Тай повис там на гори
Кажуть вси що будто треба
Инши кажуть що сдурив
Прихватив с собою сала
Хлеба доброго шматок
И махорки и крисала
И хлебнуть чегось чуток
Причепивсь не на довго
Щтоб там подгавиться
Чи нема там де надовба
Чтоб не подавиться
В стихотворениях Гнедова, изобилующих «просторечием», присутствуют эвфемизмы. Некоторые из них легко узнаваемы, другие – едва угадываются. Первая строка его «украинского» стихотворения (60-е годы) использует один из самых древних таких эвфемизмов. Для сравнения приведу отрывок из «Декамерона» Бокаччо: «Тот, прежде чем выслушать ее, видя, что она свежая и здоровая, пожелал зацепить крюком христианское тело, чему та, для большего успеха просьбы, вовсе не противилась…» (День четвертый, новелла десятая). Полезно помнить и строку Крученых: «Крючок Крученых молодец» («Лакированое трико», 1919, в стихотв. «Слова мои – в охапку – многи»). См. также: Crispin Brooks: The Futurism of Vasilisk Gnedov, p. 59, где пересказывается фрагмент моего письма к автору книги (см. «Приложение»).
К первой строке стихотворения Гнедова соответственно возможны мифологические (соединение с небом посредством крюка) и мифосемиотические комментарии. В последнем случае, вероятно, важно его же стихотворение «Хромоного пустыня по глазу», где присутствует «пригоревший язык с крюка», споставимый с «гнилыми языками» Сергея Подгаевского в поэме «Эдем» (см. В: Сергей Подгаевский: Три поэмы тринадцатого года, Madrid: Ed. del Hebreo Errante, 2002, c. 18, см. также c. 107 маргиналии M. Евзлина). Этот мотив, в силу возможных эротических коннотаций, отсылает к «учению в лесу» и главному обряду посвящения.
Помимо учения птичьего языка «в лесу» присутствовали и другие звуковые эффекты. Но и само «птичье пение» связано с «крюком» или с «пригоревшим языком». Для пояснения этого тезиса вновь процитирую «Декамерон»: «…когда оба подошли к постели и подняли полог, мадонна Джакомина могла увидеть воочию, что ее дочка, поймав, держала соловья, песни которого так желала услышать» (День пятый, новелла четвертая). Подражания соловьиному пению и постоянное присутствие соловья в сочинениях трубадуров, вполне возможно, имели общепонятный некогда смысл. Соответственно, звукоподражания птичьему пению в поэзии равного времени можно рассматривать как следствие «запрета на рассказывание» и эвфемический троп. Для сравнения приведу некоторые «фонографические» фрагменты конца XVIII века:
Tsisisi tsisisisisisisisisi
Zorre zorre zorre zorre hi;
[…] Dio dlo dlo dlo dlo dlo dlo dlo dlo dlo […]
Lii Ki lii July ly ly ly li li li li
Quio didl li lulyli
Особенно важно, что это вовсе не претензия на поэзию, а попытка звукобуквами йотировать песнь соловья. Удивительным образом текст оказывается «сюсюкающим» и в нем возникает не раз «didl» – вариант «заместителя крюка». Намерение воспроизвести соловьиное пение приводит к результату не столько даже эротическому, сколько «лесному» (см. текст этой «нотации» в кн.: Karl Riha: Pramoderne-Moderne-Postmodeme, Fankfurt am Main: Suhrkamp, 1995, S. 99).
В связи с этим можно вспомнить само имя миннизингера Вальтера фон дер Фогельвайде (Vogel – птица, но в разговорном немецком – ещё один «заместитель крюка»; тем более любопытен глагол «vogel», эквивалентный анг. «to fuck», см., например, Международный словарь непристойностей: путеводитель по скабрезным словам и неприличным выражениям в русском, итальянском, французском, немецком, испанском, английском языках, под ред. А. Кохтева, [б. м.], Авис-пресс, 1992, с. 60).
