— Это Самоха! — Стефания, дрожа, сжала жилистую кисть руки соседа. — Смотрите, ведь они ходили на выручку.
Самоха размашисто бросил свою одноухую шапку и повалился на сухую траву. Светало. Маленькое старушечье лицо охотника отсвечивало обильным потом. Додышев же подталкивал двух низкорослых молодых камасинцев, руки которых еще были завернуты назад.
— Развязывай! — попросил он Стефанию и Севрунова.
И когда шатающиеся на ногах ребята были освобождены, Самоха разразился потоком проклятий на улусных собак.
— Да будь я трижды проклят в утробе матери! Было совсем спороли… Их пришли вызволить, а они трусу праздновать… А тут эта собачня, как мошка, братец ты мой… Ладно, посконные штаны, да сук попался под руку.
— Могли бы и не штаны порвать, — пошутил вышедший из палатки Пастиков.
— А што ты думаешь! Ведь вон там какие жеребцы у старшины-то, — уже смеялся Самоха. — Кэ-эк они ухватились, штук пять, да ошкур и пополам, да только бродни и удержали, а то бы голый явился домой.
Алжибай и Аёзя пили араку. В просторной юрте старшины бродил мясной и табачный чад. По другую сторону камелька сидела с закрытыми глазами шаманка и бормотала непонятное. Маленькая женщина с большим животом в третий раз жарила сохатиную печенку и в третий раз ставила перед гостями туес со свежей аракой. Это была Улям, жена хозяина улуса. Все пили через край и слюнявили большие куски печенки в мясистых пунцово-красных губах.
За юртой сын Алжибая, напоминающий телосложением отца, ладил седла, две скотницы старшины доили коров.
— Русских прогоним, — мигал единственным глазом Аёзя. — Наш народ маленький, но мы погубим их зверей ядовитыми травами, погубим людей набегами.
— Погубим, — скрежетал фарфорово-белыми зубами Алжибай. — Красная власть прогнала в тайгу русских шаманов и нойонов. Они теперь копят силы. Алжибай много знает, но пока молчит… На днях один друг говорил Алжибаю, что на красных поднимается желтый народ, который живет там, где по утрам рождается солнце.
В юрту просунулась большая черноволосая голова Тимолая.
— Отец, по улусу говорят, что Чекулак и Джебалдок бежали к русским, — испуганным голосом сказал он. — Я сам видел четыре следа по берегу.
Старшину подбросило кверху невиданной пружиной. Из опрокинутого туеса мутной лужицей разбрызгалась арака.
— Седлай коня! — топнул он криволапой короткой ногой.
Улям надела на прямое плечо старшины маузер, добытый Алжибаем где-то в степях, а сын подвел к дверям юрты косматого карего коня и подхватил отца под колена. Старшина качнулся в седле, но удержался и крепко дернул лошадь за витой ременный чумбур.
Стая острорылых собак проводила старшину вниз к реке. Около юрт неподвижно стояли серые фигуры проснувшихся камасинцев.
Алжибай ехал по горной тропинке над ревущей рекой и долго грозил кулаком дыму, расстилавшемуся над палатками разведчиков. Он плевал в ту сторону, на другой берег, где копошились черные фигуры людей, приехавших устанавливать новые порядки.
Шедшая частой переступью лошадь скользнула задними ногами под обрыв, но старшина не сплошал: он спрыгнул через голову и, попав ногами на выступ камня, помог лошади справиться. Может быть, этот случай и помог старшине забыть на время о ненавистных чужеземцах. К тому же и тропинка круто повернула от берега. Шум Сыгырды отдалялся с каждым шагом. Алжибай заехал в сосновый бор, будто рассаженный величайшим мастером. Снизу чернела борозда дороги, сверху — голубая полоса неба. Здесь деревья были настолько высоки, что Алжибай не решился губить зарядов на клокчущих по вершинам глухарей. Он только щелкал языком, подражая этим пернатым великанам, и затем голосом, похожим на осенний шум тайги, протяжно запел.
Алжибай пел о том, на что смотрели глаза. Он хвалил лес за то, что тот дает тепло и укрывает зверей от красных шайтанов. Хвалил горы за то, что они не пускают этих красных, и холодные северные ветры. Впрочем, горы он хвалил и за то, что стрельчатые вершины их подпирают солнце, готовое каждый день свалиться и сжечь его, Алжибая, со всем улусом. Алжибай дразнил солнце и за то, что оно похоже на красных людей, и за то, что оно все равно напорется на острые камни гор и вывалит свое брюхо в Сыгырду. Старшине было хорошо думать о том, что он пока хозяин всех этих богатств, всей тайги, от Сыгырды до Монголии, на целых восемь дней скорой ходьбы. И он пел бы до тех пор, пока арака заставляла стучать сердце, а перед глазами прыгали разноцветные шары, напоминающие бубен Фанасей. Но сбоку треснул вереск, и привычный конь замер на месте, поводя короткими ушами. Не расслышавший шума Алжибай ударил его чумбуром. Лошадь только подкинула зад, но не тронулась с места.
«Зверь», — подумал старшина и поднял маузер.
В то же мгновение через дорогу прыгнула резвая кабарга и остановилась боком к Алжибаю под кустом мелких пихтачей.
— Сухая, — прошептал старшина, ловя неповинующимся глазом мушку прицела.
Темноватый зверек косил глазом и высоко вытягивал тонкую шею. И суеверному Алжибаю вдруг пришла нелепая мысль:
«Попадешь — русские уйдут с Шайтан-поля, не попадешь — пропал сам».
