атем заслушана речь Ландсберга». Он: «Нет, именно этого мы не хотим. В нашей декларации нет никакой полемики против вашей партии. Тем не менее возможно, что ваш оратор коснется декларации. Раздастся какой-нибудь возглас — известно, как это бывает, — кто-нибудь попросит слова, и развернутся прения. Этого мы хотим избежать, так как мы и без того считаем интерпелляцию очень вредной с точки зрения государственных интересов». Я убеждал его, как умел, что такой порядок заседания, какого он хочет, будет несчастьем, против него говорят традиции палаты; с давних пор существует обычай, по которому интерпеллирующей партии принадлежит заключительное слово и т. д. «Гаазе, — говорил я, — откроет тотчас же большие дебаты по вопросу о повестке дня, и крах неизбежен». Он: «Ничего нельзя больше изменить, так как договорились все партии». Эвентуально председатель не будет давать слова к повестке дня. Я еще раз попытался уговорить его. К сожалению, напрасно. Тогда я спросил: «Не думаете ли вы, что если дойдет до открытого разрыва по этому поводу, то нам при некоторых обстоятельствах будет невозможно голосовать в дальнейшем за кредиты?» Он: «Но, любезный коллега, разве вы не думаете, что большинству ваших буржуазных коллег это давным-давно приятнее всего?» Я информировал обо всем по воздушной почте Ландсберга.
9 декабря. Большой день. Канцлер произнес обе речи, и именно так, как излагал мне их в общих чертах. Во второй он произнес даже места из текста, направленные против меня и оказавшиеся после моей речи беспредметными. Он читал мне эти места в воскресенье, и, хотя я сказал ему уже тогда, что вовсе не намерен об этом говорить, он произнес свой ответ точно так, как написал его. Потом разыгрался скандал, усложненный тем, что Ландсберг просил слова, а затем от него отказался. Скандал, который я накануне вечером предсказывал Пайеру.
11 декабря. Узнал, что во вторник пленарное заседание с внесением кредитов в повестке дня. Поэтому созываю в понедельник в 9 часов в рейхстаге заседание президиума фракции. На 5 часов вечера собираю всю фракцию по телеграфу. Вечером в помещении Генеральной комиссии профессиональных союзов собрались: Эберт, Мюллер, Браун, я, Бауер, Р. Шмидт, Зильбершмидт и Янсон. Я очень озабочен предстоящим заседанием фракции, ибо многие из наших товарищей слишком малоопытные политики. Скандал, происшедший в четверг, смутил многих. Из-за того что Бассерман, Шпан, Вестарп и Пайер оказались (в который раз?) неловкими и близорукими людьми, не должны больше приниматься военные кредиты? Как будто до сих пор кредиты принимались потому, что бассерманы и шпаны были симпатичны.
13 декабря. Заседание фракции по вопросу о кредитах, последовавшее за заседанием президиума фракции, в котором мы, против Гаазе и Гоха, высказались за принятие кредитов. Во фракции снова изрядная кутерьма. Снова знакомые речи за и против. Товарищи, покинувшие заседание до голосования или воздержавшиеся, делают впоследствии письменные или устные заявления в одном и другом смысле. В итоге общая картина сложилась так: за кредиты было 66 членов фракции, против — 44.
14 декабря. Заседание фракции. Отвергается следующая резолюция Ледебура, направленная против Ландсберга: «Социал-демократическая фракция рейхстага заявляет, что в прениях по интерпелляции о мире 9 декабря тов. Ландсберг, вопреки взглядам фракции, воздержался от занятия позиции, решительно противной аннексионистским требованиям остальных партий, нашел оправдание не менее несомненным аннексионистским планам имперского канцлера и, таким образом, оказал поддержку аннексионистским стремлениям».
Из изложенного видно, какие трудности представляла для нас борьба за мысль о мире на основах соглашения, но видна также и единая линия, проводившаяся нами с начала войны до ее окончания. Крайними ее точками были: с одной стороны — борьба против уничтожения Германии, с другой стороны — борьба против превращения оборонительной войны в завоевательную.
29 мая. Я сказал в своей речи в рейхстаге: «Высшее и наиболее ценное право всякого народа, с нашей точки зрения, есть право на самоопределение… Жить в мире с соседними народами возможно лишь в том случае, если над ними не чинят насилий, не затрагивают их права на самоопределение». Три года спустя, в зените наших военных успехов, я говорил: «Социал-демократы — принципиальные противники всяких аннексий и насилий, независимо от того, легко или трудно их осуществление, малы или велики жертвы, с которыми связано их достижение, полезны они на первый взгляд или вредны производящему их народу». Таким образом, неустанна была наша воля к миру на основах соглашения и безоговорочно. И трагедия, обозначаемая словом «поздно», которую Германия переживала, заключается в том, что носители этой воли достигли влияния только тогда, когда ее осуществление не могло уже нас спасти.