Имея ввиду «крючок» Крученых, можно сослаться на вполне недоброжелательную «Кручениаду» неведомого А. Шпирта, где «лесное» и «эротическое» соединены:
Лешка, лешкин сын Крученых
В малоопытных девченок,
Не стыдясь людей и стен,
Стал влюбляться, старый хрен…
(НА, FSO, F127, Bremen, Благодарю Габриэля Суперфина, познакомившего меня с этим произведением).
Поздние стихотворения
Экспромт
Б. В. Смиренскому
Юбилейный Ваш бальзам
Мне открыл стихов сезам
Янтарём зацвёл Сезан
И любим и несказан!
Я еще пройдусь по солнцу,
Полетаю над Луной
И любому чудотворцу
Млечной стану пеленой!
Там где Игорь не скитался
Не был даже Велимир,
Я хожу, смотрю сквозь пальцы
струн, звенящих с детства лир.
1960
«От Ленинграда до Памира…»
От Ленинграда до Памира
Живут легенды Велимира –
Великой мудрости полны
Свободно льющейся волны.
Он новое вокруг искал
Средь зданий города и скал –
И давней дружбою влеком,
Он заходил ко мне в ревком.
Хоть башни Сухаревой нет –
На месте том стоит наш след.
Стереть его никто не может –
Москва следы давно итожит.
О, Лебедиво! О, Девий Бог!
Прими поэм последний вздох!
14 ноября 1965
«Висит Вселенная на ветке…»
Висит Вселенная на ветке
Ствола не видно ни корней
На черном поле в красной клетке
В зеленом ободе теней
Всё зашифровано пространство
И в ливнях искр дрожит призыв
Жара и холод постоянства
В осколках плазменной грозы
1966
«Бордовое небо на сизых горах…»
Бордовое небо на сизых горах
Над морем нависло лаская страх
Промедлив-притуманив эвкалипты и пальмы
И в бархат укутав цветущие мальвы
Вечер чаруя скользит чуть на рейде
Касаясь звонами вахтенной меди жерди
«Ветер ветрит постоянно над морем…»
Ветер ветрит постоянно над морем
Нам бы иметь паруса
Ходили тогда бы шагом скорым
Вертелись лучше любого колеса
А сейчас тащимся по песку за ракушкой
Колим себе ноги и радуйся вдоволь
Мы стали теперь морской игрушкой
Никто никогда не заставит нас плакать
Пусть море о нас ежедневно плачет
Любое горе солнечной палкой
Побьем и сделаем слаще
«Знает ли кто о градациях честности…»
Знает ли кто о градациях честности
Честно когда мне все подают
Тянут меня из моей неизвестности
Чтобы я так же как вое был надут
И когда я доволен и сыт
Мне всё вокруг представляется раем
Я по простору плыву точно кит
Касаясь всего только хвостика краем
«Начало весны…»
Начало весны
И вдруг снег и зима
Солнцу говорят блесни
Пока скроется сама
Никто не знает природы
Во всех видах
Меняются ее морды
А также вздох и выдох
«Чем меньше понимаешь тем больше поэтически настроен…»
Чем меньше понимаешь тем больше поэтически настроен
И чувства все клубятся в тумане голубом
И мир до бесконечности просторен
Когда ознакомишься с его глубиной
Понять всё может только математика
И положить в аккорды формул
А чувст цветы
Сияющие мать и мачеха
И запах их пластов
ума еще не тронул
«Глупец…»
Глупец
Старый самец
Гнилая самка
Хамка
«Мир как будто от тебя отделился…»
Мир как будто от тебя отделился
И солнце блестит непонятным пятнышком
А ты превратился в обезьяну ленивца
И с солнцем по небу плаваешь рядышком
И весь гидропарк превращается в мельницу
Мельканья лиц торсов и кожи
Не снилась она никакому Теренцию
Но все же на древние пляжи немного похожа
3 июня 1973
«Может быть я Бог…»
Может быть я Бог
Может быть и нет
