— Туда? — Ксавье почувствовал, как его ладони ищут опору. — Н-нет… А зачем?
— Не хочешь, — удовлетворенно сказал Хьюг. — Это так естественно. А если бы очень захотел, если бы все надоело до головной боли, до рвоты… смог бы?
— Ну, наверное, — Ксавье сделал движение, будто собирался еще раз наклониться над обрывом. Он знал, что этого не сделает. — Почему бы нет. Если бы, как ты говоришь, все надоело… Всегда можно себя заставить.
— Вре-ешь, — злорадно сказал Хьюг. — А ну попробуй. Никогда ты себя не заставишь, запомни это как следует. Ни-ко-гда. И никто из нас не сможет себя заставить, даже в темноте с разбега, мы слишком сильны для этого. Слишком любим жизнь, слишком предназначены для жизни, долгой и счастливой – по благородному замыслу наших создателей. Беда в том, что мы созданы еще и слишком общительными, чтобы, значит, не разбеглись друг от друга, а образовывали социум. Ты что-нибудь слыхал об отшельниках?
Ксавье покачал головой.
— Ну еще бы, где тебе. Об этом мало говорят, и правильно. Детская болезнь. Время от времени кто-нибудь, до этого числившийся вполне благополучным, вдруг начинает огрызаться, иногда даже буйствует, это смотря по обстоятельствам, а потом просто бежит. Подальше. Прячется в лесу, в горах, жрет черт-те что, воюет со зверьем и первые дни совершенно счастлив. Только больше месяца никто не выдерживает – возвращаются, и все по новой… Так-то.
— Зря ты здесь сидишь, — сказал Ксавье, — ревматизм ловишь. Потому и мысли у тебя такие. Шел бы к костру, что ли. Погрелся бы, послушал – разве плохо?
Хьюг с интересом посмотрел на него:
— А что, историю про трех баб на леднике там еще рассказывают?
— Рассказывают.
— А про домик в саванне?
Ксавье кивнул.
— Я так и думал, — сказал Хьюг. — И зачем мне идти? Себя я могу и здесь послушать. Три года, знаешь, слушаю – не надоедает.
— А ты других послушай.
Хьюг сморщился, будто сжевал лимон. Что-то я не то сказал, подумал Ксавье. А ведь и верно – чушь. Где их взять, других этих?
— Ну, сам бы рассказал что-нибудь такое… невыдуманное. Ты же можешь, у тебя опыт.
— Могу, — согласился Хьюг. — Только не хочу. Знаешь почему? Смотрю вот я сейчас на тебя и думаю: каким же наивным, до слез трогательным дурачком я был три года назад… не обиделся? Не обижайся, ты не один такой, там у костра таких двадцать человек… терпят друг друга, не расходятся. Двадцать крепеньких таких Хьюгов Огуречниковых… И ты тоже Хьюг, а я – Ксавье. Только потрепанный. А самым молодым, знаешь, даже нравится, что каждый встречный для них – ожившее зеркало. Ты женатый?
— Нет.
— Женись, — сказал Хьюг. — Непременно женись, у женщин же совсем другой прототип, хоть отдохнешь… Женись, пока и тебя на край не потянуло. Кандидатура есть?
Ксавье помялся. Кивнул.
— Есть, — ему вдруг захотелось поделиться с Хьюгом тем, чем он не делился еще ни с кем – единственным сном, который он ни разу не решился рассказать. — Ее зовут Клара…
— Как-как? — перебил Хьюг. — Клара, говоришь?
Ксавье запнулся.
— Д-да. Клара. А что?
— Да нет, ничего. — Хьюг зачем-то отвернулся в черноту. — Хорошее имя.
Стрельба снаружи совсем прекратилась. Стало тихо, только где-то очень далеко гудело пламя, вылизывая пустые коробки зданий, да иногда с шумом, похожим на тяжелый вздох, рушились перекрытия. Тишина отчетливо выдавала подготовку к новой атаке, Гуннар почти ощущал, как выдвинутые из глубины резервные роты занимают исходные позиции. Выродки этого не ощущали. Старикан сидел и тяжело дышал, как жаба, издыхающая под лучами солнца, а рыжий приподнялся, пошарил под собой и неожиданно вытащил сверток.
— Цела? — ожил старикан.
— Цела. Помялась только.
— Что за вещь? — спросил Гуннар, настораживаясь. На оружие было не похоже, но от выродков всего можно ожидать.
Рыжий раздраженно развернул сверток.
— «Хроника одного свершения». Старая книга. Точнее, рукопись. В подвале не все сгорело.
Гуннар мельком взглянул. Внутри свертка оказалась кипа тонких листов, вроде тех, на которых рисуют пиктограммы. Ничего опасного.
— Зачем?
— Чтобы читать, дикарь. Ты хоть читать-то умеешь?
Гуннар сел на пол спиной к стене, держа автомат между колен. Занятные твари эти выродки, правду говорят, что долго смотреть на них вредно. И внеочередную комиссию придется из-за них проходить, это ясней ясного. Может быть, пристрелить? Нет, попозже.
— Я не дикарь, а человек, — лениво сказал он. — А ты выродок, вот ты и читай. Мне читать незачем.
— Он книг никогда не видел, — встрял старикан.
Выродки снова переглянулись. Рыжий с безнадежным видом покачал головой:
— А еще говорили, что мы ошиблись с выбором прототипа… Какой там прототип. Это система.
— Эй, ты! — пришлось поднять автомат.
