— Гранатный, матушка.
— От моей шубки. Еще тебе дам, вместе сошьешь.
— Ты поспешай,— сказал царь,— то вклад к замужеству твоему, будущим летом в лавру свезем и, даст бог, жениха представим.
Ксения опустила голову.
— Что мертвеешь? — спросила царица.— Хватит уж на качелях качаться да с девками бегать. Царевна ты или кто? Вот отдадим тебя в заморскую землю, попомнишь благое житье.
— Ну не пугай, не пугай,— мирно промолвил Борис.
— Я Аксю никуда не отдам! — храбро сказал Федор.— Пусть здесь живет.
— Цыц, постреленок! — крикнула мать.— Вот ведь норов. Смотри, батюшка, от горшка два вершка, а уж в царские дела лезет.
Борис погладил сына по темноволосой голове.
— Весь в меня, я тоже с малолетства великое дело чуял. А ты, Акся, готовься, парсуну с тебя будем делать да жениху слать.
— Не смею и спросить, батюшка, кто жених-то,— тихо сказала Ксения.
— А и не спрашивай. Еще поторгуемся, плохого не возьмем.
Ксения сжала губы, уперлась глазами в пол.
*
Поздно ночью после именинного пира царь говорил с тайными людьми. Ближним боярам Борис не верил, льстивы, обманчивы. Был умный человек думный дьяк Щелкалов, и, когда держал его под крылом, всю правду знал государь. Но дружба да совет со Щелкаловым кончились, отобрал Борис у него печать, ибо почуял в дьяке хитрую силу. Родственникам Годуновым тоже не верил, не во всем потворствовали они царю, а Семен прямо возвещал свое недовольство тем, что Ксению собирались отдать за латина. И кому еще верить? Те, кого ласками осыпал, собрались его отравить, а прочие, как птицы хищные, ждали кончины. Весь государев двор и Посольский приказ шептались о болезни царя, но не знали того, что жила у Годуновых крепка, а тело, хоть и болезно, долго на той жиле продержится.
— Что говорят? — спросил царь сурово.
Он ждал только правды, и это знали тайные люди, знали также, что не провести царя и не получить золотых, если укрывать истину.
— Сегодня крикнули на Пожаре, что царевич Дмитрий жив.
— Кто?
— Глумцы, скоморохи.
— Схвачены?
— Стрельцы твои не поспели, однако след есть, дознаемся.
Об этом слухе Борис уже знал, не первый раз доводили, что ходит молва про чудом выжившего царевича. И будто укрывается он в обителях, ждет своего часа, чтоб отомстить убийцам. Иногда пронзала мысль, а вдруг и жив вправду, вдруг тут бесовская игра, обман и не царевич вовсе покололся в Угличе. Но нет, кому тут умысел, для чего. А вот ложь во зло понятна. Опять оговор, нелепое обвиненье, чтоб подточить царство Бориса. И чувствовал он бессилье, чтобы пресечь этот слух, остановить воровские толки. Уж не Романовы ли, сосланные по дальним краям, сеют этот наговор? Потому и спросил.
— Каково живется опальным? Хочу неких из них простить, вернуть ко двору, нечего сидеть им в глуши.
Тайные люди наклонили головы.
— А некие пусть ещё посидят. Да пусть с ними мягко, не померли бы. Подкармливать надо да греть.
— Кого ж надо греть да подкармливать? — спросили тайные, зорко вглядываясь в Бориса.
— А хоть кого. Александру-то Никитичу как поживается на Белозере?
— Снега там еще, батюшка.
— Ну не померз бы. Баньку бы ему соорудить.
— Будет ему банька.— Тайные усмехнулись.
— Слыхали небось, дал я обет пять годов кровь не лить.
— Слыхали, батюшка государь.
— Так что смотрите, обет свой сдержу.
— Мы, батюшка, смотрим,— сказали тайные, вставая в дверях,— твой обет мы и сами держим, кровушку не прольем.
— То-то,— сказал царь.
Когда ушли, он еще думал о государственных делах, о храме Всех Святых, который задумал ставить на месте Успенского собора, об удачном сговоре с королем Сигизмундом, о датском короле Христиане. И тут тепло и ласково представил свою Ксению, смышленого Федора, пробормотал под нос: «Горностайчики мои любезные». А постельничьи уже неслышно метали пуховую перину, раскладывали меха, несли корыто с вечерним мытелем, и крестовые дьяки выстраивались в моленной с часословом и псалтырями в руках.
*
Тот, кто бежал от стрельцов в серый майский рассвет, тоже-думал о Ксении.
В первый раз он видел ее, когда новый самодержец венчался на царство в Успенском соборе. И было то в лето 7107 от сотворения мира сентября месяца на третий день.
Борис шел по дорожке, устланной багряным бархатом, в колокольном звоне, в криках народа, в сиянье золотых одежд, драгоценных каменьев, в пенье священного хора, в горенье бездонного синего неба, в полыхании ярого солнца, в летанье пожухлых листьев, вознесенных к соборным главам горячим дыханьем толпы.
Правой рукой он вел восьмилетнего Федора, левой юную Ксению, и те кланялись народу, улыбались. Одна безумная женщина прорвалась сквозь строй стрельцов и кинулась Ксении в ноги. Та остановилась, подняла женщину и сказала ласковое слово. Тогда он и увидел ее прямо перед собой, саженях в пяти, потому что сумел забраться на крыльцо Грановитой палаты, а Ксения прямо к нему подняла прекрасное свое лицо на чей-то истошный молящий крик.
