«А главное – упорно держащиеся за свое „Я“, которому нет и не будет равных», –
это начало «ультраманифеста» Гильермо де Торре «Эстетика ультраячества» (1921) (цит. по: Называть вещи своими именами, с. 237) вполне сопоставимо с заявлениями эго-футуристов в 1913 году и позволяет утверждать неизбежность этапа «эго» для авторов, вырабатывающих новые приемы и способы творчества не только в любых национальных ситуациях, но и в разные времена.
На возле бал
Слезетеки невеселей заплакучились на Текивой,
Борзо гагала веселям-березячьям охотеи –
Веселочьем сыпало перебродое Грохло
Голоса двоенились на двадцать кричаков –
Засолнкло на развигой листяге –
Обхвачена целовами бьетая ненасыта, –
И вы понимаете ли в этом что-нибудь:
Слезетеки эта – плакуха – извольте – Крыса…
Это «стихотворение в прозе» оказалось не менее знаменитым, чем остальные произведения Гнедова; способствовало этому и само название сборника, в котором оно появилось, – «Засахаре кры». «Демонстрация» крысы в конце стихотворения не слишком, на самом деле, эпатажна и восходит, к пословице «Гора родила мышь» (см. также Василиск Гнедов: Собрание стихотворений, Trento, 1992, с.с. 144–146; о мифологических коннотациях и тождестве мыши и музы см. Мифы народов мира, т. 1, М., 1987 (далее – МНМ), с. 190). Любопытны следствия этого сочинения в практике русских футуристов. В частности, крыса Гнедова проявляется в знаменитом «счете из прачешной» Крученых. Что это «счет» является абсолютной выдумкой и фактически самостоятельным произведением, ясно из сличения двух его вариантов, в первом (1916, «Тайные пороки академиков») он адресован «господину Ющинскому», во втором – «г-ну Крысюну» (изменены даже некоторые цифры, см. в кн. А. Крученых: Кукиш прошлякам, Таллин – М.: Гилея, 1992, с. 112). Тем более отличается от первоначального комментарий к счету: дело не в том, что «стиль его выше Пушкинского», а в перечне «редких и звучных букв русичей» – среди ы, щ, ф, ю, ж возникает вдруг «кры» – явная «небуква» и явная цитата из Гнедова.
«Счет из прачешной» (а равно и «плакуха – извольте – Крыса») имеет «благородного предка»: Крученых только намекает на него, но к этим словам следует «прислушаться» – «до наших дней „тайна Пушкина“ оставалась под горчишником!». Никакой «тайны Пушкина» никогда не существовало и поэтому легко обнаружить здесь указание совсем на другую «тайну» – действительно занимавшую умы в начале XX века и проявленную Зигмундом Фрейдом в его сочинении «Леонардо да Винчи: воспоминания детства» (М.: Современные проблемы, 1912). в Этой небольшой книжке есть сразу два счета и оба они послужили образцом для Крученых. Первый из них – структурой, второй – смыслом. Процитирую: «Есть, однако, необычная подробность, которую отмечали все биографы Леонардо. Это записи о мелких расходах, педантически точные, сделанные словно бы не художником, а аккуратным обывателем, скупым хозяином… Одна из таких заметок относится к новому плащу, купленному для ученика Андреа Салаино:
Серебряная парча … 15 лир 4 сольди
красный бархат для отделки … 9 лир 4 сольди
шнуры … 0 лир 9 сольди
пуговки … 0 лир 12 сольди».
(цит. по: совр. изданию: Зигмунд Фрейд: Леонардо да Винчи: воспоминание детства, Ростов-на-Дону: РГУ, 1990, с. 27).
Второй счет Леонардо – «расходы на похороны Катерины» – еще важнее, поскольку Фройд видит в матери Леонардо (Катерине) фактически его Музу. Это довольно точно почувствовал Крученых, превращая Катерину в господина Крысюна. Параллель будет не вполне полной, если не напомнить еще раз о важности самого «воспоминания детства» Леонардо для стихотворений Крученых: «хвост коршуна» превращается у него в «хвост рыбий» и в одну из самых впечатляющих мотивировок зауми:
По просьбе дам,
хвостом помазав губы,
Я заговорил на свеже-рыбьем языке!
(см. также об этом соответствии, – Сергей Сигей: Фрагменты полной формы, Новое литературное обозрение, № 33, 1998, с. 291; о Фройде и Крученых см. также в кн. Сергей Подгаевский: Три поэмы тринадцатого года, Madrid: Ed. del Hebreo Errante, 2002, c.c. 93–94).
Раскрывая «тайну Леонардо», Фройд позволяет Крученых назвать свой счёт «От триумфальных ворот прачешная…» и «выстирать» всех сразу: Леонардо, Пушкина, Музу.
Гнедов и Крученых знали статью Волошина «Аполлон и мышь», но… смеялись над этим, продолжая любые догадки совершенно по-своему, такой смех следует назвать «сатурнальным» (или – в какой-то мере – дзэнским).
Важно отметить, что лернардовские счета с их «нулем лир» важны были и для других авторов, уже не футуристов. С помощью «счета из прачешной» Константин Вагинов в «Гарпагониане» наделяет систематизатора Жулонбина поразительной способностью к подсчету количества слов, союзов, предлогов, точек, запятых и восклицательных знаков в «Письме кухарки своей дочери» (К. Вагинов: Козлиная песнь, романы, М.: Современник, 1991, с. 432).
