— Ангару напоминает, — сказала Стефания.
— Одной матери, надо быть, дети, — улыбнулся Самоха. — А вот сейчас посмотри, как мы начнем тягать.
Он закинул удочку. Желто-серая бабочка скользнула по верху волны и с плеском скрылась вниз.
Стефания не успела шагнуть, как на берег вылетел большой бурочешуйчатый хариус.
— Лови уху! — рассмеялся Самоха.
Пастиков зажал с хребта топорщащуюся рыбу и извлек из ее окровавленного рта хитроумную удочку.
— Это что за снасть? — недоумевала Стефания.
— Обманка, — посмеивался Кутенин. — Тут она замаскирована в петушиные перья, а дура-рыба думает: букашка.
— Ну-ко, дай я, — сказал Пастиков.
— Валяй… Разучился, поди?
Пастиков пустил удочку, около которой сразу же запрыгали хариусы.
— Подхватывай!
Леса свистнула над головами и сорвалась с удилища.
Стефания тихо охнула, мотая рукой.
— И што ты наделал! — заревел Самоха на побледневшего Пастикова. Он приподнял стефаньину руку и сморщил безусое лицо. В пленке между пальцами руки впилась с жаброй удочка; мотылек из петушиных перьев краснел от крови.
— Тащите! — громко сказала Стефания, морщась от боли.
Севрунов вымыл руки и, разогнув удочку, вырвал жабру с клубком запекшейся крови.
— Давай спирт! — крикнул он Самохе. Глядя на Севрунова, Стефания заулыбалась. Самоха закидывал снова и, к удивлению оживившейся компании, вытянул крупного ленка.
— Ладь ужин, — сказал он разводившему костер Додышеву.
— Икряной, — приговаривал Севрунов, барахтаясь с ленком.
Солнце уже катилось к стрельчатым вершинам чернопадских гор, когда от улуса послышался топот конских копыт. Севрунов вышел из палатки и, щурясь на реку сквозь роговые очки, позвал остальных.
— Кажется, хозяева едут, — усмехнулся он, задерживаясь взглядом на переднем всаднике.
— Едут и есть, — подтвердил Самоха, увидев вывернувших из ложбины верховых. Косматые монголки фыркали и косились на вьющийся дымок.
Алжибай подъехал с сыном Тимолаем и пятью стариками.
— Что это за шапки у них? — шепнула Севрунову Стефания. — С какими-то бубенчиками.
— Это они для переговоров с нами такие одели, — заметил опытный Самоха.
Камасинцы привязали к деревьям коней и поздоровались с разведчиками. Все они были в новых дохах. Самоха постелил около костра одну из палаток и пригласил гостей. Приезжие уселись, поджав под себя ноги.
— Кури! — старшина протянул Севрунову трубку, видимо, принимая его за начальника.
— Спасибо, не курю.
— Пошто так?
Алжибай оглянул Додышева и захлебнулся едучим дымом. Узнал ли он в студенте своего единоплеменника, или при виде монгольского лица память подсказала старшине случай, имевший место в его жизни пятнадцать лет тому назад… Было первое морозное утро. По Сыгырде начинались забереги, а на тайгу спускалась мягкая белая шуба. Алжибай с половинщиком Сапроном Додышевым дрожали на легком, вертком салике. Закоченевший Додышев правил в носу, отбивая примитивное суденышко от острозубых камней, а старшина управлял кормой. Через салик стремительно перелетали холодные волны. Алжибай сидел на пушнине.
Они уже прошли Голубой порог и Додышев ударил роньжей, чтобы пристать к берегу, когда старшина спустил курок. Вместе с выстрелом безъюртный Додышев улетел с салика, только слегка качнув его. Но в улусе не все верили, что половинщика задрал медведь… Студент Додышев помнил еще слова умирающей матери, обращенные с проклятием к старшине. Помнил он и то, как Алжибай по осеням спаивал весь улус и, забирая у камасинцев меха, уезжал в степи, откуда привозил вино, махорку, ружейные припасы и яркие ситцы. А покойная мать за один мешок гнилых сухарей целую зиму вышивала Алжибаю унты. Много унтов и мехов старшина продал русским купцам, выезжавшим в улус перед весенней путиной.
И, может быть, в увертливых, как черные зверьки глазах молодого обрусевшего камасинца глава племени прочел надвигающееся возмездие. Он циркнул сквозь зубы желтой слюной и торопливо спросил по-русски:
— Охоты нет, — зачем приехал?
— Мы на свою, охоту приехали, — улыбнулся Пастиков. — Будем строить здесь город звериный.
Не в меру большая голова старшины закачалась на прямых плечах, точно собираясь перевернуть его неуклюжее туловище вверх колесообразными ногами.
— Смешно говоришь, — гортанно ответил он.
— Почему смешно? — вмешалась Стефания.
— Зверь любит волю.
— А мы на маралах будем верхом ездить, а лисиц и соболей приучим, как собак, спать с нами.
Сидевший рядом с Севруновым кривой старик, с ископанным оспой лицом, сердито засмеялся и схватился за впалую грудь.
— Ой, худо, худо! — выдохнул он.
— Хорошо будет, — возразил Севрунов. — Дорогу проложим на Шайтан-поле, машины сюда приедут… Вам работу дадим.
— Худо будет… Зверь уйдет.
Алжибай оглянул своих и заговорил по-камасински. На его высокой шапке зазвенели крохотные бубенцы, издавая звуки разбитого стекла. Тут-то и выступил кривой старик Аёзя.
