Я высмеял господина X. так, что он испуганно стал просить свою рукопись обратно, но я с величайшим спокойствием сунул ее в карман.
Предшествующее изложение относится, главным образом, к нашей позиции во внешней политике, причем оно постоянно подчеркивает стремление партии к миру на основах соглашения. Между тем невыносимость внутреннего политического положения давно созрела и требовала разрешения. Ни один разговор с канцлером или руководителями министерства внутренних дел не обходился без того, чтобы мне не указали на невыносимость внутреннего политического положения. Ко времени стокгольмских переговоров два требования — «мир на основах соглашения» и «демократизация» — выдвинулись с одинаковой настоятельностью и важностью. Первым значительным толчком, не считая постоянных указаний в речах и статьях, послужило мое произведение, которое появилось в «Форвертсе» в марте 1917 года под названием «Время действовать» и произвело заметное впечатление и ввергло представителей правительства положительно в неописуемое волнение. Статья, приобретшая историческое значение, гласила:
«Со всех сторон враги! Незачем долго говорить о том, почему симпатии почти всего мира на стороне наших врагов. Ответ найти легко: весь мир видит у наших противников более или менее развитую демократию, у нас же только Пруссию.
Мы всегда, правда не без сердцебиения, указывали на Россию, которая находится в стане наших врагов, несмотря на то что у нее самая отсталая форма правления: самодержавие.
Но теперь с самодержавием в России покончено, ибо новый глава государства возложит корону на свою голову не иначе как с согласия народного представительства. Русское же народное представительство подлежит избранию на основе всеобщего, равного и прямого тайного избирательного права. Россия быстро расправилась со старым порядком и хочет, если в конце концов не будет республики, посадить на престол князя, благосклонного к демократии. Отныне Россия будет иметь монарха, которому будет предоставлено охранять и оберегать демократию, как королям английскому, датскому и норвежскому. Если так, то вопрос о преимуществах монархии или республики, как формы правления, вопрос, который и у нас до сих пор всегда рассматривался теоретически, не будет, вероятно, в России играть роли в течение невообразимо долгого времени.
В азиатском серединном государстве мандарины восставали изо всех сил против всяких реформ. Они желали абсолютного монарха до тех пор, пока он творил их волю. Этим они подорвали монархию и заложили основу республики. Но и в европейском серединном государстве подобные же люди пытаются воздвигнуть китайскую стену и затормозить всякую реформу.
Часы показывают без пяти минут двенадцать. Но они воображают, что остановят время, если переведут стрелку на 11. О дуйсбергах, фурманах я не говорю вовсе.
Но о канцлере я хочу сказать несколько слов. Многие из тех, кто относился к нему враждебно, в тяжкие времена войны научились уважать в нем прямого и честного человека. В течение войны он произнес не одну хорошую, а недавно в ландстаге поистине бодрящую, умную речь, которой он многое разъяснил для будущего. Почему же он в испуге отступает перед тем, что уже теперь безусловно необходимо? Или он хочет войти в историю вечным кунктатором?
Господин фон Бетман-Гольвег хочет начать исцеление Пруссии после войны. На послевоенное время был спроектирован ряд реформ и в России. Но русским война показалась слишком долгой, чем больше удручал их голод, тем невыносимее становились оттяжки, и, по-видимому, они сказали себе: уж если невозможно достать всем хлеба и картофеля, что мешает нам, по крайней мере, дать всем равные права?
Так настало 11 марта, а потом последовало отречение царя, и пришла демократия.
Почему откладывать на завтра то, что абсолютно необходимо и уже много лет назад было признано самим королем одной из настоятельнейших государственных задач? Зачем откладывать на завтра, когда это может произойти сегодня?
Говорят, что необходимо преодолеть ряд трудностей. О да, солома загромождает дорогу, и нитка перерезает улицу принца Альбрехта. Но такие ли трудности народ преодолевает теперь? Миллионы людей с решимостью каждый день идут на смерть за новое отечество, где все будут равноправны, миллионы и десятки миллионов переносят дома величайшие мучения, они будут все громче спрашивать: за что? За Пруссию вестарпов и вейдебрандов?
Нужно остерегаться народа, который, как германский и прусский народ, так неслыханно много дал в эту войну и даст еще в дальнейшем. Все действуют как один. Больше того, беднейший сын родины оказался лучшим ее сыном.
В торжественной речи канцлер заявил об этом германскому народному представительству перед всем светом. На всех возложены одинаковые обязанности, неужели же хотя бы один день после войны не равны будут права? Невыносима самая мысль о том, чтобы после войны те, кто каждый день занимался гешефтами и проводил ночь за ночью в теплой постели, обладали большими политическими правами, чем храбрецы, которые вернутся домой из-под артиллерийского огня, из воздушных флотилий и подводных лодок.