Я не так уж плох
И не так уж сед
Вокруг кутерьма
Прогресс на прогресс
Безумья дурман
Компрессовый пресс
А Боги исчезли
Богов больше нет
Поломаны жезлы
Горит ярче свет
«Обманывать себя напрасно не годится…»
Обманывать себя напрасно не годится
Невольно быть обманутым легко
Хотелось бы еще хоть раз на свет родиться
И вновь толкнуть его своим локтем
31 апреля 1974
«Всё стало людям доступным…»
Всё стало людям доступным
Время оно не весомо
Каким бы не было крупным
Обвивая космос тесьмою
Ничто ничему неподвластно
Пылинка и та самодержец
Раскроется плазменной пастью
И туда куда надо врежется
21 декабря 1974
«Сколько не спи, а надо вставать…»
Сколько не спи, а надо вставать
Желудок набить и мысли собрать
Одно другому всегда подстать
Ведь желудок мозгу собрат
Солнце еще не показало языка лучей
Строй тополей их заждался изрядно
Получая питание из подземных ключей
Липы прилипли меж тополей
1974
«Вижу я что солнце шар…»
Вижу я что солнце шар
Но не верю в это
Почему он дает жар
Из солнечных клеток
Оно видно неживое
Не растет не дышет
Ранение ножевое
От болезни пышет
А Земля совсем мертва
Но вулканом дышет
Океанами мокра
А горами тише
Не обнять природы всей
Не проникнуть в глуби
Крутит солнце карусель
Да целует в губы
15 августа 1975
«Выпал снег белее белого…»
Выпал снег белее белого
Тополя теперь черней
У художника умелого
Глаз становится верней
Сквер пред носом у вокзала
Лег огромным полотном
Тут зима не прозевала
Повернулась кверху дном
Мчатся школьники на лыжах
Арифметике подстать
И зиму с собой потащат
Белоснежных баб в венках
31 января 1975
«Предо мной Петербург…»
Предо мной Петербург
Преобразился вдруг
Поднимаюсь на какой-то этаж
Обо мне подают весть
Похожую на репортаж
Гость из-за границы
Пришел со мною встретиться
Гнедов и Маринетти
Оба знамениты
У мира на примете
Поэзия элиты
Вечер был приятен
Проведен на Олимпе
Не было пятен
Ни на одном из нимбов
14 февраля 1975
«Будьте любезны птички…»
Будьте любезны птички
Приготовьте пожалуйста песни
Чтобы с эхом вести переклички
И конец весны был чудесней
Я вот готовлю стишок
Приходится заменять вас
Флаг поднимаю на шток
И открываю Парнас
На нем стою я один
Поэтов больше нет
Глазом куда ни кинь
Василиск всегда Василиск
Никакой не нужен Пегас
Идет на любой риск
Хоть может наделать проказ
1975
«ем я куриные яйцы вкрутую…»
ем я куриные яйцы вкрутую
креветок и крабов и мидий
даже с устрицей флиртую
как делал это Овидий
21 апреля 1976
«золотое яблоко…»
золотое яблоко
сколько же ты весишь
посмотрю я на бок
и не вижу спеси
украшенье сада
сладость бесконечная
и не надо падать
будь на ветке вечно
ты золоче золота
ведь его не кушают
в тебе столько солода
до самых верхушек
1976
«золотая весна…»
золотая весна
красоты небосвод
каждый день допозна
поёт хоровод
я хочу вечно жить
я хочу вечно петь
солнце верный мой щит
и вечен свет
18 мая 1976
«Взамен большого солнца…»
Взамен большого солнца
Явилась небольшая туча
Осветить не может полностью
А лишь глазенки пучит
А солнце скрылось за нею
Даже днем не выйдет
Ему не капает за шею
Себя не хочет выдать
И мы закрыты от лучей
Голова у нас ночная
И ждем как будто палачей
От тьмы избавиться нечая
21 января 1978
«Тополь машет одной веткой…»
Тополь машет одной веткой
Чуть не на километр
