Долго ходил с воспоминанием об этом сне, а потом понял и сказал себе: «Душа моя наполнена ее взглядом. Теперь я не тот и не простой смертный».
Но подступа к Ксении не было. А тут беда. Обрушилась опала на Романовых и Черкасских. Не забыл Годунов, что Романовы родовитей его, что метили на царство, что Федор Никитич за нож в думе хватался и кидался на Бориса, когда рядили, кому быть царем. Нашелся злой человек, подал извет, будто хотят Романовы уморить царя ведовскими корешками. Борис послал на подворье стрельцов во главе с Салтыковым. Романовы стрельцов пускать не хотели, вышел ночной бой с пальбой и кровью.
Пришлось бежать из Москвы. Романовых и Черкасских похватали, рассыпали но дальним мерзлым краям. Держали в цепях на воде и хлебе, так что сгинули князья да бояре. Один только Федор тянул, но и ему готовили «баньку». Дал обет царь Годунов крови не лить, и не лили, а все равно умирали неугодные люди...
Осень и зиму промыкался по монастырям, куколь надел монаший, тем и спасся, ибо замечен был как ближний опальных. В суздальском монастыре у Спаса да Евфимия жил и в галицком на Железном Борку, но постыла ему монашья жизнь, с презрением и сожаленьем смотрел на чернецов. Понимал, недаром кто неугоден, тотчас его в монастырь. В Суздале напротив Спас-Евфимиевского Покровский стоит монастырь, женский, и говорили ему монахи, что множество там красавиц заточено самого высокого сана, одних цариц не счесть, сколько бывало.
Значит, и царицы нелепо кончают житье, раздумывал он и все помнил свою Ксению. Замыслил было историю писать про постриженных королев да царевен на манер тех, какие доводилось читать, но рука замирала посреди бумаги, и чудилась та прекрасная, лик ее проступал сквозь бумажный лист.
Умельство его в писанье разнеслось по монастырю, и принуждал его настоятель сочинять каноны святым. Он сочинял, но усмехался и говорил про себя: «Не то думаете обо мне, отцы, не путь писаки мне предназначен». Многие дивились на его скрытный, изменчивый нрав. Сядет, бывало, уставится в землю, полдня его с места не сдвинешь. А то веселится, бегает, дергает за одежды, как дитя малое. И все мыслит про себя, мыслит. Вдруг гнев загорится во взгляде, а то во сне заскрежещет зубами, вскочит и с рыком несется вон. Сожитель его по келье сказал:
— Бес в тебе заключен, моленьем да гладом его изгони.
— Не тем я наполнен, Остратий,— ответил он.
Седмицы не прошло после того разговора, как снова подался он на Москву. Опасный, отчаянный шаг, но не сиделось вдали, творить надо было жизнь. Узнал в Москве, что розыск на опальных кончен, иные заслужили прощенье. И двинул прямо в Чудов кремлевский монастырь к деду своему Замятне. Прошенье подали архимандриту Пафнутию, и позволил тот жить иноку в келье с дедом.
Удача была неслыханной. Судьба, кидая его как щепку по волнам, враз приблизила к царевниным хоромам. Цепким умом своим он уже раскидывал затеи одна хитрее другой, и если еще не на деле, то головой все близился, близился к той, которая одним взглядом перевернула всю его жизнь...
*
...Оленка бела, а Марфа темна, черноока. Сумерничали в Аксиной горнице на раскидистой медвежьей шкуре.
— Ночью кто-то кричал,— сказала Оленка.
— То женихи под окнами бродят,— усмехнулась Марфа.
— Троица скоро! — Ксения закинула руки за голову.— Гадать будем, в леса поедем.
— В прошлое лето ветка моя расплелась, значит, вышло мне замуж,— сказала Оленка,— а не случилось. Пустое гаданье.
— По облакам да птицам гадают.
— Лучше на оклик,— сказала Марфа,— кто навстречу идет, крикни ему: «Эй, болезный!» Если встанет, как столб, быть жениху скоро.
— А что, ласки, хочется вам замуж? — спросила Ксения.
— Ни-ни,— ответили боярышни,— с тобой нам лучше.
— Да ведь и меня отдадут на другое лето. А ты не лукавь, Оленка, тебе-то уж в самую пору.
Оленка уткнулась лицом в шкуру, засмеялась.
— За кого ж тебе, Акся, идти? — спросила Марфа.
— Говорят, из дацких земель.
— Далеко ли то?
— Месяц пути, кораблем и по суше.
— Ой-ой! Небось король или принц.
— Мне все одно, батюшка был бы доволен.
— Счастливая ты, Аксюша.
— Какое нам счастье, девкам! Грозный-то царь аспидный семь женок переменил. Все у него мерли да в монастырь постригались.
— Ну тебе-то иначе будет. Ты вон как умна и красива. Любить тебя будут, Акся. Души не чаять.
— То бы хорошо,— сказала Ксения.— А я-то любить его буду?
— Это как Бог положит,— сказала Марфа.
— И что за дацкие земли? — пробормотала Оленка.— Какие там города и деревни и чего люди думают? Может, и у них дождь злак побивает, может, и там маются?
*
Холодные погоды тревожили и Европу. Не было такой весны много десятков лет. Дождь шел в Париже, дождь шел в Копенгагене, и в городе Лейдене над землей Нидерландов тоже висело хмурое небо.