— Что это за здание? — засипел старикан. У него был скорбный вид школьного учителя, объясняющего непосильную задачу сопливому кандидату в отклонутики. Гуннар усмехнулся. Ну-ну.
— Библиотека.
— Зачем она?
— Здесь хранится ненужное. Это все знают.
Рыжий замычал, раскачиваясь.
— Вот как, — сказал старикан. — Ненужное. Ты здесь бывал когда-нибудь раньше?
— Нет.
— Запрещено?
Гуннар не выдержал – фыркнул. Ну, дают эти выродки! Смех, да и только.
— Ничего не запрещено. Сюда можно входить любому, у кого есть дело. У меня дела не было, и я не входил.
— Ты слышал? — спросил рыжий. — У него не было дела.
Гуннар мельком взглянул в окно. Ему удалось охватить взглядом всю площадь. Там было мертво и сумрачно, свежие трупы уже успело припорошить копотью, и они мало отличались от вчерашних. Над площадью висела осторожная тишина. Новая атака могла начаться каждую минуту.
— Ты почитай ему, — просяще сказал старик. — Почитай, пожалуйста, вдруг он поймет, это же история… Вслух почитай. — Он придвинулся и затеребил рукав рыжего. — Андрей, ну не надо так, ну я прошу тебя, почитай, ведь не может же быть, чтобы он ничего не понял, не верю я в это… Ну хочешь, я ему почитаю…
— Да хватит тебе! — угрюмо сказал рыжий. — Не мечи бисер. Безнадежно, видно же… Ну, на, читай, если хочешь…
— Извини, — тоскливо сказал старик. — Это я, наверно, сдуру. Понимаешь, очень жить хочется…
Судили Лисандра Парахони, проходчика. Дело было нешуточное: впервые на планете произошло умышленное убийство. Мало того, что оно было бессмысленно-жестоким, оно вдобавок случилось на участке Ксавье, и это было неприятно, как заноза. Ксавье ловил на себе чужие взгляды, иногда сочувствующие, но большей частью просто любопытные, и от этих взглядов становилось тошно. Хотелось куда-нибудь сбежать и остаться наконец одному, но сейчас это было невозможно. Ну зачем, зачем, спрашивал он себя, этому дураку понадобилось убивать?!
Оба работали в боковом тоннеле – Лисандр Парахони и Хьюг Огуречников. Что там между ними произошло, осталось неясным, только Лисандр вдруг набросился на Хьюга, как безумный, ударил его о скалу и, когда Хьюг упал, разбил ему голову несколькими ударами камня – в кровавую кашу. Когда его хватали, он был в полной прострации и не оказал сопротивления.
Судили на центральной площади городка – в столице не нашлось здания, способного вместить половину населения планеты. Если бы смогли прибыть все желающие, не хватило бы и площади. Для зрителей были поставлены скамьи, под крышами близлежащих зданий висели репродукторы. Маленькое белое солнце, с утра уже нестерпимо яркое, заливало площадь потоками жгучего света. Было жарко. Над толпой витал крепкий запах пота, и очень тянуло назад, в прохладную глубину тоннеля – отдышаться, а потом, может быть, постоять на том месте, где погиб Хьюг, провести ладонью по влажной шершавой стене. Как же это ты, Хьюг? Вот там, недалеко, до поворота и налево, мы с тобой сидели и разговаривали, и ты задавал мне странные вопросы: смогу ли я спрыгнуть, например. Ты спрыгнул, Хьюг. Наверняка ты сам спровоцировал этого Лисандра, спасибо тебе, Хьюг, что не меня…
Говорил Менахем Чжэн Вэй, судья, единственный пока юрист на планете. Вступительная речь была краткой. Излагались обстоятельства дела, была сделана специальная оговорка, что процесс, в соответствии с Уставом Покорителей, будет проходить по земным правовым установлениям, в каковые, к прискорбию, придется-таки внести определенные изменения, обусловленные катастрофической нехваткой юридических кадров. Какое-то время ушло на выдвижение и избрание присяжных и общественного обвинителя. Долго не могли найти защитника, пока наконец не выбрали какого-то лесоруба, проголосовав за лишение права самоотвода. Лесоруб был красен, кричал: «А почему я??» – и вызывал сочувствие. Подсудимый сочувствия не вызывал – обращенные к нему лица людей были угрюмы. Ксавье с недоумением отметил отсутствие какой бы то ни было охраны или конвоя – Лисандр неподвижно, как истукан, сидел за символическим барьером с краю судейского помоста, и за ним не было никого, ни одного человека, только короткая пустынная улица – несколько десятков хороших прыжков, а дальше – нетронутый лес, поди его там поищи. Захочет бежать – убежит, оружия что-то ни у кого не видно. Не хочет… Что-то немного в нем смирения, подумал Ксавье, — должно быть, просто понимает, что лучше понести наказание от людей, чем рано или поздно быть сожранным гиенольвом. Это он правильно понимает. А интересно, есть ли среди уже синтезированных хоть один со специальностью тюремщика?
Когда подошла его очередь, он дал свидетельские показания – ни у адвоката, ни у прокурора вопросов не возникло. Лисандр, кажется, не слушал вовсе, и Ксавье избегал на него смотреть. Вот нас уже и девятнадцать, с горечью подумал он, возвращаясь на свое место. Из двадцати одного – девятнадцать, и те уже врозь. Ничего, скоро пришлют новых, свежесинтезированных – молодых ослов, любителей занимательных баек под треск горящего валежника…
— Подсудимый, вы признаете себя виновным?