…После нового восьмиэтажного красавца дома, облицованного молочно-розовым кирпичом, домик в Старопименовском переулке показался как никогда жалким и убогим. На лестнице еще сильнее пахло застоявшейся кислятиной. Стараясь почти не дышать, Лиля поднялась по скрипучим ступеням на полутемную площадку второго этажа. Остановилась перед дверью, которую она совсем недавно открывала как дверь родного дома. Один длинный звонок. Из-за обшитой рваным войлоком двери послышались шаркающие шаги. «Только бы не тетя Паша», — мысленно взмолилась Лиля и затаив дыхание закусила нижнюю губу.
Дверь открыла тетя Паша. На лице ее мелькнуло выражение удивления и растерянности. Но это продолжалось одну-две секунды.
— А… Сама барыня к нам пожаловала! — протяжно проговорила тетя Паша и уступила Лиле дорогу. — Милости просим.
— Здравствуйте, тетя Паша… Николай Сергеевич дома?
— Здравствуй, красавица. Дома, дома… Где же ему быть-то, как не дома?
Пока Лиля шла по коридору к комнате Струмилина, она спиной чувствовала на себе тяжелый взгляд тети Паши.
Дверь Лиля открыла без стука. Это получилось как-то автоматически, само собой. Даже позже, возвращаясь назад, она никак не могла объяснить себе: почему вошла без стука?
Струмилин сидел за столом и что-то писал. Услышав за спиной скрип двери и чьи-то шаги, он повернулся. Рука, вскинутая, чтобы отбросить спадавшую на лоб прядь волос, так и застыла в воздухе на уровне бровей.
Лиля остановилась в дверях. Сознание вины сковало ее движения.
— Здравствуй… — проговорила она еле слышно.
Струмилин, не шелохнувшись, сидел на месте, боясь поверить, что это явь, а не игра больного воображения.
— Здравствуй, Коля… — повторила Лиля.
Струмилин встал. И без того бескровное лицо его еще больше побледнело. Только спустя некоторое время губы его разжались, и он поздоровался с Лилей.
— Я пришла… Я уже третий месяц не платила членских взносов.
— Может, пройдешь, присядешь?.. Мы, кажется, не ссорились, чтоб расставаться, как враги. — Струмилин показал на кресло, стоявшее у стола. Лиля любила в нем сидеть.
— Я очень тороплюсь… Мне еще нужно заехать на работу…
Лиля прошла к креслу, отодвинула его от стола, но не села, а встала за ним, положив руки на спинку.
— Есть у народа хорошая примета: перед дальней дорогой нужно немного посидеть.
— Да… — ответила Лиля. — Но это, говорят, для того, чтобы вновь вернуться в этот дом. У нас этого не случится. Коля, достань, пожалуйста, документы. Они были в письменном столе.
Струмилин достал из стола документы и подал их Лиле.
Можно было уходить, но что-то удерживало Лилю.
— Как твое здоровье? — спросила Лиля и вдруг заметила в обшлаге его рубашки канцелярскую скрепку вместо запонки.
— Спасибо, хорошо.
— Почему ты не носишь запонки, которые я подарила тебе?
— Берегу их. Боюсь потерять. Это, пожалуй, единственное, что осталось от тебя на память. Ты даже не оставила ни одной своей фотографии.
Куклы Тани были расставлены аккуратно рядком на спинке дивана и в уголке, у печки. Ее кроватка была тщательно застлана, и на подушке, как и раньше, сверкал бисеринками глаз плюшевый медвежонок. Его Лиля подарила Тане, как только перешла к Струмилину.
— Чем ты сейчас занимаешься?
— Все тем же.
— Что-нибудь получается?
— Пока трудно сказать. Если получится — ты об этом узнаешь.
— В это время меня не будет в России.
— Где ты будешь?
— Мы уезжаем в Бухарест.
— Надолго?
Лиля пожала плечами:
— Года на три, не меньше.
Струмилин помолчал, достал из кармана папиросы, закурил.
— Ты опять начал курить? Тебе же нельзя.
Горькая улыбка пробежала по губам Струмилина, книзу изогнулись уголки рта. Он долго и молча смотрел в глаза Лили, потом мягко спросил:
— Можно задать тебе единственный вопрос?
— Слушаю… — Голос Лили дрогнул. Она не могла смотреть в глаза Струмилину.
— Ты счастлива?.. — Струмилин хотел произнести: «с новым мужем», но не смог и закончил глухо: — В новой семье?
Порыв ветерка, ворвавшегося с улицы, подхватил лист бумаги, лежавшей на подоконнике, и бросил его к ногам Лили. Крупными детскими каракулями на листе было выведено: «Мама Лиля».
К горлу Лили подкатился горячий давящий клубок.
— Как Танечка? — спросила она и подняла с пола листок.
— Спасибо, здорова. Очень скучает по тебе и все еще ждет…
Лиля изо всех сил крепилась, чтобы не расплакаться. Хотела быстрей уйти, но не могла. Что-то удерживало ее у Струмилина. Ей было больно смотреть в его печальные глаза, в которых не таилось даже тени осуждения или обиды. Только тоска, глухая, безысходная тоска колыхалась в них. А потом эта канцелярская скрепка в обшлаге рубашки. Лучше бы она не попадалась ей на глаза.
— Счастлива ли я?..
— Да, ты не ответила.
Лиля вздохнула и опустила глаза:
— Если б я раньше не знала тебя, я была бы счастлива.
