ый статус, образ жизни, уважение широких масс и т. д.
Мир всеобъемлющей купли-продажи мог возникнуть только потому, что произошли большие социальные изменения. Если все общество покупает и продает, значит, у него имеются соответствующие финансовые возможности. А это, в свою очередь, означает, что традиционное марксистское деление на классы (капиталист — пролетарий) постепенно размывается. Появляется новая зажиточная страта наемных работников и профессионалов, которые, с одной стороны, не являются эксплуататорами, но с другой — не относятся к числу несчастных, обездоленных тружеников [Маркс, Энгельс 1948, т. 1: 39].
Такое общество утрачивает былой радикализм, связанный с ожиданием светлого будущего и намерением построить его любой ценой. После революционных боев конца 1960-х годов новых стычек труда с капиталом не предвидится. Но от этого людям не легче, поскольку надо как-то переносить унылое настоящее. «Психическая жизнь, — отмечает Андерсон, — становится хаотичной и судорожной, подверженной внезапным перепадам настроения, несколько напоминающим шизофреническую расщепленность» [Андерсон 2011: 76]. Люди то превращаются в неумеренных потребителей различных благ, заболевая своеобразной «товарной лихорадкой», то погружаются в «глубочайшую нигилистическую пустоту».
Усложнение психической жизни неизбежно влияет на культуру. Трудно понять сложное общество, оставаясь в рамках научных дисциплин, созданных эпохой модерна для решения задач модернизации. «Некогда четко отделенные друг от друга дисциплины — история искусств, литературная критика, социология, политология, история — стали утрачивать свои ясные границы, скрещиваясь между собой в гибридные, междисциплинарные исследования, которые теперь нелегко отнести к той или иной области» [Там же: 81]. Литература может иллюстрировать ход общественных процессов, изучаемых социологами. Политологам надо знать историю, чтобы разобраться в современности. А экономика, как выяснилось, зависит от сложившихся в стране институтов.
И наконец, искусство. В эпоху модерна оно, по мнению Андерсона, было революционным и направляло разрушительную энергию революции против буржуазной морали. Однако в период постмодерна «противник без всякой победы над ним исчез» [Там же: 110]. Мультимиллиардер Билл Гейтс, поднявшийся «из низов» и тратящий много денег на благотворительность, совсем не похож на былых капиталистов. И с ним невозможно бороться старыми методами. Капиталисты в эпоху постмодерна демократизировались, а трудящиеся массы обуржуазились. В итоге искусство из средства борьбы превратилось в товар. «Постмодерн в области культуры характеризуется подавлением всего того, что находится за пределами коммерческой культуры» [Там же: 137].
Концепция постмодерна Джеймисона — Андерсона, бесспорно, носит на себе следы марксизма, и это определяет некоторую ее односторонность. Тем не менее она демонстрирует, что постмодерн— не просто «игра в бисер», а своеобразный ответ на происходящие в обществе перемены. Данный вывод следует иметь в виду всем исследователям, занимающимся развитием современного общества, а не только марксистам и специалистам в области культуры, которые слово «постмодерн» используют чаще других.
Думается, именно в связи с этим наметились изменения в теории модернизации и применяемой ею терминологии. Крупный американский социолог Рональд Инглхарт стал широко использовать новое научное понятие «постмодернизация» именно потому, что ощутил, насколько события, происходящие в последнее время, не вписываются в старые, привычные для ученых категории. «В развитых промышленных обществах, — отмечал он в конце 1990-х годов, — за последнюю четверть века изменилось превалирующее направление развития, и перемены эти столь фундаментальны, что, как представляется, их следует описывать скорее как “Постмодернизацию”, а не “Модернизацию”» [Inglehart 1997: 5].
Попробуем подробнее рассмотреть, какие важные изменения происходили в мире после того, как модернизация в основном завершилась. И начнем даже не с последней четверти XX века, а с несколько более раннего периода.
ПОСТИНДУСТРИАЛЬНОЕ ОБЩЕСТВО
Впервые попытки поразмышлять о новом состоянии западного общества стали предприниматься примерно тогда же (1950-1970-е годы), когда формировалась теория модернизации, описывающая состояние развивающихся стран и выясняющая, что же им следует делать для достижения более высокого уровня развития. Специалисты по «третьему миру» стремились дать некоторые советы относительно догоняющей модернизации, а в это время специалисты по «первому миру» анализировали, как этот мир еще больше уходил вперед.
Они обращали внимание на ряд принципиально новых явлений. Мы синтезируем их сейчас в единую схему, поскольку то, о чем говорили десятки ученых разных школ и направлений, не всегда знакомых друг с другом, представляет собой комплексный анализ западного мира второй половины XX столетия.