а Ла тырь
В «Собрании стихотворений» Василиска Гнедова (Trento, 1992) стихотворение напечатано по рукописной копии Алексея Крученых. Она является убедительным документом и демонстрацией понимания формальных особенностей текста. Крученых актуализировал «пустое пространство» – межслоговые, межсловесные и межстрочные интервалы, но во всех публикациях они оказались все-таки приувеличенными.
В «Собрании стихотворений» «Алатырь» напечатан «приблизительно» (если можно так выразиться); брошюра «Эго-футурналия без смертного колпака» (Ейск: Меотида, 1991) дает более точный текст; монография Crispin Brooks (The Futurism of Vasilisk Gnedov, Birmingham, 2000) следует, к счастью, именно этому воспроизведению копии Крученых. Но наиболее правильной остается все же первая публикация стихотворения в самиздатской антологии заумной поэзии «Стихи для верблюдов: только для гурмонов» (1985; один из пяти ее экземпляров находится в собрании Forschungansstelle Osteuropam Bremen, НА, Fond 97). Проблемы, возникающие при первых публикациях футуристических произведений, не являются некоей новостью: дореволюционные наборщики, получая для набора беловые рукописи футуристов, волей-неволей были обречены на «соавторство» при выборе шрифта, количестве опечаток или, например, неразличении дефиса и тире (см. об этом в послесловии Д. Кузьмина в кн.: Василиск Гнедов: Смерть искусству, пятнадцать (15) поэм, М.: Арго-Риск, 1996, с. 21).
Переписывая стихотворение Гнедова, Крученых выступил в роли «соавтора». Когда «Собрание сочинений» вышло из печати, сотрудники музея Маяковского обнаружили в одном из альбомов Крученых беловую рукопись стихотворения «Алатырь» (название это, кстати сказать, условно) и сопутствующего ему стихотворения Игнатьева. Фотокопию этого узкого листка бумаги вручил мне Н. И. Харджиев, написав на обороте: «Гнедов – Крученыху 26 III 13».
Сопоставлении рукописи и копии не оставляет сомнений: стихотворение «Алатырь» на самом деле гораздо короче, чем в копии Крученых, и кончается строкой «не тырь». После нее следует подпись автора: «Василиск Гнедов». А дальше в автографе – совсем другой текст, являющийся совместным произведением Гнедова и Игнатьева.
«Алатырь» теперь начинает жить «двойной жизнью»: Крученых безусловно знал, что делает, копируя текст и игнорируя подпись Гнедова («затесавшуюся», по его мнению, «внутрь стихотворения») – ему были важны «пустоты» и перевернутая «вверх ногами» «пята», а кроме того – он следовал почерку Гнедова.
«Cadavre exquis» двух поэтов эго-футуристов, имеющий на самом деле едва ли не большее значение, чем «Алатырь», оказался для Крученых невнятен. Между тем, начинающееся строкой «В глазу ползу», совместное произведение Гнедова и Игнатьева является наиболее ранним в XX веке примером коллаборации в качестве поэтического принципа, – эти поэты писали вместе задолго до «магнитных полей» Бретона и Супо. Здесь уместно напомнить, что Игнатьев в жанре «стихотворения в прозе» использовал еще и наиболее ранний (из всех известных) вариант «автоматического письма» (возможно, потому, что «слышал» нечто об опытах Эдуарда Дюжардена в области, названной впоследствии «потоком сознания»; см. его «Следом за…»). «Совместность» стихотворения подкреплена «протяжно-длящейся» рифмой (зу – ду – ду – кру) и (опять же) «вкраплением пустоты» в самом его начале.
Оба произведения интересны не только своими формальными особенностями, но и следствием таковых – особым смыслом.
Гнедов использует «слоговое письмо» (появляющееся затем у Крученых в «Весне гусиной») и при этом возникает в первой строке «двойное значение»: сквозь «алатырь» просвечивает, казалось бы, прямо противоположное, но все смыслы удивительным образом всё же соединены. Благодаря делению на слоги, в «алатырь» вписано «Ла» (именно с большой буквы), это требует пояснений.
О том, что в теме стихотворения присутствует мифический камень «Алатырь», впервые сказала Энрике Шмидт (в своей статье «Василиск Гнедов: на краю молчания». Новое литературное обозрение, № 33, 1998, с. 273); но важнее было бы отметить саму форму этого присутствия: стихотворение обращено к «Алытырю» и представляет собой своего рода «молитву». А. Н. Афанасьев говорит любопытные вещи об этом «бел-горюч-камне»: оказывается, он связан с «ногой» героя (А. Н. Афанасьев: Древо жизни, М., 1982, с. 192) и с «бабой-алатыркой» (с. 258), фактически тождественной Бабе яге. «Нога», разумеется, присутствует в стихотворении: эта «пята» сравнима с подошвой Кришны, жилами Тифона, пяткой Ахиллеса (с. 324). Она уязвима, подобно пятке ведьмы, если жечь ее горящей соломой (с. 393).
Не случайно Гнедов поминает «упыря», подобно ему Баба Яга (баба-алтырка или ведьма) способна высасывать кровь, молоко из груди молодой женщины, и вообще – жизненную силу. В тибетской мифологии таковая имеет название «ла» и находится в левой пятке мужчины, хотя может странствовать по всему его телу или помещаться отдельно – например, в белом камне (Тибетская мифология, в МНМ, т. 2, с. 506). «Содержание» всего стихотворения оказывается сплавом «разнонациональных» (при этом тождественных) «мифо-тропов»: белый камень, жизненная сила и пята – ключи к прочтению.