– Так приучен.
– Когда он… вот так, сзади… Я же испугалась до смерти, я пошевелиться не могла, сказала только «Не надо…», и как язык отнялся…
Настю трясло. Вовсе не фигурально: она смотрела на свои пальцы и видела, как их колотит мелкой дрожью, и никаким усилиям разума эта дрожь не поддаётся. А сперва она вообще не могла пошевелиться, и Зонненлихту пришлось застёгивать ей штаны, надевать свитер и практически нести в раздевалку.
Гардеробщица посмотрела на них с явным и неприкрытым неуважением, но, разумеется, промолчала. Настю вроде бы начало отпускать, она даже сумела влезть в куртку с первого раза. Но на улице возле ворот ей померещился силуэт аспиранта, и её снова сковало неподвижностью и страхом. Тогда Зонненлихт обнял её и повёл на стоянку.
А в машине Настю начало трясти. И прорвались слова.
– Что же теперь будет… Что же теперь будет, Господи… Мне же ему экзамен сдавать, как я на занятия буду ходить..?
Зонненлихт не смотрел в её сторону. Подчёркнуто внимательно следил за дорогой. Настю это почему-то радовало.
– Не подавая виду. Не было ничего.
– Как же не было?! – вспыхнула Настя.
– Поцелуи и объятия. А потом он трусливо покинул поле любовной брани. И сейчас думает, что это шляхетской чести обида.
Машина свернула на Пушкинскую и провалилась в бесфонарную тьму. Далеко впереди горели окна жилых домов; Настя подумала, что её никто не ждёт, и, войдя в прихожую своей крохотной квартирки, она тоже погрузится во мрак.
– И в этой обиде виновата я…
– О, разумеется.
Настя уронила лицо на руки. Потёрла щёки.
– Что же теперь делать…
– Ничего. Делайте вид, что ничего не случилось.
Машину слегка тряхнуло на колдобине. Громада заброшенной стройки нависла над дорогой, словно хотела посмотреть, кто это тут едет и как с этим кем-то можно позабавиться. Среди обнажённых рёбер этажей что-то двигалось, и Настя искренне понадеялась, что это местная шпана ищет приключений на филейные части.
– Надо мне было вас послушаться, – произнесла она. – Тогда бы ничего этого не случилось.
Зонненлихт усмехнулся.
– Я прекрасно знал, что вы этого не сделаете.
– Откуда вы знали, что сделает он?
Тот пожал плечами. Вывел машину во двор.
– Знал.
Возле подъезда слонялась дворовая собака, что-то вынюхивала в снегу. Настя подумала, что сейчас за ней захлопнется дверь, и она останется наедине со своим омерзением и одиночеством. Может быть, достанет из загашника бутылку вина, может быть, даже выпьет, чтобы забыться. Наверняка пойдёт в ванную, чтобы жёсткой мочалкой соскрести с тела отпечатки чужих пальцев. И наверняка уснёт в тёплой воде, и это станет финалом…
Может быть, тогда всё будет хорошо.
Машина остановилась. Зонненлихт перегнулся через кресло и взял с заднего сиденья высокий узкий пакет.
– Хотите коньяку? – предложил он.
В голове у Насти пролетела всклокоченная стая мыслей: дома вроде бы порядок (был вчера, а сегодня она опаздывала в институт и устроила привычный кавардак), в холодильнике мышь повесилась, и вообще – у неё дома Зонненлихт, и она будет с ним пить коньяк! Сказали бы ей об этом вчера – куда бы она предложила пойти сказавшему? А ещё ей придётся остаться одной в пустой тёмной квартире, и даже если она включит свет, то страх не уйдёт – если только не принять предложение.
– В медицинских целях?
– Сугубо, – кивнул Зонненлихт.
Первым делом Настя включила свет в комнате и на кухне. Мысли путались и перебивали дорогу друг другу. Зонненлихт разулся, нанизал на крючок петельку пальто и прошёл вслед за Настей в единственную комнату.