Держит тополь ее крепко
Как письмо в конверте
Когда разыграется ветер
Ветка качается в воздухе
Во все стороны вертит
В виде какой-то повозки
25 сентября 1978
«А теперь с туманом доходят…»
А теперь с туманом доходят
Из тумана выбрать не смог
Прошли за ними годы
Все в несколько строк
Пою и перепеваю это
Туманы мои растуман
Теперь уж не лето
Смешалось всё и лето и зима
И путает всё под ногами
Пришла к нам матушка сама
И хлопает снежными белками
Но вот пришел всему конец
А большой зимы скупец
17 октября 1978
«Настоящим во мне не странным…»
Настоящим во мне не странным
Настоящим солнцем я
Покрываю себя
Нет только камня
Да и солнца не спрятать лучей
Не пряча в свете плечей
1978
Алесандр Туфанов назвал все отклонения в собственном творчестве от авангардной поэтехники «срывами». В стилистике такого «срыва» пишет поздний Василиск Гнедов:
Вы посмотрите как кобель
Гоняется за сукой
Щенкам готовя колыбель
Становится он злюкой
Гребет всей лапою траву
Ползет на брюхе нежно
И к ней склоняет он главу
И ласковый и нежный
Щенки получатся наять
И злые и нюхливы
И вам наверно не понять
Собаки как счастливы
Забавно, но это стихотворение напоминает «Героическое», включенное Алексем Чичериным в «Канфун» (такой же «срыв»):
А я клянусь: ——— спули мёд сбирая
твоих неровностей толкучий яд
на них таким я жеребцом взыграю,
что ты родишь тринадцать жеребят.
О поздних стихотворениях Гнедова в его «Собрании» (Trento, 1992) интересно написал мне редактор журнала «Urbi» Кирилл Кобрин:
«Во-первых, это поэзия вне современного ей контекста; она не „современна“ (в смысле чему-то), она существует в вакууме, как какой-то „одинокий голос человека“, не рассчитывающий не то чтобы на ответ, а даже на эхо; поэтому он жутковат, этот голос, голос „человека, подсчитывающего свое достояние перед лицом небытия“; сходный эффект вызывают некоторые вещи Беккета. В то же время, стилистически – сколь разнообразно: и Северянин и Олейников… И, во-вторых, страшный, глухой, подземный экзистенциальный опыт человека, пережившего надолго свою эпоху, свою славу, вызывает какой-то нехороший интерес. Нехороший, но жгучий. Это нечто сродни интересу к загробному существованию. Если человек пишет свои, действительно, „замогильные записки“, то кажется, что он знает недоступные нам тайны. И мы читаем его „позднее“ с большим интересом, чем „раннее“, известное, утонувшее в лаврах и свисте критике. Так князь Вяземский интересен сейчас не эпиграммами на Каченовского и даже не действительно превосходными элегиями, сочиненными блестящим литератором, а бормотанием всеми забытого и смертельного уставшего 82-летнего старика…» (письмо от 26 сентября 1992 года).
Вероятно, судить о позднем творчестве Гнедова еще рано: далеко не всё им написанное напечатано. У него был обширный круг знакомых и корреспондентов и в частных собраниях находится немало его рукописей. Согласно описи амстердамской части архива Н. И. Харджиева в фонде «Харджиев – Чага» хранятся «биографические записи» Гнедова, его «философическая проза», воспоминания о Велимире Хлебникове, стихотворения «о писателях» (эпиграммы, «мемуарные стихи о поэтах – Крученых, Ивнев и др.»). Поэтому настоящее издание не является окончательным и бесповоротным. Как говорил Крученых, «конца не будет».