1. Во многих странах Европы и в Северной Америке стала быстро меняться структура экономики. Модернизацию многие аналитики традиционно связывали с промышленной революцией и с формированием индустриального общества, пришедшего на смену аграрному миру, существовавшему с незапамятных времен. Но теперь индустриальное общество стало постепенно отступать, как раньше отступало сельскохозяйственное. Промышленность теснили разнообразные услуги, начиная с традиционных, но сильно разросшихся в объеме (отели, рестораны, кафе, магазины, ателье по ремонту, средства развлечения, клиники и т. д.), до новейших, которые раньше либо вообще отсутствовали, либо занимали сравнительно маргинальное место в жизни общества (финансовое консультирование и посредничество, маркетинг и реклама, юридические услуги, а позднее — огромная сфера, связанная с интернетом и компьютеризацией). Соответственно, все большее число людей стало работать именно в сфере услуг, а не у станка и не на конвейере [Белл 1999: 163-222]. Появились принципиально иные термины, которые должны были обозначить качественную трансформацию жизни западного мира. Джон Кеннет Гэлбрейт использовал словосочетание «новое индустриальное общество» [Гэлбрейт 2004], Дэниэл Белл заговорил о «постиндустриальном обществе» [Бэлл 1999]. Элвин Тоффлер сделал вывод о приходе так называемой «третьей волны» на смену «второй волне» — индустриальной [Тоффлер 1999]. Ален Турен попытался ввести своеобразный термин «программированное общество» [Турен 1986]. Впоследствии появились и другие названия. Мануэль Кастельс, например, стал анализировать «информационную эпоху» [Кастельс 2000], а Джон Нейсбит — «информационное общество» [Нейсбит 2003:22-61].
2. Резкий рост сферы услуг вызвал принципиальные изменения в характере труда основной массы населения. На заводском конвейере, являвшемся своеобразным апогеем промышленной революции, труд был тупым, однообразным и стандартизированным. В сфере услуг, где конвейер, как правило, не поставишь, работа приобретает индивидуальные черты. Да и по мере усложнения промышленного производства на протяжении XX века труд все чаще не вписывался в конвейерный примитив. Возникали разного рода гибкие формы организации труда, «человеческие отношения» вместо былой «потогонной системы». Менеджмент приспосабливался к переменам [Тоффлер 1999: 298-308; Тоффлер 2001: 249-264; Яковлева 1977]. От работника в новых условиях требовалась определенная квалификация. Капиталист не мог уже просто взять любого человека с улицы и поставить в цех трудиться. Не только работник теперь зависел от бизнеса, но и бизнес от хорошего работника. Соответственно, возникала принципиально новая социальная ситуация в двояком смысле. С одной стороны, труд многих людей стал более разнообразным, менее унылым и изматывающим. С другой — он начал лучше стимулироваться, поскольку терять профессионала (даже если это официант, портье или таксист) бизнесу не выгодно.
3. Трансформация структуры экономики неизбежно влекла за собой трансформацию социальной структуры общества. Работник, перестававший быть обыкновенным «приложением» к конвейеру и обладавший сравнительно высокой квалификацией, уже не являлся столь беззащитным существом, как раньше. Он становился зажиточным. И в результате постепенно исчезал (или, во всяком случае, быстро численно уменьшался) классический рабочий класс, которому, согласно выраженным в середине XIX века представлениям Карла Маркса и Фридриха Энгельса, живется настолько плохо, что в ходе классовой борьбы ему совершенно нечего терять, кроме своих цепей [Маркс, Энгельс 1948, т. 1: 39]. Примерно лет через сто после «Манифеста коммунистической партии» обнаружилось, что трудящиеся постепенно богатеют, обзаводятся собственностью, счетами в банках, а значит, их склонность к традиционной классовой борьбе становится значительно меньше. Этих людей уже трудно называть пролетариатом или даже «рабочей аристократией», как принято у марксистов. Стали подыскиваться новые названия — «средний класс», служащие, «белые воротнички» и т. д. В США в 1956 году их число впервые превысило число «синих воротничков» [Белл 1999:22].
4. В таких условиях даже представители левых воззрений, критикующие капиталистическую систему, стали признавать, что от трудящихся постиндустриального общества не следует ждать революционности. «Если рабочий и его босс, — писал в 1964 году крупный немецко-американский философ Герберт Маркузе, — наслаждаются одной и той же телепрограммой и посещают одни и те же курорты, если машинистка загримирована не менее эффектно, чем дочь ее начальника, если негр владеет “Кадиллаком” и все они читают одни и те же газеты, то это уподобление указывает не на исчезновение классов, но на то, насколько основное население усваивает потребности и способы их удовлетворения, служащие сохранению Истеблишмента» [Маркузе 1994: 11]. Надежды левых на преобразование общества стали связываться с бунтующим студенчеством и с выходцами из стран третьего мира, но отнюдь не с классическим рабочим классом, потерявшим в условиях общества потребления свою революционность. Впрочем, после эффектных, но не слишком эффективных молодежных «революционных боев» 1968 года надежды остались лишь на «эксплуатируемых и преследуемых представителей д