Выстрел резко разорвал первобытную тишину и сон лесов. Эхо где-то долго шумело в ответ. Кабарга сделала отчаянный скачок через мелкую чащу и камнем упала на мох.
— Фарт! Фарт! — по-русски закричал Алжибай. — Ай, красные уйдут, уйдут красные!
Он подъехал к зверьку. У кабарги судорожно дергались копытца, угасли желтоватые глаза. Около уха из узкого прострела ползла черная бороздка крови.
— Ай, молодец! — усмехнулся старшина, заваливая добычу в торока.
Он пустил коня и, шатаясь как сноп на ветру, пошел сзади. Через час лошадь свернула вверх по гремучему ручью, берег которого густо осаждали ягодники и бурьяны. Тропа петляла, и болтающиеся ноги кабарги царапали сухие ветви кустарников.
Поднявшись на холмик с кедровым лесом, лошадь заржала и снова остановилась. Ей отозвался собачий лай.
Алжибай потянул носом смолевый дым и самодовольно сморщил лицо. И в это же время из-за толстостволого кедра вышла с винтовкой наперевес тонкая светловолосая женщина. В легкой козьей дохе и унтах, она ничем не отличалась от молодого, еще безусого парня. И даже суровые темно-голубые глаза смотрели на Алжибая не по-женски.
Она тряхнула мертвую голову кабарги и низким голосом спросила:
— Наверно, на медвежьей релке убил?
— Там, — кивнул старшина. — А где отец?
Старшина сверкнул по загрубелому лицу женщины черными, еще мутными глазами и, может быть, в сотый раз залюбовался горбинкой ее тонкого носа.
— Отец здесь близко… Газеты привез? А еще что? — Она перевертывала винтовку и смотрела сверху на привязывавшего лошадь старшину. — Я тоже могу похвастаться, — вчера подстрелила молодого марала, и мы теперь едим мясо.
Женщина отогнала пестрого кобеля и, сторожко оглядываясь на приезжего, открыла дверь избушки.
Алжибай не в первый раз вдыхал хвойный запах этого помещения, как не в первый раз видел он посуду на нехитрой полке, сплетенной из красных прутьев тростника, и эту женщину с мужской фигурой и манерами.
Она внесла в избу седло и кабаргу.
— Что ж молчишь, старшина? — обратилась она к гостю. — Давно был на том стане?
Старшину мутило с похмелья, узкие глаза слипались.
Хозяйка подкинула в железку дров. Стоявший на ней котел запыхтел жирным паром. И в чаду Алжибай, как во сне, видел эту высокую, совсем еще молодую и ловкую девицу. Она носила кожаную кофту и шаровары. Все это нравилось старшине.
— Может выпьешь?
Она достала из-под нар берестяной туес и налила гостю древесного спирта.
— Пей, отец хорошо научился делась вино.
Глаза старшины расширились в узких прорезях. Он обеими руками сжал деревянную кружку и медленно проглотил жгучий спирт.
— Когда ты приедешь к Тимолаю? — спросил он, закуривая трубку.
Женщина передернула потрескавшимися губами, но улыбнулась.
— К Тимолаю я не пойду, мне надоело в тайге.
— А зачем ты пришел в тайгу?
— Неволя загнала. Ты отца спрашивай.
— Ты шутишь, — ухмыльнулся Алжибай. — Русские уже на Шайтан-поле… Они притащат сюда красную власть.
— Русские?! Ты видел?
Хозяйка откинула назад светлые волосы. Ее суровые глаза испугали старшину. В них было скорее удивление, чем злоба и испуг.
— Красные?.. Когда они пришли?
За стеной заворчал кобель, и девица, схватив винтовку, выбежала за дверь.
— Это ты, отец? — послышался ее низкий голос.
— Я, Вера, — отозвался скрипучий бас. — Ты не одна? (тихо).
— Нет, Алжибай приехал… Говорит, красные на Шайтан-поле… Привез сухарей и еще что-то…
— Красные?.. Гм… Образина!.. Думает, у меня все еще золото есть…
Вера скрыла злую улыбку и отвернулась.
Высокий человек с сивой бородой снял с обвисшего плеча винчестер и шагнул в дверь. Пестрый кобель подпрыгнул на всех четырех лапах и лизнул Веру в щеку.
— Иди на место! — крикнула она.
Старик поздоровался с гостем и сел против него на самодельную Скамейку.
— Сколько людей приехало? — дребезжащим голосом спрашивал он. Старик ловил хитрые глаза старшины своими — смелыми, похожими на глаза дочери. Он был одет в такие же кожаны, как и Алжибай. Вместо пуговиц на кожане красовались гладко обточенные палочки, пришитые к шкуре жилами зверей.
Алжибай хлопал мокрыми ресницами.
— Вчера было семь, но будет много-много красных, много железных нарт, много хороших ружей.
Старшина много пил и говорил. Его монотонная речь журчала далекими отголосками таежных рек и бурь…
Он выехал домой, когда тихая ночь, точно нагулявший жира медведь, залегла в берлогу пахучей тайги.
Костер тихо потрескивал под двумя пихтами, что стволами зажали ведущую к ручью тропинку. Это было место, где Вера слушала ночные шорохи весенней тайги и сторожила. Здесь засиживался и отец, гадая о своей судьбе и кляня силу, отнявшую у него и дочери былое.