Чёрные с синевой перья падают с неба, чуть покачиваясь на воздушных потоках. Это Хугин и Мунин, верные наушники Одина, повздорили за благосклонный взгляд своего хозяина, и в пылу интеллектуальной дискуссии потеряли часть своего оперения.
Ловлю на лету этот дар небес и подстругиваю перочинным ножиком кончики, готовя их окунуться в купель старой чернильницы.
Очень тяжко, когда в груди носишь black hole. И без разницы, микроскопическая она, или супермассивная. Сфера Шварцшильда затягивается на шее, и горизонт событий уже не пересечь.
Но… Пассивное падение вглубь ведь не по мне? Упорно заливаю зияющую щель чернилами, но они стекают туда бесследно. И мне уже нечего лить.
Винтажная вода всемирного потопа хлещет с потолка, я подставляю чернильницу, обмывая её стенки, и продолжаю бесцельное лечение. Концентрация лекарства стремится к нулю, но в ноль ведь не обращается? Бесконечное приближение. Как бесконечное падение.
В древнерусской арифметике «вороном» обозначали числа от 10 до 100 миллионов. То есть - им несть числа…
Их слишком много. Они громко хлопают крыльями, подавляя волю бескрылого существа, жмущегося к земле. И заслоняют солнце. В любое время дня главенствуют сумерки. Даже кисть Винсента, дрожащая от страха перед теми же врановыми, не может раскрасить тусклые потёмки жаркими красками.
Знамя вОрона - треугольный стяг с изображением чёрной птицы, непременный атрибут отплывающих викингов. Драккар ждёт, приглашая за собой в ледяную Исландию.
Знамя трепещёт на ветру, обещая благоприятный исход. Ветер не врёт.
Думающий и Помнящий не только наушничают Одину, они ещё и коллекционируют блестящие металлические предметы. Иногда они их теряют. И если под ноги падает связка ключей, первую мысль об отсутствии дверей стоит откинуть. А сосредоточиться на второй - на появляющейся возможности открытия.
Сломанный светофор вызывающе светит ядовито-жёлтым. Он одноглаз, как Один, но мудро ли оставлять пешехода в подвешенном состоянии. Не давая подсказки - время ли идти, или стоять?
Неверно понятый намёк может привести к аварийной ситуации на дороге.
Милосердие на кончике ножа
Просить милосердия постыдно.
Если враг уже занес руку для удара, жалкие слова лишь раззадорят его. И вонзая свое оружие, убийца получит большее удовольствие.
Misericorde…
Сострадание, милосердие… Не самые лучшие слова, применимые к оружию. Но кинжалы средневековых рыцарей именовались именно так, поскольку могли даровать быструю смерть и спасти честь.
Отличный выбор, господа крестоносцы!
Упасть поверженным не страшно. Страшно сожалеть о случившемся. Если уж соскальзываешь с обрыва, так имей мужество не срывать голос в криках о помощи.
Цепляйся, если жаждешь чего-то большего, чем забвение, но не плачь.
Носить на поясе кинжал милосердия стоит хотя бы как напоминание, что желания наши сталкиваются непредсказуемым образом с объективной реальностью. При их встрече высекаются искры, способные поджечь часть настоящего и осветить день сегодняшний праздничной иллюминацией.
Время от времени кладя руку на рукоятку кинжала и ощущая хладность металла, освежаешь своё восприятие и скатываешься с облачных гор своих грёз.
Доставая мизерикорд, чтоб рассечь буханку хлеба напополам, прикасаешься к себе изнутри, и понимаешь, что не так уж ты отличаешься от остальных. Те же радости и беды, те же заблуждения и редкие моменты просветлений.
По музыкальному канону реквием обязательно состоит из нескольких функциональных частей. В определённом порядке, хотя и допускаются некоторые перестановки.
В середине мессы размещена самая пронзительная часть – «Lacrimosa» - «Слёзная». Сразу же после мощного выступления «Dies Irae» - «Судного Дня».
Логика этого соткана из композитных материалов и способна выдержать прямой ядерный удар. Покайся в грехах и будешь прощён и оплакан. Тебя погладят по повинной голове, поцелуют в макушку и отпустят грехи.
Задуматься о благости преходящего так приятно… Нет вечного, нет сущего, - есть лишь неуловимость бытия, которую так легко изгадить, но она всё равно очистится новым днём.
Для любящих блеск надежды и счастливые концовки есть ещё и финальная часть - «Lux Aeterna», - «Вечный Свет».
Это как раз отсутствие забвения, это голливудский хэппи-энд, бессмысленные счастливые улыбки на лицах и полный провал за титрами.
Это шикарный гранитный памятник, подавляющий все вокруг и не несущий смысловой нагрузки. Тяжкий камень, тянущий ко дну нирваны… Где совершенно нечего делать, кроме как расплываться от ощущения беспредельного благоденствия.
Где мой верный мизерикорд? Спасибо, что ты есть, с тобой меня не пустят в рай.
красная варежка
Моя красная варежка за мной на верёвочке.
летом пушистым зверьком, вместе по лужам и на солнышко – греться
весною жмуриться и ликовать, что пережили, что снова и вновь
осенью запасаемся пушистостью и теплотой
чтобы зимой неуязвимо, легко
Моя варежка, детская и непарная, а вторая, - дай бог памяти, - потерялась больше чем двадцать лет назад. Что с того?
