И только тогда появится новый Бог войны.
Возможно, твой сын избран Гискурасом. И через него ты оказалась Ослеплена. Боги никогда не угрожали нам, но если Гискурас — твой сын, он будет обладать Даром и станет неуязвим.
— Но Гискурасом должен стать ребенок, живущий во дворце Молина Факельщика…
— Множество людей питают надежду и идут на жертвы, Иллира, но Гискурас только один. И кто он, пока неизвестно. Один из них должен умереть, чтобы среди людей смог появиться Гискурас перед тем, как стать богом. Если ты любишь своего сына и не можешь освободить его от паутины гискурема, убей его, пока не оказалось поздно для всех нас — и С'данзо, и сувешей.
Она прижала тряпку к ране и, зная, что жжение еще на какое-то время лишит молодую женщину дара речи, повернулась к ее мужу.
— Ты можешь подождать до тех пор, пока она не поправится, или пойти и убить его прямо сейчас за оскорбление всех С'данзо.
Иллира заплатит, но должен заплатить и сувеш, сделавший с ней такое. Никто из нас, гадающих на картах, не будет в безопасности, если это дело останется неотмщенным.
Даброу покачал головой:
— Если бы я поймал его тогда, я убил бы его на месте. Но я не умею вести смертельную охоту на человека, старуха. Я сообщу об этом в гарнизон. Там будут рады такой причине…
— Нет, — попыталась сесть на кровати Иллира. — Нет, пусть он отнесет Артона во дворец. Пусть он станет Гискурасом нового Бога-Громовержца.
— Этот тип напал на гадалку С'данзо, и его судьбу решать не гискуремам и богам. У С'данзо нет богов, чтобы защитить их, — есть только месть!
Старуха занесла ладонь над лицом Иллиры, но обнаружила, что ее перехватила стальная рука кузнеца.
— Она только наполовину С'данзо, старуха. Ты и твой народ прежде гнали ее. Если она не желает мстить, значит, и вы не должны мстить вместо нее.
Отпустив руку женщины, Даброу вытолкал ее в бушующую непогоду. Вытирая слезы со щек своей жены, он нахмурился.
— Сходить в казармы? — обратился к тишине подмастерье.
— Нет, подождем. Посмотрим, что будет.
Иллира забылась сном, но Даброу остался сидеть на стуле, не сводя с нее глаз. На рассвете он разбудил жену и сообщил ей, что его намерения не изменились. Он потихоньку продаст наковальню оружейнику и купит повозку. К заходу солнца они покинут Санктуарий. Его жена не спорила и притворилась, что заснула вновь. Лекарство Мегеры помогло: рана стала холодной на ощупь.
Как только Даброу ушел, Иллира смогла сама одеться и, придумав какие-то дела подмастерью, села на скамью у кузницы с Лилис, играющей у ее ног, озабоченно дожидаясь возвращения мужа.
Она задремала, забыв о боли в плече, и почти не замечала гомона утреннего базара, пока тяжелая тень не упала на кузницу.
Так начинались бури: темнота, затем ветер и дождь. С трудом поднявшись на ноги, Иллира, даже не взглянув на небо, велела подмастерью закрыть деревянные ставни. Вдруг весь базар мертвенно затих. Слышны были лишь отчаянные крики огромных стай птиц, ищущих укрытия. И тогда Иллира, как все, подняла взор на безоблачное небо. На горизонте появились вечерние звезды, а на бело-золотой диск солнца надвинулся диск черный. Кто-то закричал, что пожрали само солнце. Базар, да и весь город, переживший за последние недели столько природных и сверхъестественных катастроф, что лучше было не вспоминать о них, охватила всеобщая паника.
Прижав к себе детей, Иллира в оцепенении следила, как солнце превращается в светящийся полумесяц. Затем, когда казалось, что оно исчезнет совсем, вокруг черного солнца появился белый огненный нимб. Это было уж слишком — одним размашистым движением Иллира втащила Лилис и подмастерье внутрь, где они рухнули на пол возле колыбели Артона. Темнота превратилась в бурю, хлеставшую водой и грязью в раскрытую дверь.
Порывы ветра сорвали занавес и стучали им по камням кузницы, пока не унесли его прочь. Лилис и подмастерье выли от ужаса, а Иллира пыталась показать им пример храбрости, которой не чувствовала сама.
Буря уже начала утихать, когда Иллира заметила, что ее сын громко плачет. Отдав девочку на попечение подмастерья, она подползла к колыбели и заглянула в нее. Скинув одеяльце, Артон громко ревел, но слезы его опять были черными: черными, как сама буря. Схватив сына на руки, Иллира ощутила, как на нее нахлынуло странное неясное Видение, словно через какую-то пелену показавшее ей стаи алчных гискуремов, подпитываемых амбициями и жертвоприношениями людей вроде Зипа, рвущих душу смертного Артона, пытаясь превратить его и себя в Гискураса нового Бога-Громовержца. Иллира ощутила обуявший ее сына ужас и поняла, что из сострадания и любви должна отнять у него жизнь прежде, чем это сделают гискуремы, но вдруг, словно яркое солнце среди черных туч, блеснул луч надежды: возможно, его еще удастся спасти. Не обращая внимания на мольбы и крики подмастерья, она закуталась в шаль и вместе с Артоном шагнула в непогоду.
