ка над демократией создаст беспрецедентную ситуацию: рынок без государства. Все теоретики сходятся во мнении, что основными чертами такого рынка будут образование картелей, неполное использование производственных мощностей, финансовые спекуляции, безработица, непроизводительный расход природных ресурсов, расцвет теневой экономики и власть криминальных авторитетов. Так было в Китае в 1912 году, в Сомали — в 1990 году, в Афганистане — в 2002 году и в Ираке — в 2006 году» [Аттали 2014: 200]. Однако в реальности все эти «модели» возникли в результате анархии, то есть распада государства, обессиленного внутренними конфликтами, а вовсе не из-за победы сторонников рынка. Не только либералы, но даже редкие ныне теоретики анархизма не считают своим идеалом Ирак или Афганистан.
Таким образом, вряд ли концепцию Аттали стоит рассматривать в качестве «истории будущего». Интереснее обратить внимание на книгу «Конец истории и последний человек» Фукуямы, которая широко обсуждалась в последнее десятилетие XX столетия.
Заявляя о конце истории, американский исследователь эпатировал публику и получил соответствующий результат. С одной стороны, его книга (первоначально существовавшая в виде журнальной статьи) стала бестселлером и привлекла огромное внимание. С другой — подавляющее большинство комментаторов (в частности, среди россиян), по всей видимости, ее даже не открывало. Фукуяму стали ругать за то, что он, мол, предвещал конец истории, тогда как в мире происходят все новые и новые события, а значит, история продолжается.
Те, кто прочел книгу, критиковали, как правило, более точно, но все же далеко не всегда по существу. Они обнаружили, что Фукуяма говорил не о конце истории в буквальном смысле, а лишь о том, что прекращается идейная эволюция человечества. В мире постепенно утверждаются демократия и народный суверенитет, а разного рода недемократические системы — тирания ренессансных правителей, сословно-представительная монархия, просвещенный абсолютизм, авторитарное правление фашистского типа и т. д.—уходят в прошлое. «Мы не можем себе представить мир, — писал Фукуяма, — отличный от нашего по существу и в то же самое время—лучше нашего. Другие века, менее склонные к рефлексии, тоже считали себя лучшими, но мы пришли к такому заключению, исчерпав возможности, исследовав альтернативы, которые, как мы чувствовали, должны были быть лучше либеральной демократии» [Фукуяма 2004а: 91].
Критики данного положения сочли, что автор идеализирует демократию, и стали демонстрировать, как много в нашем мире сохраняется разного рода бед, не решенных демократическими властями. С подобной критикой, казалось бы, можно согласиться. Наш мир действительно далеко не идеален. Наличие множества трудностей очевидно. Спорить здесь не о чем.
Фукуяма говорил о другом. О том, что, даже сознавая все несовершенство мира, мы не можем предложить для улучшения положения дел никакой иной политической системы, кроме демократической. Причем речь идет не о предложениях отдельных мыслителей (всегда есть люди, готовые оспорить сложившиеся мнения), а об устоявшихся в обществе представлениях, декларируемых представителями политических элит, стоящими у власти.
Американский исследователь обратил внимание на то, что последним человеком, уверенно обосновывавшим антидемократическое устройство общества, был нацист Адольф Гитлер. Его проект, предполагавший авторитарное правление, доминирование одной расы и физическое уничтожение «неполноценных», потерпел крах. С тех пор никто из серьезных политиков и ученых ничего подобного не предлагает.
При этом, конечно, сохранились разного рода диктаторские режимы, но «никто из них не мог сформулировать для нации, подобно Гитлеру, последовательную доктрину, которая оправдывала бы постоянное авторитарное правление. Все они вынуждены были принять принципы демократии и народного суверенитета и утверждать, что их страны — по разным причинам — к демократии пока не готовы: то ли из-за угрозы со стороны коммунизма и терроризма, то ли из-за экономических неурядиц, оставленных в наследство прежним демократическим режимом. Каждый такой режим объявлял себя переходным, подготавливающим окончательное возвращение демократии» [Там же: 50].
Думается, что это очень точное наблюдение. Разного рода маргиналы могут отвергать демократию, но вместо нее предлагают либо утопическую чушь, либо новый нацизм. Ответственные же политики демократию всегда признают, хотя на практике порой пользуются всякими демагогическими приемами, чтобы подольше удерживать личную власть и извлекать ренту из своего положения.
Более того, в XXI веке даже откаты от демократии происходят обычно не в виде возвращения военных режимов, а, как замечает известный британский социолог Майкл Манн, «в форме псевдодемократии: выборы проводятся, но они подстроены; существует множество партий, но режим может отбирать кандидатов и избирательно запрещать участие в выборах другим» [Манн 2014: 63].