Если бы в эти годы скорби кто-нибудь из ответственных членов партии забыл о задаче неутомимой работы во имя окончания войны, ему напомнила бы об этой задаче возраставшая каждый день нужда народа, то есть товарищей по партии в самом широком смысле слова. Продовольствия стало невообразимо мало. В каждой семье были жертвы, вырванные войной, а где органические и неизбежные последствия войны еще не сказались, там правительство тяжко задевало чувствительность народа арестами, осуждением за мнимую государственную измену или нарушениями свободы печати. Резкость в отношениях к трудящимся классам и их печати совершенно не соответствовала уверениям представителей правительства.
Я уже указал на ту прямолинейность, которая лежала в основе нашей политической деятельности. То непомерно многое, чего требовали от нас и нашего влияния на рабочий класс, я изображу в столько же веселом, сколько и печальном интермеццо, которое вторглось в нашу серьезную и ответственную деятельность. Оно характерно для безнадежной наивности — в остальном, несомненно, богатых познаниями — тайных советников Вильгельмовой эры. Я воспроизвожу записи моего дневника и только заменяю символом Х. хорошо известное имя тайного советника.
24 февраля 1917 года. Тайный советник X. втащил меня в одну из комнат бундесрата для того, чтобы я, не нарушая нашей основной позиции в отношении имперской конституции, все-таки сказал несколько слов в пользу монархии, в противовес юнкерам, которые постоянно норовят вырвать у нас слово «нет». Если бы было услышано хотя бы несколько моих слов о значении монархии, то в придворных кругах было бы выиграно чрезвычайно много. Мы не имели, по словам Х., никакого представления о том, как действовали во влиятельных кругах указания на то, что мы антимонархисты. «Много ли знает, например, такой-то генерал? Ничего». Для вопроса о новой ориентации было бы ценно даже простое указание на то, что социал-демократы никогда не вели республиканской пропаганды. На мой вопрос, как ему пришли в голову такие изумительные предложения и будет ли канцлер в предстоящей ему речи говорить о монархии, он ответил: «Да, канцлер должен об этом говорить ввиду травли, которая теперь ведется против него при дворе, ожесточеннее, чем когда-либо. Потому было бы бесконечно ценно, если бы вы в своей речи реагировали на речь канцлера». Я спросил его: «А что канцлер собирается говорить вообще?» Он уклонился от ответа, на это я заметил, что постоянные секреты от партийных лидеров, по-моему, очень глупы. Было бы гораздо лучше, если бы можно было наперед, хотя бы приблизительно, знать, что последует, а не отвечать неожиданно на важную речь, частности которой оказываются, однако, не всегда правильно оцененными. Он вернулся к своей монархической затее. Я ответил уклончиво. Прежде мне нужно знать, что намерен говорить канцлер.
27 февраля. Вчера вечером тайный советник X. по телефону пригласил меня к себе. «Мне некогда». В таком случае он просит прийти завтра до обеда. «К сожалению, в 11 начинается заседание рейхстага». Тогда завтра утром в рейхстаге. Я: «Хорошо». В рейхстаге X. поймал меня тотчас же. У него есть речь канцлера, и он читает мне отрывки из нее, вставляя замечания: «Здесь канцлер хочет внести изменение, этому еще будет дана окончательная формулировка» и т. д. Долгий спор. Я безусловно должен, по мнению X., сказать какую-нибудь любезность в адрес монархии. Я высмеиваю тайного советника. Он: «Мне кажется, вы действительно не учитываете значения подобного заявления». Я: «Вы совершенно не учитываете того вреда, который я причинил бы себе подобными глупыми разговорами». Он уговаривает меня все настойчивее и, наконец, вытаскивает из кармана проект речи, которую я мог бы использовать в качестве основы для нескольких своих фраз. Оба исписанные карандашом листка вклеены в мой дневник. Они гласят:
«Несмотря на тяжкую нужду, рабочие Германии остались в эту войну верны своему верховному вождю. Так верны, как кто-либо верен вообще. Более верны, чем люди, которые в особняках обсуждают, как им натравить друг на друга верхи военных и гражданских общественных кругов, хотя бы такие обсуждения и открывались криками „ура“ его величеству императору. От кого исходят все скользящие вокруг слухи? От рабочих, от социал-демократов? Слухи — я страшусь повторить, каждый знает их! — затрагивающие честь монарха? Борьбы против монархии германская социал-демократия и рабочее движение никогда не искали, даже никогда не вели ее. Они боролись с вами, с вами, которые среди множества банкетов и празднеств притязали одни, для усиления своей власти, на государство, корону и родину. Кто, например, позаботился о том, чтобы прусское избирательное право оставалось до сих пор неизмененным для разобщения прусского государства, с одной стороны, и прусского народа — с другой? Вы хотите, чтобы мы ясно и резко высказались против монархии, для того чтобы исключить нас из государства, и, когда граф Вестарн требует от нас заявления по вопросу о монархии, он хочет услышать „нет“, которое обеспечило бы его партии монопольное положение. Вы хотите, чтобы все осталось по-старому, вы хотите не закрепления масс за государством, а их отчуждения от государства, а 4 августа, из залога лучших времен, вы хотите превратить в сладкое воспоминание».