— Уберите руки, Григорий Александрович. Вот так, стойте спокойно. — Потом тихо, почти шепотом, сказала: — Проводите меня, пожалуйста, домой.
— А Жанна?
— Жанна останется здесь. Она так хочет. — Лера круто повернулась к Растиславскому и посмотрела на него в упор: — Да и вы хотите этого, Григорий Александрович.
— Откуда ты это взяла?
— Мне об этом сказал ваш танец. Еще раз прошу, проводите меня, пожалуйста, домой.
— Хорошо… Я провожу тебя. Но только прошу объяснить, почему у тебя так неожиданно испортилось настроение?
— Я очень устала… — С этими словами Лера подошла к столу, налила в свой бокал шампанского и, сделав несколько глотков, вдруг громко и нервно рассмеялась. Смеялась долго, до слез, которые она вытирала кулаками. Потом неожиданно смолкла, отчего на лице ее застыла болезненная гримаса: — Проводите меня, пожалуйста…
Они вышли из гостиницы. Растиславский колебался. Ему не хотелось расставаться с Лерой. Она утонченнее, она красивее, чем Жанна, от нее веяло чем-то гордым и независимым. Но тут же, в какие-то секунды все эти превосходства Леры застилались туманом, и он видел Жанну, видел, как конвульсивно подергивались ее литые бедра, каким мягким шоколадным загаром отсвечивали ее красивые округлые колени, как глаза ее, большие и пьяные, манили, обещали многое…
У калитки распрощались холодно. Лера даже не подала руки Растиславскому. Пожелала доброй ночи и юркнула в темень сада.
…На следующее утро Растиславский и Жанна на пляж пришли в десятом часу, когда курортные толстяки и пляжные новички уже предусмотрительно перебрались под парусиновые навесы тентов. Вид у Жанны был измученный, под глазами у нее голубыми серпами темнела бессонная ночь. Во взгляде ее сквозила вина перед Лерой и… стыд. Она старательно избегала встречаться с ней глазами, устало суетилась и большую часть времени пробыла в море.
В этот же день, получив перевод, Лера купила железнодорожный билет, собрала свои вещи и, не попрощавшись с Жанной и Растиславский, уехала в Москву. Жанне, которая прямо с пляжа пошла с Растиславский в гостиницу, она оставила записку:
«Я уезжаю. Желаю тебе весело отдыхать. С хозяйкой рассчиталась полностью. За тебя и за себя. Все, что осталось от билета, отдай отцу Григорию. Не обижай его, а то бог тебе этого не простит.
Прочитав записку, Жанна и Растиславский кинулись на вокзал. Но было уже поздно: московский поезд ушел полчаса назад.
После отъезда Леры настроение Жанны стало подавленным. В сад к хозяйке она заходила только днем, да и то на несколько минут, чтобы посмотреть, нет ли письма или перевода из Москвы. Ночевала она в гостинице, в номере Растиславского, куда он проводил ее тайком, как вор, а уходили они уже в одиннадцатом часу утра.
На третий день после отъезда Леры, когда Жанна отправилась на рынок за фруктами, Растиславский открыл ее сумочку и обнаружил в ней старенькую записную книжку. Он искал телефон Леры: не хотел ее потерять. А спрашивать у Жанны — значило наверняка вызвать у нее подозрение и ревность.
«Слава богу!.. — обрадовался Растиславский, найдя телефон Леры. — Мы еще встретимся с тобой в Москве, милая, гордая девочка. Отец Григорий еще не исчерпал всех запасов своей фантазии, которые хранятся в золотых ларцах Троице-Сергиевой лавры…» И он записал в свой блокнот домашний телефон Леры.
XI
Собрание проходило в спортивном зале. Двести восемьдесят человек из десятых и девятых классов слушали секретаря комсомольской организации школы десятиклассника Виктора Казарина. Над докладом «Жизнь и подвиг» он трудился около месяца. Последние три недели сразу же после занятий в школе забегал домой и, наскоро пообедав, отправлялся в библиотеку, где просиживал до позднего вечера. Основательно были проштудированы восстание Спартака, французская революция, Радищев… перечитаны десятки книг и брошюр об Отечественной войне 1812 года, в которой русские воины показали миру чудеса храбрости и отваги. Восстание декабристов, русско-турецкая война, Герцен и Чернышевский, Александр и Владимир Ульяновы, наконец, Октябрьская революция и Великая Отечественная война…
Казарин волновался. На доклад ему дали час, а сказать хотелось так много. Время от времени, поглядывая на часы, он прикидывал: уложится или не уложится в отведенное время. И видел, что его слушают.
Впервые приходилось Казарину выступать перед такой многочисленной аудиторией.
Казарин доказывал, что во все времена, при всех общественных формациях жизнь каждого народа — большого и малого — немыслима без подвигов. Как проявление величия духа нации, подвиг отдельной личности, соединяясь с героизмом сограждан Отечества, выливается в доблесть целого народа.
Дальше докладчик говорил о том, что в мирное время мерилом человеческого достоинства и чести является трудовой подвиг. Он приводил имена знатных людей страны: рабочих, колхозников, ученых, которые своими великими открытиями совершили революцию в науке, промышленности и технике. Наконец он дошел до школьников. Казалось бы, какой подвиг можно совершить, сидя за школьной партой, но Казарин и здесь привел много ярких примеров, когда систематический труд, упорство и терпение приводят к блестящим результатам.
