Директор сказал маршалу, что доктор Струмилин, фамилию которого тот несколько раз назвал, сидит рядом. Пришлось передать трубку Струмилину — попросил маршал. Да еще какой маршал! На плечах своих держал всю боевую эпопею Сталинграда. Берлин брал… Дважды Герой Советского Союза. Не человек, а живая легенда. Струмилин даже встал, вытянувшись по стойке «смирно». Отвечал маршалу на его вопросы, а сам чувствовал, как от прилива крови набухают и горят его щеки. Густой бас полководца (выговор чисто русский, протяжный, неторопливый) звучал в телефонной трубке, как приглушенное расстоянием эхо, докатившееся с гор, где еще не закончился обвал.
После разговора с маршалом директор встал, заложил за спину руки и несколько раз прошелся от стены к стене своего кабинета, решая: что ему делать. Потом резко остановился и в упор строго посмотрел на Струмилина:
— Нельзя отказать маршалу, когда он просит за солдата.
В этот же день в Иркутск была отправлена телеграмма-приглашение больному инвалиду. Ее подписал сам директор клиники. А через две недели в новую, еще пахнущую свежей масляной краской палату, в которой раньше была ординаторская, положили инвалида войны из Иркутска. Его койка стояла у окна. Когда Струмилин входил в палату, горящие глаза больного вспыхивали надеждой. И вот сейчас он лежит и, наверное, молит бога, чтобы доктор Струмилин скорее поправился.
«Здорово сказал директор, — подумал Струмилин. — Вот так рождаются афоризмы. «Нельзя отказать маршалу, когда он просит за солдата».
Опираясь на палку, он с трудом дошел от кровати до стола, превозмогая боль, добрался по полутемному коридору до ванны. Припадая на больную ногу, застонал, когда боль прожгла бедро.
Но больше всего мучило его другое. Он видел, как Лиля ходила удрученная, с таким видом, будто что-то потеряла и не может вспомнить — что и где. К Тане стала относиться заметно холоднее. Девочка уже не бегала за ней, как это было в первый месяц. Тогда, в первые дни, Лиля каждую минуту что-нибудь делала по хозяйству: стирала, мыла, штопала, гладила детское белье… Причем делала все это с какой-то необыкновенной легкостью и душевным подъемом.
А теперь словно что-то надломилось в ней. Струмилин видел, что в Лиле постепенно угасало то самое главное, что питало ее волю, что руководило ее поступками. Все реже и реже она смотрела в глаза Струмилину, словно чувствуя перед ним непростительную вину. А неделю назад, за обедом, видя угнетенное состояние Лили, которая с рассеянным видом разливала по тарелкам борщ, Струмилин спросил:
— Ты не больна?
— Нет, я здорова… Но я не знаю, что происходит со мной. Мучает какое-то недоброе предчувствие.
— Ты устала. Жизнь в моем доме не по тебе. Я это вижу. Но знай — ты всегда свободна.
— Как тебе не стыдно об этом не только говорить, но даже думать!.. — Лиля бросила на стол половник и, уткнувшись лицом в фартук, заплакала. — Мне и так тяжело, а ты еще добиваешь своим великодушием. Я боюсь… Я чего-то боюсь… — Лиля пыталась сказать что-то еще, но слова ее утонули в сдержанных рыданьях.
Струмилин, так и не прикоснувшись к еде, встал и, опираясь на палку, с трудом разогнул спину. Потом подошел к окну и, прислонившись к стене, застыл на месте.
— Лиля, мне не нужно жертв. После того большого горя, которое обрушилось на нас с Таней и сделало ее сиротой, а меня вдовцом, я уже настолько сожжен, что теперь во мне нечему гореть. Подумай о себе. Своей жертвенностью ты ранишь меня еще сильней. А я и без того весь в рубцах и ранах.
Обед прошел в молчании. Это было неделю назад. Все последующие дни в семье накапливалась обоюдная, ничем не объяснимая обида, которая все больше и больше отчуждала друг от друга Лилю и Струмилина. И это сказывалось на Тане. Сердце ребенка без ошибки чувствовало, когда на душе у отца «пасмурно» и когда «ясно». Таня понимала, что тете Лиле не нравится в их доме, что ее папа ей уже не кажется таким хорошим, каким он был для нее вначале. Еще зимой тетя Лиля обещала Тане поехать с ней на дачу к дедушке, у которого есть овчарка по имени Вулкан, но так ни разу и не взяла ее с собой. Напрасно Таня на улице всматривалась в лица стариков-прохожих, пытаясь в одном из них узнать дедушку тети Лили. Нехорошо получилось и с новогодней елкой. Билет в Колонный зал Дома Союзов Лиля принесла в начале декабря, не раз рассказывала она Тане о мраморных колоннах, об огромных хрустальных люстрах дворца, о сказочном Деде Морозе и Снегурочке, а когда нужно было вести девочку на елку, Лиле позвонили с работы, и она, объяснив Тане, что ее вызывает директор, на ходу чмокнула девочку в щеку, сказала: «Придет папа, скажи ему, что я вернусь поздно».
Не было для Тани елки в Колонном зале, не видела она огромных хрустальных люстр и мраморных колонн. Дожидаясь отца, который задержался в этот вечер в клинике, считая, что Лиля и дочь на елке, она уснула, не раздеваясь, в обнимку с плюшевым медвежонком.
Последние два дня болезнь окончательно свалила Струмилина в постель. Утром он не мог встать. Напрягаясь и выбирая более удобное положение, он пытался опереться локтями, чтобы подняться, но жгучая, нестерпимая боль снова валила его в постель.