И лицо это поразило его. Был в глазах истый горящий свет, и свет этот заключал в себе восхищение, ласку, всеохватность. Черные волосы обнимала невиданной красоты аксамитная коруна, усеянная лазоревым яхонтом, а спадавшая поверх алой шубки коса сплошь оплеталась жемчужной сеткой. Она подняла руку, схваченную браслетом, и плавно взвела прямо к нему. Этот медленный взмах ожег его грудь, затмил на мгновение взгляд, и с той норы в сердце его занялся медленный томительный огонь, вскипающий иногда до пожара, томящий по ночам не угасающий никогда.
Он, скудный безместный дворянин, пришедший только что на Москву, и она, пресветлая дева, ставшая царевной московской. Страдание мучило его неуемно. Ему хотелось видеть ее снова, взглянуть на мгновенье, окунуться в черный омут ее взгляда. По с той поры, как стала Ксения царевной, затворились все двери ее покоев, завесились окошки шторками, великою тайною для народа покрылась ее жизнь. Нельзя видеть царевну, обожжешься взглядом, а хуже того, нашлешь какую напасть. Скрытно, окруженная своими боярышнями, скользит царская дочь по кремлевским переходам. Однажды, перепутав роспись ходьбы, наткнулись на нее царские стольники. Был целый розыск. Как посмели встретить неприкосновенную деву, как дотронулись до нее холопьим взглядом? И один стольник лишился чина.
Но он не мог о ней позабыть. Она поселилась в его душе, как образ пречистой девы, и вытравить его недостало сил. Падал перед иконой божьей матери, молился: «Матушка-заступница, избави от страсти, от погубы напрасной, нет мне, холопу, к ней дороги-пути». Просил и Настасью-узоразрешнтельницу, чтоб сняла оковы с души. Но молча внимали святые девы и не давали ему избавленья.
А кто ж он такой, чтоб зариться на царевну? Дворянин худородный из Галицких мест. Отец на Москве в стрельцах служил, да сильно гулял и в некий день на Кукуе до того упился, что криком стал поносить еретиков поганых, нечистых люторов, которые будто мертвечину лопают, на крест плюют, с удавленниками целуются. При этом грозился громить кукуйский костел и всю слободу люторскую пожечь.
А немцы, голландцы да шведы молча смотрели на разгулявшегося стрельца и потягивали свой доббель-кейт, двойное крепкое пиво. Но когда уж вспрыгнул стрелец на стол и плюнул в люторову грамоту, что на стене висела, не выдержали, схватились за ножи. Так и погиб бесславно стрелецкий сотник.
А сын его да мать-вдова пребывали в бедности. Крестьян у них и до того было семеро, а тут последние разбежались, не дожидаясь юрьева дня. Есть было нечего. Собрала мать узелок, и потащились пешком на Москву, где родня осталась.
Семейка Ефимьев принял их нехотя, но то оказалось благо, поскольку Ефимьев ученый был дьяк и мальца захудалого обучил грамоте да словописанию. На удивленье охоч до грамоты оказался стрелецкий сын. Познавал все быстро, рука вела ловко, и книг переписал немало, в которых сказывалось о разных народах, странах и событиях удивительных.
Прослышав о способном юнце, взяли его сначала бояре Романовы, а потом князь Черкасский. И в этих домах видел он книг великое множество, читал, переписывал, внимал разговорам о царских делах, поскольку знатные люди бывали в доме, те, что в думе на большой лавке против царя сидят.
Впервые слыхал тут о Ксении. Черкасского дочь тоже Ксенией звали, была она смуглой восточной красавицей, и вышел однажды пьяный застольный спор, чья Ксения краше. Вежливый гость брал сторону Черкасских, и только Федор Романов, любимец Москвы, боярин, стукнул кулаком по столу и сказал:
— Лунолика дочь твоя Ксения, а луна пресветлая дева небес, но в ночное лишь время. Днем же ищи солнце. Солнце с луной не местничают, всякое светит в свой час.
Не прямо сказал Федор, в обход, но все поняли, что выбрал он Годунову. И князь Катрыев-Ростовский восхвалял дочь правителя. Как говорит она сладко, как стан при ходьбе ведет, как обходительна да ласкова, что грамоте учена да в шитье искусна. А уж как поет! Голос серебрян и звучен. И сказал еще про улыбку:
— С улыбкой той чувствую сладость в душе.
Не только грамоте да писанью продолжал учиться он в знатных домах. На охоту ездил с князьями, зверя гонял, проявлял в этом ловкость и силу. С рогатиной ступал на медведя. Обликом он не вышел, низковат, слишком широк в плечах и толст шеей, руки имел длинные, ухватистые и однажды удушил матерого волка. И все таилась в душе обида на свою судьбу, на худородство, ибо видел, что многие чванные бояре ниже его но уму да знаньям и многих одним словом засунет за пояс, а одной рукой скрутит и бросит к ногам.
И вот еще Ксения. В особенности понял свое ничтожество, когда горячий ее взгляд высек в душе искру. Недосягаема, недостижима и оттого желанна больше в стократ, чем любая другая. И Ксения вошла в него огненной думой. Ничего не хотел более, только смотреть на нее, только слышать голос, какого не доводилось слышать ни разу.
С утра до ночи стал думать, как подступить. А тут еще было ночное виденье. Явился к нему во сне изможденный старик и сказал: «Смотри, как страдаю я оттого, что пуста душа моя и кто бы наполнил се, но не знаю чем». И тут вышла дева в сияющем белом и сказала: «Наполню я душу твою своим взглядом». И посмотрела на старика. Тотчас преобразился он в прекрасного юношу, богато, по-царски одетого, и в руке он держал скипетр.