Фукуяма писал свою книгу за десять лет до установления в России нынешнего политического режима. Но надо признать, что этот режим полностью вписывается в концепцию «конца истории». Оппоненты справедливо критикуют путинскую систему за многие ее недемократичные черты, однако сами авторы системы никогда даже в мелочах не пытались оспорить значение демократии. Если им приходилось откровенно сворачивать демократические институты, эти действия объяснялись необходимостью борьбы с терроризмом, как в случае отмены губернаторских выборов после бесланской трагедии 2004 года [Путин 2004]. Если же власти прибегали к манипулированию сознанием масс и фальсификации результатов выборов, то в ответ на критику давали понять обществу, что оппоненты небескорыстны, имеют иностранное гражданство и, возможно, даже служат своим зарубежным хозяевам, тем самым препятствуя нормальной демократизации России [Прямая линия 2011]. Владислав Сурков в бытность заместителем главы президентской администрации даже сформулировал теорию суверенной демократии, где давал понять, что только российская нация может влиять на выборы органов государственной власти [Сурков 2006].
Можно предположить, что теория Фукуямы не учитывает тоталитарный характер исламского фундаментализма, представляющего собой важнейшее явление XXI века. Однако, не вдаваясь подробно в вопрос о том, действительно ли фундаментализм столь тоталитарен, следует заметить, что он пока не имеет реальных шансов проникнуть за пределы исламского региона, тогда как элементы демократии используются в мусульманских странах весьма активно, хоть и под контролем религиозных деятелей. Иными словами, для большей части человечества халифат никак не является альтернативой демократии.
Думается, подход, предлагаемый Фукуямой, вполне адекватно отражает положение дел в эпоху постмодернизации. Мы не видим альтернатив демократии. Хотя надо учитывать два важных момента. Во-первых, демократия сама является источником определенных проблем развития (об этом речь пойдет ниже). Во-вторых, заявление о конце истории все же следует признать слишком эпатажным, поскольку, как уже говорилось в предисловии, мы не можем предсказать будущее и, следовательно, должны допускать, что в какой-то момент альтернатива демократии способна появиться (но об этом мы дальше рассуждать не будем по причине отсутствия фактов для серьезного анализа).
Для России здесь главный вопрос состоит в том, можем ли мы рассчитывать на трансформацию авторитарного режима в реально демократический или же наши правители бесконечно будут твердить об угрозах экстремизма, терроризма и иностранного влияния, ограничивая под этим предлогом важнейшие свободы. Какое-то время у нас считалось, что демократический переход становится следствием экономических изменений, и даже лидеры российских реформ руководствовались подобным представлением. Егор Гайдар в книге «Гибель империи» отмечал: «Я и мои коллеги, начинавшие реформы в России, понимали, что переход к рынку, адаптация России к новому положению в мире, существованию независимых государств будут проходить непросто. Но мы полагали, что преодоление трансформационной рецессии, начало экономического роста, повышение реальных доходов населения позволят заменить несбыточные мечты о восстановлении империи прозаичными заботами о собственном благосостоянии. Мы ошибались» [Гайдар 2006: 16].
Для России главный вопрос состоит в том, можем ли мы рассчитывать на трансформацию авторитарного режима в реально демократический или же наши правители бесконечно будут твердить об угрозах экстремизма, терроризма и иностранного влияния, ограничивая под этим предлогом важнейшие свободы.
Для поиска ответа на вопрос о причинах, по которым люди предпочитают империю и авторитаризм благосостоянию и демократии, стоит обратиться к исследованию Инглхарта и Вельцеля. Эти авторы полагают, что «избавление от нехватки материальных благ не оборачивается мгновенной коррекцией ценностных приоритетов: здесь наблюдается значительный временной лаг, поскольку основополагающие ценности человека во многом отражают условия, в которых прошли его детство и юность. Они меняются в основном за счет естественного воспроизводства населения» [Инглхарт, Вельцель 2011: 149]. Иными словами, люди, сформировавшиеся в советское время в условиях дефицита товаров, а также в «лихие 90-е», когда приходилось с большим трудом искать возможность прокормить семью, живут во многом старыми ценностями. И не отказываются от них вплоть до самого конца. Твердая власть, стабильность режима, гарантии благосостояния для них имеют первостепенную ценность. Духовной опорой при этом становятся для таких людей величие нации, победы предков, огромные просторы родины и способность сопротивляться врагу. Значение свободы, самореализации, прав человека, поиска индивидуального смысла жизни для старших поколений отнюдь не очевидны.
Но поколения меняются, и возможность не думать с беспокойством о нехватке материальных благ в определенный момент начинает сказываться на массовых представлениях о жизни. «Через десять-пятнадцать лет после начала периода экономического благосостояния в ряды электората начинают вливаться представители возрастных когорт, чья личность сформировалась в условиях процветания. Еще через десять-двадцать лет они начнут выполнять функции членов элиты» [Там же: 151-152]. Подобная элита внутренне готова к иной жизни. Это — люди эпохи постмодернизации.