— Фарту не будет. — Единственный глаз старика метался по лицам присутствующих. — Шайтан-поле не любит людей… Посмотрите, там есть знаки. Давно, когда здесь не было еще белых, один князь — звали его Мурабай — пробовал ковырять поле, но духи в одну ночь вырвали его плоды и побили князевых зверей… Сам Мурабай тоже издох от шайтана…
Старик закашлялся и долго харчал, тужась вытолкнуть булькотавшую в груди мокроту.
Пастиков изломал на раскрасневшемся лице лукавую улыбку. Но, скрутив трубочкой желтый окурок цигарки, бросил его в пенящиеся волны реки.
Камасинцы молчали. Аёзя и старшина нахмурили брови. Фарфоровые зубы Алжибая застучали, как дождевые капли о крышу.
— Этот земля наш, — ответил он, подавая бумагу, желтую от пота и ветхости.
— Сам Катерина давал земля камасинцам, — подтвердил кривой Аёзя.
— Советская власть отменила такие права. — Стефания передала бумагу звероводу, поднялась на ноги, собираясь, видимо, крепко потолковать с камасинцами о новых законах, но гости уже собирались домой. Старшина вырвал из руки зверовода грамоту и, колеся короткими ногами, побежал к лошадям.
— Наш не пойдет работать! — угрожал Аёзя. — Катерина давал землю.
— Пойдете, когда увидите, что мы пришли помочь вам. — Камасинцев изумила родная речь Додышева.
Старшину окружали подходившие из улуса соплеменники. Потрясенный неожиданностью, он делал знаки, чтобы они бежали отсюда, но таежные люди не двигались.
— Ты наш!.. Ты сын Сапрона? — спрашивали они, глядя на студента.
Старшина легко вскочил в седло и вместе с Тимолаем ускакал в улус. По берегу четко стучали каменно-крепкие копыта резвых монголок.
Камасинцы подались назад, но все еще медлили.
— Угостить надо, — сказал Самоха Стефании. Он вытряхнул из куля десятка два французских булок и, широко взмахнув длинными руками, позвал:
— Подходи, друг, знаком будем!
Увидев хлеб, камасинцы заколебались.
— Берите, берите, — совала Стефания булку в руки высокому улусянину.
Камасинцы разделили булки, а затем каждый из них смерил глазами женщину.
— Вот конфеты, — старалась она. — Вот Додышев, он расскажет зачем мы приехали.
Солнце скатилось в зеленеющую тайгу. От Ширана потянулся к небу сизо-голубой туман, и камасинцы, поборов страх перед старшиной и духами, все еще слушали и спрашивали Додышева. И наконец, когда их осталось не больше десятка, в кругу поднялся высокий худогрудый половинщик Алжибая Парабилка. Острые скулы камасинца дрожали, глаза робко бегали.
— Вы уедете, а нас проклянут Фанасей и Аёзя, — сказал он. — Чекулак и Джебалдок вот уже вторые сутки лежат привязанные к деревьям… Их пожирают комары и сырость… Разве вы хотите, чтоб и нас так же наказал старшина?
— Мы арестуем вашего старшину! — волновался Додышев.
Его взял за руку Севрунов.
— Вы полегче на поворотах. — И все поняли, что такт зверовода только на пользу делу.
Предутренний голубой мрак повис над заречными хребтами. Под узорчатой сеткой туманов дремали улус и Шайтан-поле. Где-то за темными чащобами бродило солнце. Слепая тишина не нарушалась легким ветром. Только неуемная Сыгырда, со свойственным ей буйством, гнала кудряво-серебряные волны к степям и дальше, к Ледовитому океану, будто стремясь разогнать на нем вечно блуждающие ледяные караваны. Река сердилась на здешнюю непробудность, в этот неурочный час она металась на отвесные граниты противоположного берега и оттого была величественнее, чем днем.
Севрунов почти в упор наткнулся на Стефанию. Она сидела на выпученном камне, накинув на плечи тужурку, и следила за пролетающими волнами. Тяжелые волосы женщины плотными кольцами перевешивались через ладонь приставленной ко лбу руки.
— Не раздавите, — предупредила она.
— И вы не спите?
— Нет, люблю встречать восход солнца… А вы что бродите?
— У меня зуб… Вы, Стефания Никандровна, Додышева не видели?
— Нет, а что?
— Значит, уплелся с Самохой к родичам… Ведь они нарочно и легли около костра.
Сначала похожий на отдаленный ветер, а затем совершенно явственно до них долетел собачий лай.
— Не наши ли там влопались? — встревожилась Стефания.
— Возможно.
По вершинам лесов загудело пулеметной россыпью.
Где-то кричали люди, отбиваясь от собак. Женщина оглянулась на соседа и растерянно спросила:
— Вы, Александр Андреевич, любите природу?
Он присел на краешек камня и откинул назад взлохмаченную голову.
— Признаться, она мне несколько надоела, а теперь опять потянула, — заговорил он. — Ведь почти пятнадцать лет по северу шлялся.
— Звероводом там работали?
— Какое! — отмахнулся он. — Это в последние годы, а раньше кооператором был, рыбаком, разведчиком и кто знает чем.
— Вы сибиряк? А где учились?
— Самоучкой, — ответил он.
От излучины, что виднелась на изгибе реки, показалась долговязая фигура, а затем еще три маленькие, широкие.