— Посмотрите! — закричала навстречу бегущим взволнованная Стефания.
От берега безбоязненно уходило рыбье стадо, а на зыбкой поверхности шевелил плавниками и ловил ртом воздух крупный раненый таймень. Легкое течение медленно относило его от берега. Величественные просторы озера и смешливая физиономия Самохи остудили гнев Пастикова. Широко открытыми глазами следил он за зеленым уходящим валом и кричал:
— Ну, шевелись, пакостник! Да если в другой раз начудишь, чертово помело, вздую!
— Не стращай рыбу горшком!
Самоха уже подплыл к берегу и, выкинув рыбу, заплясал тонкими посиневшими ногами по мелкой гальке.
— Так не надо, — хмуро сказал степенный Джебалдок.
— Что не надо? — переспросила Стефания.
— Рыбу добывать в Ширане.
— А почему?
— Умирать будешь, — подтвердил Чекулак.
— Вот враки! Ты не слушай своих шаманов, — успокаивала она. — Посмотри, как вкусно мы ее зажарим.
К собравшимся бежал Семен Петрович и группа камасинцев. Улусские остановились около убитой рыбы и скорбно рассматривали ее.
— Худо будет, — сказал Парабилка.
— Худо будет, — поддержали другие.
— Хорошо будет, — возражал им Додышев.
Он возбужденно и горячо, как тогда, стал убеждать своих одноплеменников.
На припухшем желтоватом лице землемера засохли капли пота, а всегда тщательно причесанные жидкие волосы смотрели из-под форменной фуражки взмокшей шерстью. Это забавляло Самоху.
— Мне полагается рабочий для переноски треноги, — официально заявил Семен Петрович, почувствовав себя в роли мишени для насмешек.
— Раз полагается — дадим. — Пастиков отвернулся и, глядя на Стефанию, поморщился.
Пастиков задержал ямщиков и вечером вместе со Стефанией и молодыми камасинцами направился в улус. Джебалдок и Чекулак путались в длинных полах новых тужурок и непривычно стучали тяжелыми сапогами, взятыми про запас Севруновым. В новом облачении они походили на подростков, нарядившихся в одежду взрослых. Сзади Самоха вез на лошади два мешка сухарей и сумки с прочей провизией. Медленно катилось за вершину Епифановского белогорья отгулявшее по небу солнце. От потемневшей реки тянуло туманом.
— А ведь ловко стрелять в нас с того берега, — указала Стефания на зубастые зеленогривые скалы.
— Как рябчиков перехлопают, — подтвердил Пастиков.
Додышев загородил им дорогу раскинутыми руками, и его верткие глаза вспыхнули, ресницы трепетали, как крылья стрекозы.
— Здесь банда бродит! — выпалил он.
Пастиков остановился.
— Банда? Кто тебе сказал?
— Вот ребята знают… Алжибай возит запасы под белогорье, у них девка какая-то храбрая есть.
— Утка, наверное, — заметила Стефания. — Почему же ты молчал?
Она столкнула с обрыва камень, он глухо шлепнулся в волны.
— Пожалуй, верно… Глазков здесь укрылся, — в раздумье сказал Пастиков.
Камасинцы встретили гостей на первом холме. Молодежь теснилась, робея, но в ее среду сейчас же влились Чекулак и Додышев. И пока шагали до юрты старшины, студент успел, кажется, рассказать всю историю возникновения советской власти и о вреде родового правления.
Алжибай косым взглядом выдавал свое неудовольствие приходом завоевателей на Шайтан-поле, а шаманка и Аёзя издали звуки, похожие на рычание росомахи. Пастиков догадался, что здесь, около богатой юрты камасинского старшины, заседал только что родовой совет.
— Здорово, соседи! — сказал он, присаживаясь к дымившему костру.
— Садись, — буркнул Алжибай, глянув на Чекулака и Додышева.
Шаманка сердито выколотила трубку, заерзала на подостланном травяннике, и камасинцы сдвинулись, чтобы уступить место пришедшим. Налетевший ветер раздул костер. Вялые комары поднялись до вершины подсоченной сосны, что придерживала один бок юрты.
Стефания подсела к шаманке и заглянула в гноящиеся глаза старухи.
— Ты не видишь, бабушка?
— Я убила здесь сорок медведей и если бы шайтаны не отняли моих глаз, убила бы всех степных и тебя, собаку красную, в первую очередь.
Пастиков вытряхнул из сумки несколько пачек папирос и громко крякнул. А Додышев перевел слова шаманки.
— Значит, и такие знают красных, — усмехнулась Стефания.
Старшина отказался от дареного курева, но стекавшиеся по лесистым тропам улусные, жители густо осадили Пастикова. Волосатые и заспанные, они глотали душистый дым и, слегка опьяненные, садились в круг. Пастиков незаметно толкал Додышева. И когда студент поднял кверху руки, сотни узких, мерцающих в прощелинах глаз встретили его с любопытством. А он крутил в воздухе короткопалым кулаком, будто грозил всем духам и шаманам тайги за порабощение своего народа. Сиплый голос камасинца смешивался с шелестом хвои и плеском волн Сыгырды. Только по словам «колхоз», «пятилетка», «Советская власть» Пастиков и Стефания догадывались, о чем он говорит.
Не выдержала шаманка. Схватившись за длинный черень своей трубки, она размахнулась и, как рысь, кинулась бы на Додышева. Но тут случилось то, чего Пастиков ожидал с самого начала. Чекулак, а за ним пяток безъюртных улусян преградили старухе дорогу. Самоха отдернул Додышева.