Та, что со мной – плоть от плоти моего детского лепета, первых шагов и распахнутых глаз.
На весь этот мир, до безобразия несовершенный и прекрасный.
До ужаса и восторга, до перехвата дыхания и нового вдоха.
Моя красная варежка
гнёздышком птичьим совьётся, если бездомные с юга вернутся
и прорастёт травой, под щекой, когда морозы сомкнутся
Не потому что за мной на верёвочке. Не потому что моя. Мне и знать не дано, почему и зачем.
Но она вечна, в чём чертовски права.
Со мной моя красная варежка, навеки со мной.
Сквозь игольное ушко врат рая
Скарб мой умещается в заплечном мешке, и там много лишнего.
Засовываю руку наудачу и вытаскиваю бесформенную кучу из сожалений о совершённых ошибках. Разматываю полусгнившее тряпьё и брезгливо рассматриваю этот чудный артефакт.
А затем размахиваюсь и швыряю его в тихие воды реки Забвения.
Что-то выпирает сбоку. Перетряхиваю и достаю моток из нереализованных возможностей. Кто ж его так запутал… Неисповедимы тропинки бытия. И никакая путеводная нить не проложит верной дороги.
В кармане притаился флакон со слезами огорчений. Они ничем не пахнут и заметно помутнели. Встряхиваю и наблюдаю, как взболтанный осадок вьюжно кружит.
Не трогают меня эти горести. Прошёл срок, они выдохлись. Переворачиваю сосуд и с равнодушием наблюдаю за вытекающей жидкостью.
Чччёрт… Под руку попадается тугой мешочек с нажитым. Руки инстинктивно сжимают его поплотней, не желаю расставаться. Это реализованный инстинкт потребления, засосавший так много чего… много. Слишком много. С этим некомфортно жить, а умирать так и вовсе глупо.
Вытряхиваю наземь.
Хм-м… Жестяная шкатулка со стёртым рисунком. Открываю и обнаруживаю бижутерию плотских утех. Да, тут есть что вспомнить. Губы сами собой расплываются в довольной улыбке. Как славно-то…
Ну было и было. Чего уж теперь. Безделушки годны лишь сорочьи гнёзда украшать.
На дне совсем немного, но такая тяжесть… С трудом вынимаю комок засохшей глины и далеко не сразу понимаю, что это скопившаяся усталость. Спрессованная годами и вылежавшаяся, она приобрела каменную твёрдость.
Лучший материал для мостовой. Никакие нагрузки не страшны. Непробиваема.
Вытряхиваю мешок и из него вываливается всякая дребедень - неотправленные письма, оборванные разговоры и пропущенные встречи. Мне их жаль до сих пор, но что я могу поделать?! Ни собрать, ни оживить не в силах. Так получилось.
Внимательно осматриваю пыльные швы заплечного мешка и обнаруживаю там забившихся и уснувших в пути малышей. Это радостные мгновенья, которые искорками фейерверков освещали мою жизнь. Вспыхивали и гасли, но никогда не позволяли себе исчезать насовсем.
Но ради них тащить с собой целый мешок?! Нет уж. Придётся распрощаться.
Я не верблюд, но чтобы протиснуться в игольное ушко, надо попотеть. И лучше это делать налегке.
С собой ничего, кроме себя.
Универсум схлопывается и всё исчезает. Если нет ничего, то и в рае нет необходимости.
Эй… Мы так не договаривались. Великое Ничто оказалось слишком ничтожным. Я хочу большего. Чего-то иного.
Я попытаюсь ещё раз.
раскрутить винил вручную
Добегаешь до финишной прямой… и понимаешь. Вот оно, твоё персональное Минное Поле.
И финишная ленточка полощется на ветру, и трибуны в нетерпении, и логика в ожидании своего завершения.
И? Шаг влево, шаг вправо - феерический салют из-под ног.
Я не волшебник, а жалкий фигляр. Наколдованный снег оборачивается кучкой искрошенного пенопласта. Первоцветы, разрывая собой грань между зимой и весной, вырываются под солнце и с изумлением оборачиваются на мой ненастоящий снег. Они оскорблены, а я виновато пожимаю плечами. Фокус не удался.
Но я хочу преодолеть эту финальную стометровку. Хочу и боюсь. Боюсь не её, а самого финиша. Поскольку за ним всё заканчивается. Ленточка обрывается и обугленным пятнышком ставится жирная точка.
Гарцуют жеребцы, стучат копытами по клавишам печатной машинки, перетягивают каретку как гружёную телегу.
Генератор случайных чисел тянет за поводья, и на бумаге проявляется сон Борхеса, во время которого Павич пил чай и случайно пролил его на клавиатуру…
Ночь застывает в ироничной позе, и утро в смущении боится пошевелиться. Разбуженные восстанут из мёртвых и заполонят мир живых.
Неправильные пчёлы делают неправильный мёд, а правильные слова ведут в глухие тупики. Отдайте мне горшочек с неправильным мёдом и я пойду по неправильной тропинке. Сад расходящихся тропок полон неправильных пчёл над трансгенными подсолнухами Ван Гога.