Струмилин видел, как дрогнули губы Лили. И ему стало жаль ее. Он даже пожалел, что задал этот вопрос.
— Мой уход от тебя я считаю предательством. А предатели не бывают счастливы. Сознание вины, как тень, бежит за мной. Если бы был бог, он наказал бы меня.
Струмилин грустно улыбнулся: — Будь счастлива, Лиля.
— Что ты хочешь сказать мне на прощанье?
Лиля подняла глаза. На щеках Струмилина рдели круги румянца. Он встал, подошел к окну, высоко подняв голову.
— На прощанье?.. — Струмилин замолк, и брови его сошлись у переносицы: — Если тебе когда-нибудь в жизни будет трудно — дай мне знать. Я приду к тебе.
Лиля подошла к Струмилину, прижалась лицом к его худым лопаткам и заплакала. Заплакала горько, как плачут несправедливо обиженные дети и люди, безвозвратно теряющие самого родного и близкого человека.
Струмилин стоял, не шелохнувшись, с закрытыми глазами, высоко подняв голову.
И Лиля, как от удара в лицо, отшатнулась, увидев его четкий профиль. Так держат головы слепые на перекрестках шумных улиц… Ждут, когда кто-нибудь из прохожих переведет их через дорогу.
— Прощай… Может случиться, что больше мы никогда не увидимся… — сдерживая рыданья, произнесла Лиля и, ссутулившись, словно под тяжкой ношей, вышла из комнаты.
А Струмилин все стоял на одном месте, хотя еле сдерживался, чтоб не броситься вслед за Лилей.
Но он не сделал этого. Он слышал, как закрылась за ней дверь, слышал ее шаги в коридоре, слышал хлопок двери…
Выйдя из подъезда, Лиля оглянулась. Струмилин стоял у окна. Лиля дошла до перекрестка и еще раз оглянулась. Струмилин по-прежнему стоял у окна и смотрел ей вслед. Ей показалось, что он плачет.
Лиля свернула на широкую, многолюдную улицу. Шла и неотступно чувствовала на себе взгляд Струмилина. Теперь Николай Сергеевич жил в ее памяти таким, каким она видела его в последний раз, неподвижно смотрящим на нее из окна. И скрепка… Канцелярская скрепка в измятом обшлаге рубашки. Навсегда запомнилась детская кроватка и стеклянный блеск удивленных глаз плюшевого медвежонка.
II
В общем вагоне было душно. На нижних полках пассажиры спали кто сидя, кто скрючившись в три погибели. Долго не мог заснуть в эту ночь и Шадрин. Он лежал на верхней багажной полке и, переворачиваясь с боку на бок, не находил удобного положения. Ныли бока. Душно… Снизу поднимался удушливый дым дешевых папирос, которые не вынимал изо рта рябой, уже немолодой пассажир, возвращающийся из заключения. Он ехал домой, к жене, с которой не виделся семь лет. Последние четыре года она не отвечала на письма. Он больше всего боялся, что жена вышла замуж за другого и теперь не пустит его на порог. Со всем остальным он готов примириться. Вчера вечером, когда разговор принял задушевный характер, он откровенно признался:
— Если и был какой грех бабий — не беда, все перемелется…
Дмитрий слышал, как тяжко вздыхал угрюмый рябой пассажир, и думал: «Ему, пожалуй, хуже, чем мне. У меня есть Ольга!»
Равномерный чугунный перестук колес наводил на грустные, тягучие мысли. Днем в вагоне веселее. Почти в каждом купе играют в домино или в карты, всюду снуют ребятишки, которые, глядя на взрослых, готовы есть без конца, хотя у них голодны только одни глаза.
Перебирая в памяти события последних двух недель, Дмитрий отчетливо вспомнил день, когда его вызвали в МГК партии. Там он снова, подробно — уже который раз — рассказал о своих злоключениях, которые ему в искаженном виде, кошмарами, стали сниться по ночам. Долго выслушивал его инструктор МГК — приземистый человек с типичным русским лицом и волжским говорком. Изредка задавал вопросы, два раза куда-то выходил и только после двухчасовой беседы сказал, что дела его не так уж безнадежны. Оказывается, иностранца, которого Дмитрий ударил по лицу, за какие-то тяжкие провинности выдворили за пределы Советского Союза.
А когда Шадрин узнал, что его ресторанные друзья никогда не ступали на землю Америки и Румынии, он растерялся. «Как?!.»
«Вы встречались с разведчиками другой страны. А впрочем, теперь для вас это уже не имеет значения. Но наперед — наука», — сказал инструктор и подписал Шадрину пропуск на выход.
На этом разговор закончился. Дмитрий не знал: оставили его в партии или утвердили решение райкома. И только через три дня после беседы с инструктором он узнал, что бюро Московского городского комитета не утвердило решение райкома и ограничилось строгим выговором.
Дмитрий растерялся от радости, когда вышел из телефонной будки. Болела голова. Не знал — куда идти. А Ольга?.. Разве она меньше ликовала, когда он вернулся домой?..
Потом сборы в дорогу. Все шло, словно во сне. И вот они в вагоне. Третьи сутки стучат под ними чугунные колеса. И чем ближе подъезжали к родной станции Дмитрия, тем больше волновалась Ольга. Как отнесутся к ее приезду мать Дмитрия, его два брата и сестра Иринка?
Дмитрий открыл глаза, почувствовав на своей груди руку Ольги.
— Все еще не спишь? — прошептала она.