— Куда ты — головой в болото!.. Они сделают из тебя смех и горе!
Круг расширялся. На поверхности косматых голов колыхалась несоразмерно большая голова Алжибая. Камасинцы кричали, угрожали.
Стефания тормошила Пастикова за плечо.
— Слушай!.. Чего же вы не принимаете мер. Смотри-ка, они раздерутся.
Но Пастиков отступал, широко улыбаясь.
— А ты не ярься… Пусть потаскаются, а потом мы из них что угодно состряпаем.
От копошащейся кучи людей потянуло потом.
— Э, черти! — негодующе плевался Самоха. — И скажи, хоть бы подрались, а что ревут, черт ее што.
— Наши бы ножи и стяги в дело пустили, — подзадоривал его Пастиков.
— Да право…
Под стефаньиной рукой вздрагивали сильные мускулы плеча Пастикова, и она поняла, что в нем закипает кровь прежнего деревенского кулачника. Камасинцы расходились, сплетались, напоминая юрту, качающуюся от ветра. Над потухающим костром кружились комары и шерсть козьих шкур.
Но вот Алжибай поднял руки, и толпа присмирела.
— Крови испужались, — глубокомысленно заключил Самоха. — Они позавсегда так: поцарапаются, тут же — ша!
Он хитро подмигнул Пастикову и вывалил посреди круга мешок сухарей. Около дверей юрты стонала шаманка: ее кто-то толкнул.
— Подобрали бы ее, может, отдышится, — просила Стефания.
Но камасинцы уже были заняты дележкой сухарей: они нагребали в полы, карманы, совали в рты лакомые гостинцы. И только один Парабилка сказал:
— Сдохни она как лисица.
Среди успокоившихся камасинцев сидели Алжибай и кривой Аёзя. По улусу жутко завыли собаки.
— Кури, — предложил Пастикову Алжибай.
— Спасибо, не курю.
— Кури — труг пудешь!
Собственно, это и послужило предлогом к переговорам. Огоньки папирос ярко вспыхивали среди чумазой таежной ночи. Душистый дым глотали старый и малый аппетитно причмокивая губами.
— Какой будет работа? — добивался у приезжих Парабилка.
— Всякой… Будем зверей ловить, рыбу и строить дома.
— Много будет работы? — спросил Алжибай.
— Много… Платить будем хлебом и товаром. Вот хозяин лучше расскажет…
И в знак гостеприимства в кругу уже очутился лагун араки.
— Ну, это зря! — рассмеялся Пастиков.
— Пей, нойон, наш народ не злой, — сказал Аёзя. — Мы умеем жить без обмана, а ваши купцы всегда обманывали нас.
Стефания смахнула мусор с верху сывороточной жижи и, хлебнув напитка, начала чихать.
— Крепкой? — рассмеялись в толпе.
— Вот такой будет наш дружба, — заметил Алжибай.
Небо, как лосиновая подошва, сверкнуло золотыми шляпками гвоздей. Лес стоял неподвижно. По зазеленевшему берегу звенели колокольцами камасинские коровы и перекликались ленивые филины. И в этот час нерушимого покоя над юртой старшины таежной бурей сорвалась многоголосая песня: она была длинна, как Шайтан-поле, и уныла, как судьба этих таежных людей.
…Алжибай подошел к стану утром, кашлянул и в знак миролюбия поставил к стволу дерева ружье. Прошла неделя с тех пор, как разведчики посетили улус, но опухшее лицо старшины свидетельствовало о том, что камасинцы не перестали еще пить араку.
Алжибай боком пролез в палатку к Пастикову и, поклонившись, сел по-камасински, подогнув ноги.
— Трастуй, начальник, — приветствовал он, закуривая трубку.
Пастиков с трудом надевал ссохшиеся сапоги. В палатке пищали комары, где-то скребла мышь.
— Рано ты ходишь, старшина, — начал Пастиков, топая сапогом о землю.
Алжибай высек огня, положил трут в погасшую трубку.
— Мой говорить хочет, пойдем в лес, — ответил он.
На стане просыпались разведчики. Самоха и Додышев босыми побежали к озеру умываться. Молодая трава брызгала росой. Долина пестрела цветами. Над белогорьями качалась прозрачная синева.
Пастиков позвал Алжибая в тополевую чащу и сел на свежий пень.
Старшина снял шапку и провел ладонью по бритой голове. «Силищи в нем, как в коне», — подумал Пастиков, рассматривая широкие плечи собеседника.
Алжибай расстегнул кожанку и достал из сумки сверток. Он не торопясь развернул бумазеевую тряпицу, не торопясь расправил на ней и поднял кверху связку черных соболей. Шкурки были остистые, с серебристой проседью.
У старшины сверкали зубы и глаза, маленькая рука заботливо гладила шкурки зверьков сверху вниз.
— Что это?
Пастиков сломил ветку, смял ее в руках, улыбался уголками губ и прищуренными глазами. Алжибай не терял из виду ни одного его движения. Они молчали, но в молчании этом было нечто похожее на разговор. Старшина перевертывал связку. Приглаженные шкурки тихо хробостели, поблескивали, лоснились, соблазняли. У Пастикова кипело внутри, но, преодолев готовую вырваться злобу, он решил выждать. Не вытерпел Алжибай. Хмурясь и принужденно улыбаясь, он спросил:
— Хорош, труг?
— Добрая пушнина, — подтвердил Пастиков. — Надо продавать.