по мелочам. Был причастен. Честно ли?.. Как уж вышло».
Чанов заметил, что стоит у иконы Преображения Господня. Он вздрогнул. «Надо же, как привело. Само…» Ему всегда было важно и интересно, когда «приводило само». Он внимательно рассмотрел образ. Икона была старая, старее самой церкви, века семнадцатого. В центре на складчатой, словно из нескольких тумбочек составленной горе стоит на фоне сизых тучек с зигзагми молний Живой Бог – с грозно светящимся ликом… Белые одежды также сияют… А у ног его, прячась в расщелинах, темнея лицами, согнулись полумертвые от страха два ученика, два потрясенных апостола…
Преображение, переход Божьей реальности из одного состояния в другое…
И вспомнил Чанов еще одно наставление мастера Хапрова: «Не говори про умершего, что он «скончался». Говори – «преставился». У Бога все живы. А преставился человек значит – переставился… То есть из одного мира в другой бессмертная душа его переставилась. Понял?..»
И ничего-то Кузьма тогда не понял, время не пришло. И вот сейчас почти понял… но не до конца. Он все еще стоял пред иконой, когда медленно и раздельно кровь застучала у него в висках. «Того гляди преображусь… или переставлюсь», – сказал он себе, как бы пошутил… И в том же ритме, что и пульс в висках, гулко зазвучало в нем, чего не учил, но помнил:
Как обещало, не обманывая,
Проникло солнце утром рано
Косою полосой шафрановою
От занавеси до дивана.
Оно покрыло жаркой охрою
Соседний лес, дома поселка,
Мою постель, подушку мокрую,
И край стены за книжной полкой.
Я вспомнил, по какому поводу
Была увлажнена подушка.
Мне снилось, что ко мне на проводы
Шли по лесу вы друг за дружкой.
Вы шли толпою, врозь и парами,
Вдруг кто-то вспомнил, что сегодня
Шестое августа по-старому,
Преображение Господне.
Обыкновенно свет без пламени
Исходит в этот день с Фавора,
И осень, ясная, как знаменье,
К себе приковывает взоры!..
Голос, звучащий внутри, прервался, Кузьма почувствовал, как в висках надломился размеренный и сильный пульс, стал мельчать, успокаиваться, и какая-то, возможно, самая главная мысль, огромное понимание возникло на миг. Вспыхнуло и погасло.
Теплая рука Блюхера легла ему на плечо.
– Чанов, с вами все в порядке?
– Да-да, – ответил он, отер пот со лба и пошел к свечному киоску. Купил две свечи. Одну поставил к распятию – за упокой души православной бабушки Таси, католички Магды, атеиста отца, а также всех погибших пленников Норд-Оста. Со второй свечой подошел к Богородице. Подумал о Соне. И, как бабушка на бумажке записала когда-то, прочел про себя: «Богородице Дево радуйся, Матерь Божья, Господь с тобой. Блаженна Ты между женами, ибо Спаса родила нам. Аминь». И попросил:
– Помоги мне! Я так больше не могу…
Перекрестился, отошел, встал рядом с Блюхером.
В Женевской церкви прихожан собралось немного, вышел отец Георгий в облачении, началась литургия. Ему помогал статный парень, одетый вполне обыкновенно, только с накинутой на плечи желтой и блестящей тканью… Парень стоял спиной, и Кузьме захотелось увидеть его лицо. Вот помощник обошел священника и положил перед ним на специальную подставку толстую старую книгу. Этот помощник был Давид. Кузьма не удивился, он как будто ждал чего-то такого, и вот, действительно, Давид прислуживал своему дядьке, священнику. Давид был давно не брит, сосредоточен, глаза опущены. Отец Георгий прочел несколько текстов из евангелия от Матвея и Луки. Чанов понимал церковно-славянский не очень-то, но отдельные, внезапно понимаемые слова врезались, узнавались и оставляли яркий отклик в сознании. И улетали во мрак. Служба была предрождественская, звучали ветхозаветные имена родни Давидовой, а также Гавриил, Мария, Семен и Анна… Последние Кузьма помнил, как если б они были соседи бабушки Таси. Маленький хор – мужчина, мальчик и три женщины – стройно грянул псалом, мужчина вел басом, детский голос летал в верхах, а женщины к ним подстраивались негромко, бережно и точно. Стоящий рядом с Чановым Блюхер шмыгнул носом, он, что ли, плакал. И снова Кузьма не удивился, но какую-то боль почувствовал. Он даже в детстве плакал редко и трудно, маялся, когда другие плачут, не знал, как с этим быть. И сейчас он тихонько отступил к двери, чтоб выйти из храма.