– Они приняли меня за дирижера, – подхватив Ольгу за локоть и уводя в уголок под улюлюканье толпы, прошептал он ей на ухо. Ольга бросила взгляд на его башмаки и поразилась: обе пряжки были на месте! Можно было предположить, что у Моцарта нашлись еще одни башмаки, но… Этот Моцарт к тому же еще и говорил по-русски.
– Вы не Моцарт, – гневно произнесла Ольга и сорвала с самозванца парик. – Ой, смотрите, это же наш учитель географии «Глобус»!
И действительно, перед ней стоял завуч и одновременно учитель географии, Виктор Семенович по прозвищу «Глобус». Причина была простая – голова была гладкой, как колено, и он действительно объездил весь мир.
– Зачем ты это сделала? – обиженно спросил «Глобус», поднимая с полу парик. – Я же спас тебя тогда, на субботнике, когда Порваткин хотел поколотить тебя. Ведь ты постоянно отлынивала от этих самых субботников! Ты – неблагодарная свинья! – Ион исчез. Толпа ахнула.
– Нет! – заплакала Ольга. – Это неправда! Я не отлынивала! Просто по субботам у меня было сольфеджио и музыкальная литература! Сизов, не верь ему, я не такая!.. Сизов, ты чего молчишь? Я ведь чувствую, что Моцарт где-то совсем рядом. Скажи правду!
Вдруг начала гаснуть люстра, и мягким золотистым светом стали заполняться ниши для музыкантов. Заблестела медь инструментов, обозначились нотные листы на пюпитрах. Ольга без труда проскользнула в оркестровую яму. Стало очень тихо. «Иди влево, – подсказал Сизов и, как ей показалось, подтолкнул ее. – Ничего не бойся».
Ольга свернула и оказалась в темном душном коридорчике с великим множеством дверей.
– Вторая дверь слева, – подсказал Сизов. – Смелее!
Ольга открыла дверь и оказалась в тесном, заваленном всяким хламом кабинете. На клавесине горели свечи. Зарывшись с головой в бумагу, по полу шарил человек в голубом камзоле. Ольга услышала немецкую речь и от счастья захлопала в ладоши.
– Вольфганг! Амадей! Ты здесь! Ты что-то ищешь?
Моцарт поднял на нее потемневшие глаза и, поднявшись с пола и отряхнув пыль с костюма, нежно обнял Ольгу. Из нескольких произнесенных им фраз Ольга инстинктивно поняла, что речь идет о какой-то пропаже. Она опустилась с ним на колени, и они вдвоем принялись ворошить нотные листы, раскиданные по всей комнате. Увидев сафьяновый башмак без пряжки, она едва удержалась, чтобы не дотронуться до него, но вовремя взяла себя в руки.
– Я нашла! – крикнула она радостно, извлекая из-под клавесина нотный листок. Она и сама не понимала, почему ей показалось, что она нашла именно нужное ему. Моцарт схватил листок, уселся за клавесин и заиграл. А Ольга, устроившись в своем парчовом платье на полу, среди хлама и нотных кип, замерла, завороженная волшебными звуками. Она узнала мелодию «Анданте», и счастливый озноб охватил ее. Сжав ладонями виски, она медленно раскачивалась в такт божественной мелодии, и слезы благодарности струились по щекам. «Сизов, – подумала она про себя, – Сизов, я не знаю, кто ты, но ты принес мне так много удивительных и приятных мгновений, что я не забуду тебя никогда… Ты должен понять меня, ведь я люблю Моцарта с детства, Моцарт – мой Бог. Я не знаю почему, но в своей прежней жизни я не имела возможности вполне насладиться его музыкой, и вот теперь… Я не могу выразить, что сейчас происходит со мной. Но, кажется, начинаются провалы в моей памяти… Что это со мной?…
– Слушай музыку и расслабься, – сказал Сизов, словно прочел ее мысли. Казалось, он и сам был во власти «Анданте».
Вдруг она вновь оказалось в парке. Пряжка от башмака Моцарта и кукольная пластмассовая туфелька были с ней.
– Сизов, ты здесь?
– Здесь.
– Какое это наслаждение – идти просто так по аллее, дышать ароматом роз и никуда не торопиться. Ты устроил мне настоящий праздник. За что мне такое счастье? Все самое яркое, удивительное и запоминающееся из моего прошлого ты подарил мне. А ведь сегодня, в нашем мире, редко делают подарки бескорыстно. Ты согласен со мной?
– Да, ты права, но и я не исключение.
– Как? – Ольга остановилась и невольно подняла глаза вверх. – Чего же ты от меня хочешь?
– Любви, – прозвучал взволнованный голос.
– Ты шутишь? Как я могу любить тебя, если тебя нет?
– Я – есть.
– Тогда слушай, Сизов: я люблю тебя всем сердцем.
– Я знаю. Но этого мало.
– Чего же тебе еще надо?
– Любви, – повторил Сизов. – Я хочу, чтобы ты полюбила меня по-настоящему, как может любить женщина.
– Но ведь я ничего про себя не знаю… Авдруг я замужем или у меня уже есть возлюбленный?
– Конечно, ты замужем. Но дома у тебя настоящий ад.
– Я помню, ты недавно говорил мне, что я была несчастна, и моя жизнь мне осточертела… Сейчас самое время поговорить об этом. Быть может, ты скажешь, кто виноват в этом?
– Ты сама!
– Но почему?
– Потому что в твоем доме холодно. Ты не любишь своего мужа и ходишь перед ним в разодранном халате и дырявых тапках…
– Ну, это уж слишком! Это пошло, об этом пишут в женских иллюстрированных журналах… Можно мне хоть краем глаза увидеть своего мужа? Он красивый? Добрый?