Настало время решительных действий. Трудности, которые могут возникнуть, если правительство предложит реформу избирательного права, легки, как перо, в сравнении с теми трудностями, которые может повлечь за собой невнесение соответствующего проекта. Парламентские партии, которые в ландтаге отважились бы сказать „нет“, когда правительство энергично потребует равного избирательного права, были бы устранены одним движением руки. Итак, нужно только серьезно желать, желать теперь же!
В нижней палате реформа пройдет очень быстро. А что до верхней палаты, то кто боится ее во времена, когда мы с решимостью ведем борьбу на жизнь или смерть почти с целым миром?
Времена серьезные, и реформа прусского избирательного права назрела. Имперский канцлер не должен медлить больше ни одного дня. Прусский народ и остальные союзные германские государства, как один человек, встанут на его сторону, если он будет действовать решительно».
Надо сказать правду, статья сильно задела не только правительство, но, к величайшему моему сожалению, и некоторых членов моей собственной партии; так, один из них сказал мне в величайшем волнении: «Такие вещи нравятся публике, но в качестве члена президиума партии ты не имеешь права так писать». Прямо и с большим раздражением я ответил ему, что плюю на подобные замечания и лучше откажусь от всех занимаемых мною должностей, чем от неотчуждаемого человеческого права высказывать мнение от своего имени.
Вне себя были от моей статьи на Вильгельмштрассе. Ваншаффе, верный, благоразумный и очень понятливый помощник канцлера Бетман-Гольвега, пригласил меня в государственную канцелярию, чтобы сказать мне, что я вызвал своей статьей угрожающее возбуждение. Он и канцлер знают-де, что я, конечно, не имел в виду ничего злого, но от правых им пришлось уже выслушать всевозможные заявления: Шейдеман проповедует революцию и желает ограничить императора в правах и т. п. Я объяснил ему, к чему я стремился: обратить внимание канцлера на то, что, в страхе перед правыми, он не должен забывать о том, чтобы немножко бояться и народа. Я хотел его предупредить и подвинуть на энергичные действия. Если правительство энергично потребует распространения общеимперского избирательного права на выборы в ландтаг, то национал-либералы и центр не осмелятся заявить, что они не желают дать равных прав солдатам, которые теперь сражаются за отечество. А если бы они и посмели, канцлер должен решиться на переворот. Прусское избирательное «право» существует неправомерно. Он: «Оно существует уже 60 лет. Нельзя допустить, чтобы так долго терпели неправомерность». Я отвечал энергично: «Я предвижу возражения, что в таком случае недействительны все принятые ландтагом законы. Но этому можно помочь особым законом, который одобрит и утвердит работу ландтага в качестве правомерной. Новому ландтагу будет предоставлено начать свою работу с исправлений и обновлений». Он был явно испуган и обещал мне добросовестно доложить канцлеру все, что я сказал ему. Потом мы говорили о революции в России. Он рассчитывал на реакцию и военную диктатуру. Тогда дело быстро пойдет к миру. Он считал совершенно понятным, что мы, социалисты, желали успеха русским товарищам, на что я указал в разговоре с ним.
Несколько дней спустя у нас с Эбертом была беседа с канцлером о требуемой нами избирательной реформе в Пруссии. Немного нужно было, чтобы моя статья «Время действовать» опять оказалась в центре разговора… Говоря с нами, канцлер волновался все больше и больше. Если мы хотим принудить его говорить в рейхстаге об избирательном праве, то он должен будет нам заметить, что это вопрос, подлежащий компетенции прусского ландтага. Мы обстоятельно изложили свой взгляд. В моем дневнике этот разговор записан очень подробно. Цитирую только следующее: «Он принял нас очень любезно; однако я скоро заметил, что он рассчитывал произвести на меня впечатление, говоря о моей статье очень внушительно с торжественной серьезностью. В действительности он никогда не производил на меня меньшего впечатления, чем вчера вечером. Я не хотел бы этого записывать, но, как добросовестный летописец, все-таки скажу: время от времени у меня было даже впечатление, что он не тот честный человек, каким я его считал и хотел бы считать впредь. Когда он говорил об избирательном праве и об офицерстве, которое является его жестоким противником, я охотнее всего повернулся бы к нему спиной и ушел».
Этой статье в «Форвертсе» я обязан, впрочем, и одним примечательным предложением. Лицо, хорошо известное общественному мнению и пользующееся общим уважением, просило меня переговорить с ним, к чему я, разумеется, немедленно изъявил готовность. Разговор состоялся 30 марта в рейхстаге, в «комнате Цеппелина». Мне предлагалось осуществить «смелое дело», а затем занять пост имперско