Докладчик призывал своих товарищей-ровесников к терпеливому и усердному постижению наук, которые им преподают в средней школе.
Теперь он видел, что слушали его с холодком, а на некоторых лицах блуждали насмешливые улыбки. Пора заканчивать доклад, да и время истекло. Сделав продолжительную паузу, он обвел зал глазами и сказал значительно, с расстановкой:
— Не только война, не одни лишь критические моменты развития общества и крутые повороты истории порождают массовый героизм. Героизм ежедневен, ежечасен, хотя порою он и незаметен. Жизнь и подвиг неразрывны. Там, где жизнь, там никогда не умирает подвиг.
Казарин вышел из-за трибуны и сел рядом с Шадриным. В зале раздались вялые редкие хлопки.
Шадрин, обращаясь к залу, предложил задавать докладчику вопросы. Вопросов никто не задавал.
— Все ясно, — прогудел чей-то робкий голос в дальнем правом углу.
«Нет, пока еще ничего не ясно», — думал Шадрин, отыскивая глазами десятиклассника Демидова, приславшего записку, в которой он просил дать ему слово.
— Вот тут пришла записка. Просит слово ученик десятого «Б» класса Олег Демидов. Прошу.
Олег подошел к трибуне, ждал, когда в зале наступит тишина.
Шадрин поднял руку и, призывая зал к порядку, постучал карандашом о графин.
— Я не совсем согласен с Казариным, — начал Олег. — Он путает понятия — подвиг и терпение, порыв мужества и обычное, будничное выполнение долга. Я по-другому понимаю подвиг. Мне он представляется прежде всего таким поступком, совершая который человек ставит на карту свою жизнь. В подвиге всегда есть риск, в нем всегда таится опасность, с ним всегда сопряжена угроза для жизни или положения человека в обществе. — Олег прокашлялся и, видя, что зал его внимательно слушает, продолжал: — А вообще мне кажется, что нашему поколению не совсем повезло с точки зрения совершения подвига. Мы родились или поздно, потому что до нас наши деды и отцы уже совершили революцию и разгромили фашизм; или мы родились слишком рано, потому что, когда будет в разгаре эра освоения космоса, мы будем уже стариками. А труд и учеба… — Демидов замялся, не находя подходящих слов, — это, конечно, дело хорошее и очень полезное. Более того, без труда и учения общество не может существовать… Но все-таки, мне кажется, для совершения настоящего подвига, подвига в высоком смысле слова, связанного с риском для жизни, сейчас, в мирное время, очень мало условий. И если иногда мы читаем, как отважные люди выносят на руках людей из горящих домов, спасают во время наводнений и других бедствий, — так это капля в море. Можно дожить до седой бороды, исписать тонну бумаги, если ты конторский работник, свалить полтайги, если ты лесоруб… и все-таки не узнаешь, что означает подвиг. Самым героическим шагом в моей жизни, например, был единственный случай, который в какой-нибудь сотой доле напоминает подвиг.
В прошлом году мы снимали дачу в Зеленоградской. Там высокие ели и березы. И вот однажды я забрался на высокую березу и вдруг увидел, как в пруду тонет мальчишка. То вынырнет, то опять уйдет под воду. Не раздумывая, я спрыгнул с дерева и побежал к речке. Мальчишку я вытащил, сделал ему искусственное дыхание, а потом лежал две недели в гипсе. Больше ни разу не было подходящего случая, чтобы совершить что-нибудь подобное.
Демидов, сделав паузу, посмотрел на директора, потом на Шадрина — он хотел знать, не лишнее ли говорит. Но Шадрин утвердительно кивнул головой, давая знак, чтобы тот продолжал, а сам подумал: «Замечательно, Олег, замечательно… Твой рассказ подходит к тому, с чего я начну с вами разговор».
— Опыт истории учит, — продолжал Олег, — что каждое молодое поколение, становясь на твердые ноги, взваливает на свои плечи грандиозные проблемы и исторические задачи. Одно поколение совершало революцию, гибло на баррикадах, с оружием в руках отстаивало Советскую власть в гражданской войне; другое поколение совершало индустриализацию и коллективизацию в стране; третье поколение со школьной скамьи шагнуло в окопы и вместе со своими отцами спасало мир от фашизма. Нам завидно, когда мы читаем или смотрим кинофильмы о Великой Отечественной войне. Нам хочется быть и летчиками Гастелло, и Александрами Матросовыми, бороться с врагами так, как боролись с ними панфиловцы и Олег Кошевой. И сознание того, что не подворачивается случая на деле реализовать свое чувство патриотизма, свою любовь к Родине, как-то обескрыливает, приземляет… Я думаю, что выражаю сейчас не только свою мысль, но мысль многих моих ровесников, собравшихся в этом зале.
По залу прокатился разноголосый гул.
— Нам по семнадцать лет. Плечи у нас молодые, сильные… И нам хочется, чтобы на них взвалили не пуховые подушки, а жернова. Мы их понесем на те мельницы, где идет великая работа. Дайте нам эти жернова!..