– Скромно, – заметил он. – Впрочем, скромность украшает.
– Присаживайтесь, я сейчас стаканы принесу, – Настя носилась по комнате, сгребая вещи в шкаф и создавая видимость порядка. Зонненлихт сел в кресло у стола, поддел указательным пальцем обложку одной из тетрадей и заглянул внутрь. Настя покосилась в его сторону: социология. В эту тетрадь с цветком на обложке она конспектировала социальные проблемы распределительных отношений.
– Не волнуйтесь за экзамен, – сказал Зонненлихт, когда Настя принесла с кухни рюмки и села на стул напротив. В марках коньяка она не разбиралась, но такие, как её гость, дешёвку не пьют. – Мальчик, конечно, будет куражиться, но в итоге поставит всё так, как надо. Помните об этом и ничего не бойтесь.
– Я не знаю, как ему в глаза смотреть, – проговорила Настя, разглядывая красно-коричневую жидкость в рюмке. Зонненлихт хмыкнул.
– Можно подумать, это вы снимали с него штаны. Ваше здоровье, кстати.
Звякнул хрусталь. Коньяк обжёг пищевод и ударил в желудок. Настя зажмурилась.
– Что, не пили раньше коньяка? – поинтересовался Зонненлихт. Настя помотала головой.
– Ни разу.
Зонненлихт усмехнулся. Обновил рюмки. В голове у Насти приятно шумело, а губы всё ещё жгло. Случай с аспирантом как-то отдалился, во всяком случае, руки уже не дрожали. Даже тень Зонненлихта, что сейчас притаилась под креслом, не казалась такой пугающей.
– Надо же, – раздумчиво произнёс Зонненлихт, – а я думал, студенты пьют всё, что горит.
– Я вообще почти не пью, – сказала Настя и лихо опустошила вторую рюмку. Зонненлихт посмотрел на неё с одобрением.
– Шустро вы в тему входите, – отметил он. – Впрочем, вам сейчас полезно.
– Мне мама всегда говорила, – вспомнила Настя, – что рюмка от нервов никогда не помешает. Но только рюмка!
Зонненлихт кивнул и навертел крышку обратно на горлышко бутылки.
– А мама где? – спросил он с небрежной прямолинейностью.
– Мама в Богоявленске, – ответила Настя. – Я же сама не из Турьевка, учусь только здесь. Потом поеду обратно, буду работать в социальной службе. По маминым стопам, так сказать…
Она поймала себя на мысли, что этого не может быть. Не может сухарь Зонненлихт, одно появление которого в конце коридора покрывает стены инеем, вот так непринуждённо сидеть в её кресле, не может она так запросто пить с ним коньяк, не может рассказывать про маму и планы на жизнь… Наверно, это снова сон, как тогда, в читальном зале, и сейчас она проснётся где-нибудь на лавочке в универе или даже на собственном диване. Пусть это будет сон, потому что тогда сном окажется и аспирант в гардеробной, и его ладони, скользящие по её коже, и собственный ужас и оцепенение, которое, казалось, будет вечным…
Потому что…
– Настя..! Настя, пойдём, у нас ещё один вальс.
Знакомая рука коснулась её плеча. Настя вскинула голову и увидела, что находится в углу банкетного зала, где полным ходом идёт веселье. Аспирант смотрел на неё, вопросительно изогнув левую бровь.
Этого не могло быть. И тем не менее, это было реальней, чем появление Зонненлихта в её квартире и две рюмки коньяку на столе.
Кружась в вальсе, Настя ни о чём не думала. Просто не могла. Стоило бы ей задуматься о том, что в её жизни смешались правда и вымысел, сон и явь, как она бы окончательно не сумела отличить одно от другого. Так что пусть всё объясняется логично: устала, задремала, а во сне, как известно, время движется быстрее, вспомнить хотя бы Пророка и его чашу. В любом случае только так она, Настя, сейчас сможет успокоиться.