– Сейчас он занят. Как-нибудь потом… Ты уже отдохнула? Ты хорошо себя чувствуешь?
– Да, а что?
– Тебе предстоит испытание.
– Что я должна делать?
– Лежать и не двигаться, – раздался где-то совсем рядом незнакомый женский голос, – иначе мы проткнем вам матку.
– А-а-а!!! – закричала Ольга от нестерпимой боли. – Отпустите меня! Я не хочу! Скотина, я тебе никогда этого не прощу!
– Соберите кровь, – услышала она вновь этот же ненавистный голос. – Вера, она теряет сознание, давай сюда нашатырь. Все? Очухалась? Слазь, да следующую зови…
С нее сняли белые бахилы, опустили рубашку, чуть прикрывающую живот, и выставили за дверь. Последнее, что она видела в кабинете, это мертвенно-бледное лицо девушки, той самой, которая была «следующей».
Тяжелую ледяную грелку засунули ей под рубашку, укрыли одеялом и ушли.
– Ну что, отмучилась? – спросила одна из женщин в палате.
– Отмучилась, – Ольга вдруг увидела себя лежащей на кровати, с посиневшими искусанными губами и огромными кругами под глазами.
– Твой что, не хотел ребенка? – спросила та же женщина.
– У меня мизерный оклад и у него – копейки… Наш ребенок умер бы с голоду, – процедила сквозь зубы Ольга, не узнав своего голоса.
– Другие же не умирают.
– А я не хочу, как другие. Он бы мне потом «спасибо» не сказал.
– Кто?
– Сын. – При слове «сын» потекли слезы.
– Вообще-то, может, ты и права, – задумчиво протянула собеседница. – Вон у меня трое. Денег в доме никогда не бывает. Сама хожу в обносках – правда, сестра иногда дает свое надеть… У мужика шапка уже двенадцатый год, вся рассыпается. Дни рождения справлять перестали, а живот все пухнет раз в год, это уж обязательно…
– И правда, бабы, они нам «спасибо» не скажут, – отозвался другой голос. – Асколько душ здесь летает, над потолками… Тело – это одно, а душа – совсем другое. Душа, она летает и вселяется в другое тело или, скажем, в цветок или бабочку. Я читала. Душа – она бессмертная.
– Целый улей душ, – усмехнулась первая женщина. – А я зато хоть отдохну здесь, дома-то некогда. Хорошо, обед сварила почитай на неделю, ведро щей да курицу с картошкой. Может, правда, все уже съели подчистую…
– Сизов, – позвала Ольга мысленно и ужаснулась своему виду, – ты не должен здесь находиться, нельзя…
– Так меня же и нет, – донеслось сверху.
– Женщины, мыться! – скомандовала сестра, раздавая всем бурые вафельные полотенца. – В очередь становитесь!
Ольга вышла вслед за другими женщинами в хмурый серый коридор. Полуголые женщины в широких, коротких, застиранных рубашках, прижимая к груди полотенца, молча разглядывали крохотную, тускло освещенную комнату, пол которой был выложен желтой плиткой. Каждая женщина, входящая в эту комнату, должна была мыться под струей, текущей из резинового шланга, причем на глазах всех остальных.
– Биде по-советски, – улыбнулась синими губами молоденькая девчонка.
– Это ад, – подумала Ольга. – Сизов, зачем ты напомнил мне самый страшный день в моей жизни?
– Так нужно. Я возвращаю тебе память. Ведь именно этот день отдалил тебя от мужа, ведь именно так началась твоя ненависть к нему.
– Зачем вообще мужья? Лучше умереть. Яхочу в парк, в театр, к Моцарту… Я не хочу возвращаться домой, в ад! – дико закричала она. – Я все вспомнила! Его зовут Сергей! Иэто он ненавидит меня! – Она рыдала уже в голос. – Я не хочу больше ничего вспоминать!
– Нельзя так отрываться… – осторожно сказал Сизов, – можно ведь не возвратиться… но ты же не можешь жить на парковой скамейке и питаться ночными фиалками. Ты должна приспособиться к той, настоящей жизни, которая тебя окружает. Нельзя опускаться, как те алкоголики, которые, чтобы не видеть ничего вокруг себя, пьют одеколон…
– Я готова пить хоть шампунь, только бы не домой! Меня там никто не ждет! Я была примерной девочкой, хорошо училась, ходила в музыкальную школу, читала книги, играла, смеялась, радовалась летнему дождику, гуляла, жила! Когда я выходила замуж за Сергея, он мне казался таким… таким… Апотом? Потом вся моя жизнь замкнулась на щах, стирке, штопанье носков да амбарной книге, где я записывала каждую потраченную копейку… Это унизительно, гадко!
– Так живут миллионы, – возразил Сизов. – Надо научиться любить жизнь.
– А я не хочу! Я живу только раз! Я не хочу просыпаться по утрам, потому что знаю: повторится вчерашний день. Все повторяется. Ирадости никакой… Мои ученицы в музыкалке играют каждый день одни и те же этюды Гедике и Черни, те же прелюдии Баха, что когда-то играла я… Я задыхаюсь в этом однообразии. А когда я вдруг почувствовала, что отрываюсь от земли и теряю память, я чуть не сошла с ума от радости! Что со мной? Почему все живут нормально, спокойно и не замечают всей серости и убогости своего существования, а мне так плохо? Почему? Чем я не такая, как все?
– Все люди разные, – резонно заметил Сизов.