Лиля спала с Таней на тахте и не слышала, что Струмилин уже давно силится встать и не может.
— Лиля, Лиля… — тихо позвал Струмилин.
Лиля встала и босая подошла к Струмилину. Она с трудом оторвала от подушки его худое, но тяжелое тело.
— Почему ты не принимаешь лекарства? Ведь мучаешься вторую неделю.
— Я врач, — стиснув зубы, ответил Струмилин. — И знаю, что скоро все это пройдет без всяких порошков. Вот начну потихоньку вставать — буду ходить на физиотерапию. А сейчас, пока не кончилась острая вспышка, нужно просто спокойно лежать. — Раскачиваясь, Струмилин медленно встал с постели и, опираясь на палку, сделал нерешительный шаг к столу.
— Зачем ты себя насилуешь? Я пододвину стол к кровати. — В глазах Лили таилась жалость. — Ведь тебе больно двигаться.
— Еще больней не двигаться, — сдержанно ответил Струмилин. — Подай мне, пожалуйста, чай на письменный стол. Сегодня я буду целый день работать.
— Это же самоистязание! Ты болен, тебе нужно лежать!..
Струмилин улыбнулся, но улыбка вышла скорбная, горькая:
— Готовлю себе эпитафию.
Лиля оделась, взяла узел с приготовленным к стирке бельем и отправилась в прачечную.
Через полчаса она вернулась чуть ли не со слезами — в прачечной не оказалось номерков. Лиля попросила у соседки корыто и принялась за стирку. В кухне негде было повернуться, ванна была занята. Стирать пришлось в комнате.
Струмилин, лежа в постели, наблюдал за неумелыми движениями Лили. Если б не болезнь, он сам все это сделал бы быстрее и лучше. Белокипенные хлопья мыльной пены летели из корыта во все стороны, липли к ее щекам и, лопаясь мелкими пузырьками, бесследно таяли. Капельки пота, стекая с висков Лили, падали с влажного подбородка.
Не разгибая спины, Лиля трудилась над корытом до тех пор, пока не была выстирана последняя тряпка. С грудой горячего белья она прошла в ванную полоскать. Вернулась усталая, когда Таня уже спала. Подошла к Струмилину и, обняв его распаренной, влажной рукой, от которой пахло хозяйственным мылом, притянула к себе:
— Как гора с плеч.
— Развесила белье?
— Тетя Паша помогла. Чудесная старушка. Она из одного села с Сергеем Есениным. Неужели правда? Рассказывала мне про него такие страсти-мордасти, что подумаешь: не поэт, а отчаюга и сорванец.
— Обожди, она тебе о Есенине расскажет такое, чего ты не прочитаешь ни в каких биографических справочниках.
— И ведь не просила. Видит, что я пурхаюсь в веревках, подошла сама, отстранила и, как козленок, вскочила на скамейку.
Струмилин поднес к губам горячие, еще пахнущие мылом, влажные руки Лили.
Лиля устало и довольно улыбнулась:
— Вот только спина чуточку болит. Но это, наверное, с непривычки.
— Тебе не нужно привыкать. Приедет из деревни тетя Феня — и ты не будешь стирать. — Струмилин хотел обнять Лилю, но в это время кто-то постучал в дверь. Тетя Паша позвала Лилю к телефону. Лиля вышла. А через минуту она вернулась радостно возбужденная.
— Что случилось? — спросил Струмилин.
— Вот не ожидала!.. Придется тебя на время покинуть. Не возражаешь?
Оказывается, звонила Светлана Корнева, подруга школьных лет. Четыре года назад она вышла замуж за преподавателя института иностранных языков и, не закончив третьего курса, уехала с ним во Францию.
Собралась Лиля быстро. Она даже забыла налить горячей воды в грелку, которую попросил у нее Струмилин.
Прихорашиваясь перед зеркалом, Лиля сказала:
— Коля, ты не сердись на меня. Это моя лучшая школьная подруга, сидели на одной парте. Я ненадолго. Целых три года не виделись!..
Струмилин хотел напомнить о грелке, но раздумал. К сердцу подкатила щемящая волна обиды. «Загадаю: если вспомнит сама — значит, будет все хорошо… Если не вспомнит — значит… Ерунда!.. — подумал он в следующую минуту. — Как старая дева! Нервы, нервы шалят, Струмилин».
— Ну, я готова! — Лиля стояла перед Струмилиным и, как ребенок, ждала, чтоб ее похвалили. — Что же ты молчишь? Не нравлюсь?
— Нравишься…
Лиля, шаловливо кокетничая, поцеловала Струмилина в щеку, поправила одеяло на спящей Тане и уже в самых дверях резко обернулась. Шепотом, чтоб не разбудить девочку, проговорила:
— Я скоро вернусь.
На старой деревянной лестнице, полутемной и пыльной, стоял запах прели. Лиля всегда старалась не дышать, когда поднималась на второй этаж. Сейчас же эти прогорклые и застаревшие запахи подъезда ударили в ноздри с удушливо-дурманящим напором. Она почти сбежала по скрипучим ступеням и выскочила на улицу. Мимо мчалось такси. Лиля подняла руку. Шофер так резко осадил машину, что металлический визг тормозных колодок заставил старушку, идущую по тротуару, метнуться к забору.
— Садово-Кудринская, — небрежно бросила Лиля и, не взглянув на шофера, села рядом с ним.