Ветер нес не столько дождь, сколько дым. Иллира пробиралась между перевернутыми и опрокинутыми повозками и прилавками. Повсюду царило разрушение, и в начавшемся хаосе никто не обращал внимания на женщину, осторожно пробиравшуюся к воротам со свертком в руках. В самом городе число пострадавших строений было невелико, но кое-где поднимались большие столбы дыма. По улицам носились отряды, одни оказывали помощь, другие же наживались на несчастье окружающих.
Иллира подумала о Даброу, находящемся где-то в этом сплетении улиц, но времени на его поиски не было, и она продолжила свой путь во дворец.
Ситуация совершенно не походила на ту, когда она смело шла по улицам Санктуария. Теперь ее тропу не окаймляла серебряная прозрачность Дара, и она не смогла бы убедить дворцовую стражу впустить ее с помощью Увиденного в их судьбах. К счастью, дворец, освещенный молниями, был самым большим строением в Санктуарий, и стража была поглощена охраной собравшейся здесь знати и арестом мародеров — на одинокую женщину со свертком в руках опять никто не обратил внимания.
Войдя внутрь огромного здания, Иллира принялась бродить по комнатам среди суетящейся дворцовой челяди, сама не понимая своей конечной цели. От тяжести Артона заныло плечо. Наконец, следуя какому-то шестому чувству, она оказалась в довольно большой комнате, пустой и темной. Укрывшись от случайных взглядов обитателей дворца, Иллира забилась в угол. По щекам ее текли слезы, но усталость милостиво закрыла ей глаза и погрузила в сон.
— Варвары!
Пронзительный Крик вывел Иллиру из забытья. Буря закончилась, оставив лишь тонкую дымку в ослепительно голубом небе. Благодаря контрасту между ярким солнцем и густой тенью в углу, где пряталась девушка, она могла незамеченной наблюдать за эмоциональным разговором, происходившим сейчас между мужчиной и женщиной. Женщина, судя по всему, была бейсибкой, хотя и оделась в скромное ранканское платье, мужчина — принц Кадакитис. Гадалка крепко прижала к себе сына, благодаря судьбу, что он спит.
— Варвары! Разве мы не открыли дворец, чтобы выслушать их жалобы, когда еще бушевала стихия? Разве мы лично не заверили их, что солнце и прежде исчезало, но всегда возвращалось? И что бури, что бы их ни вызывало, не имеют никакого отношения к солнцу? И разве я не замоталась в длинные куски тряпья и не взбила высоко волосы на голове, чтобы они видели во мне подобающую императрицу?
Иллира судорожно вздохнула, а Кадакитис покачал головой:
— Шуей, боюсь, ты не поняла моего советника Молина.
Бейса Шупансея, воплощение Матери Бей, полновластная, хоть и в изгнании, императрица Древней бейсибской империи, повернулась своей царственной спиной к принцу Кадакитису.
Иллира, несмотря на благоговейное почтение и страх, склонна была согласиться с тем, что прическа и платье бейсы были безупречно-ранканскими, но лицо она накрасила бейсибской косметикой, и прозрачная переливающаяся зелень от затылка до шеи лишь подчеркивала ее иноземный облик.
— Твой Верховный жрец ставит слишком много задач, — пожаловалась Шупансея, покачивая головой. Один локон выбился из ее тщательно уложенной прически, за ним другой, потом вдруг, вспыхнув изумрудной зеленью, по ее шее скользнула змея и спустилась по рукаву платья. Вздохнув, бейса попыталась обмотать ее вокруг запястья.
— Шуей, он хочет сказать только то, что до тех пор, пока народ Санктуария будет считать бейсибцев и тебя, в частности, захватчиками, все былые распри между илсигами, ранканцами и другими народностями будут забыты на время, и все они сплотятся в борьбе против вас, — пояснил принц.
Он протянул руку, чтобы прикоснуться к бейсе, но изумрудно-зеленая змея зашипела на него. Кадакитис отдернул руку, поднес ее ко рту и облизал пальцы.
Шупансея выпустила змею в кадку с цветком.
— Молин то… Молин се. Вы с ним говорите так, словно влюблены в этих варваров. Китус, тебя и твоих сородичей они любят не больше, чем меня и моих. Ваш собственный императорский трон узурпирован, и люди человека, который захватил его, шныряют по узким закоулкам этого отвратительного городка. Нет, Китус, пришло время показать не то, какие мы милостивые, а то, какие беспощадные. Нас подтолкнули к самому краю. Дальше уже некуда.
— Но, Шуей, — умолял принц, беря ее руки в свои, так как змеи больше не было, — именно это и пытается сказать тебе Молин. Нас действительно подтолкнули к самому краю, да и прежде мы были не так уж далеко от него. Твой род Бурек здесь в изгнании и надеется, что божественная Матерь Бей расправится с твоей кузиной-узурпаторшей. У меня же нет и такой надежды.
У нас есть только Санктуарий, но надо еще убедить город в том, что у него есть причина хотеть нас. Поговори со своим рассказчиком, если не хочешь слушать меня или Молина. Каждый прошедший день, каждая буря, каждое убийство, каждый разбитый горшок — все это только ухудшает наше положение.
Бейса оперлась о плечо принца, и какое-то время оба молчали. Вопросы жизни и смерти принца и императрицы, их шаткое положение в городе никогда не интересовали Иллиру — у нее хватало своих проблем. Но усталость в движениях молодой женщины и озабоченность юноши, знающего, что он совсем не подходит для тех задач, которые вынужден решать, нашли понимание в душе девушки, чувствовавшей примерно то же самое.