– А давайте танцевать! – громогласно промолвил проректор по учебной работе, и Настя подумала, что сейчас надо огородами выбираться из зала и идти домой. На премию она уже наплясала, а колено болит.
Не тут-то было. Уйти ей не удалось, потому что, резко развернувшись, Настя вписалась аккуратно в Зонненлихта. Тот, судя по всему, танцевать вообще не собирался, но когда в руки влетает партнёрша, то почему бы и нет, как говорится? Аспирант обжёг их недобрым взглядом, но, оценив соперника, связываться не рискнул и затерялся среди веселящегося народа.
– Он положил на вас глаз, – холодно заметил Зонненлихт. Настя кивнула: события разворачивались в точности так же, как и в её сне.
– Бедовый тип, – сказала она. Зонненлихт посмотрел на неё так, будто она сорвала слова у него с языка. – Знаете, я боюсь идти в костюмерную.
Зонненлихт понимающе кивнул. Настя огляделась: аспирант разговаривал с Хохловой – заурядный ботаник, примерный ученик, который в кои-то веки решил оторваться от книг и взять то, что находится в пределах досягаемости. Чем дольше Настя смотрела, тем неприятней он ей казался: с этим невозмутимым выражением лица, с аккуратно зализанными тёмными волосами, с этим тяжёлым взглядом…
– Не смотри в его сторону, – посоветовал Зонненлихт. – Он чувствует.
Настя послушно отвела глаза.
– Помогите мне, – прошептала она. – Антон Валерьевич, пожалуйста… Мне больше некого попросить.
Рука Зонненлихта на её лопатке дрогнула, усиливая ведение в танце. Настя подумала, что никому и никогда об этом не расскажет. Ни о том, что ей приснилось, ни о том, что она попросила о помощи самого жуткого препода на потоке. Всё равно никто не поверит.
– Хорошо, – произнёс, наконец, Зонненлихт. – Я тебя провожу.
Настя поняла, что фраза «гора с плеч» на самом деле не просто тривиальный фразеологизм. Ничего не будет. Сон останется сном и исчезнет там, куда уходят все сны.
Мелодия закончилась, и Зонненлихт с Настей направились к выходу. Стыдно признаться, но Настя считала шаги, отделявшие её от дурного сна. Шаг. Ещё один. Ещё… Сон отдалялся, терял краски, запахи и звуки. Шаг, ещё шаг…
– Антон Валерьич, на минутку.
Декан факультета иностранных языков. Непосредственный начальник её единственного спасителя. Смотрит иронично и понимающе, хотя понимает совсем не то, что есть на самом деле. Зонненлихт вздохнул, и, не обернувшись на Настю, подошёл к декану.
Настя почувствовала, как внутри что-то оборвалось.
«Судьба существует. И она максимально коварная штука. Иногда её можно поменять, но, сколько ни просыпайся, ты не обойдёшь узловых моментов. И если тебе суждено закусывать губу от боли и плакать, то будет так».
Настя опустошила рюмку отвратительного коньяка, купленного в круглосуточном лабазе, и нажала на кнопку «Опубликовать заметку». Страница обновилась; сейчас те из друзей, кто в сети, напишут комментарии. Или не напишут. Неважно. Ты можешь знать развитие событий, но если не судьба, то Зонненлихта остановит декан. Если не судьба, то аспирант встретит на лестнице, натуральным образом сгребёт в охапку и уволочёт не в костюмерную, а в ближайшую аудиторию, глухую и тёмную, пахнущую пылью и мелом. Просто не судьба изменить будущее. И останется только купить гадкий дешёвый коньяк, влезть в горячую ванну и пробовать соскрести отпечатки его пальцев и губ с тела. И, разумеется, ничего не получится. Просто потому, что не судьба.