По улице Зонневельт шагал высокий молодой человек в узком черном камзоле с белым английским воротником и черных чулках. Шляпа на нем была тоже черная, черные же башмаки с железными пряжками.
Встреченную торговку с корзиной зелени в руках он приветствовал, слегка коснувшись пальцами шляпы.
— Доброе утро, господин Михель,— сказала она.— Как спалось?
— Хорошо. Положите зелени у моих дверей на два штивера.
— И спаржи?
— Разве спаржа уже пошла?
— Самая первая!
— Положите и спаржи.
Юноша продолжал свой путь к крепостной стене. Через плечо у него висел плоский деревянный ящик с раскладной треногой. Он поднялся на башню Хенгиста, возвышающуюся над городом. Когда-то тут был замок, а теперь только обломки камней, древние дубы да боярышник.
Юноша раскрыл ящик и установил треногу. Тут были коробки с линейками, циркулями и прочие инструменты. Он укрепил бумагу на планшет, взял в руки грифель. Большую часть бумаги покрывал чертеж. Отсюда, с башни Хенгиста, открывался далекий вид на город, окрестные селенья Ламмен, Кронестее, Ландсхейденскую дамбу, городские ворота и башни. Правда, центр закрывали внушительный Питерскерк и собор святого Панкраса, зато прилегающие мельницы, мосты и каналы вырисовывались как на ладони.
— Да, это не идеальный город,— пробормотал юноша, принимаясь за работу.
Он смотрел на строения, быстро наносил линии на бумагу, и она заполнялась четким рисунком. Так он трудился долго, затем внимание его привлекли звуки труб, и, обернувшись, он увидел, как по Хаарлемской дороге к городу приближается красочная кавалькада. Кавалькада миновала Хаарлемские ворота. Всадники спешились у подножия башни Хенгиста, а несколько человек поднялись наверх.
По одежде можно было судить, что это важные люди У одного поверх камзола висела богатая перевязь, а в плюмаже волновались дорогие павлиньи перья. Спутники были обвешаны оружием, некоторые облачены в боевые кирасы и шлемы.
— Обратите внимание, ваше высочество, на большое количество мостов, — сказал один из них.— В нашем городе их больше сотни и один из самых затейливых носит название Поцелуй Иоганна. По этому мосту мы поедем к предназначенному вам жилищу.
— Кого же мне там целовать? — спросил человек с павлиньими перьями, слегка усмехнувшись.
— Мы выберем самую достойную даму. Магистрат Лейдена собирается возвести вас в звание почетного гражданина, а если уж вам кто-нибудь приглянется, то горожане будут особенно довольны. Герцог Шлезвиг-Голштин-ский, брат соседствующего нам короля, защитник Нидерландов, всегда будет желанным гостем Лейдена.
— Мне нравится ваш город,— сказал герцог.— Какая же стена рухнула во время штурма испанцев?
— Вот эта, между Коровьими воротами и Бургундской башней.
— Кто взорвал?
— Она рухнула сама, ваше высочество.
— Я что-то не видел, чтобы стены падали сами собой,— сказал герцог.
Начал накрапывать дождь. Спутники герцога запахнули плащи, он же, напротив, снял шляпу и, запрокинув голову, подставил ее небесной влаге. Молодой человек в черном камзоле начал складывать ящик.
— Это деятельность магистрата? — спросил герцог, указывая на него.
— Нет, я занимаюсь для себя,— ответил молодой человек, опередив спутников герцога.
— В чем состоит занятие?
— Я составляю план города.
— Для какой надобности?
— Я учусь, обретаю навыки в зодчестве.
— Долго ли этому нужно учиться? — спросил герцог.
— Моему ученью пошел пятый год. Я начал в Венеции, продолжал в Париже, а сейчас намерен вернуться на родину.
— Вы флорентиец? — спросил герцог, оглядывая скромный наряд юноши.
— Нет, я из московских земель,— ответил тот.
*
Да, он был русский. Звали его Михаил Туренев, и жизнь его складывалась необычно. Родителей своих не помнил, с малолетства остался сиротой. В дни смерти грозного царя Ивана бездомным и сирым шагал по грязной дороге. Пролетевшие мимо всадники сбили его, и в беспамятстве пролежал он у обочины до утра. Его подобрали монахи. В обители маленького монастыря он обучился чтению и писаныо. В чумные дни в монастыре укрылся бежавший от погони князек. Монастырь осадили разбойные люди, сожгли, а монахи разбрелись кто куда по свету.
Михалка оказался в Москве. Разносил пирожки, торговал квасом, а однажды увлекся за могучим русокудрым человеком по прозвищу Конь. Конь тот строил по царевому указу огромную стену вокруг Белого города. Михалка сразу показал способность. На глаз без ошибки говорил, сколько саженей от башни до башни, ловко работал линейкой да кружалом, и даже кирпич с царским клеймом делать умел.
Федор Конь возил Михалку в Смоленск, где тоже строил великую стену, обучал всем премудростям градодельства, а потом свел на государев двор и добился, чтоб среди прочих способных юнцов отправили Михалку на ученье во фряжские страны. Прозванье ему дали Туренев от иноземного слова «тур», башня, с тем чтоб учился строить всякие укрепления и города.
Через три года безвестный сирота Михалка превратился в многознающего работника Уффичиале дель Орнато, венецианского управления архитектуры. Он знал итальянский, латинский, французский и вскорости овладел немецким. Изучил трактаты Витрувия, Альберти и Скамоцци. Виченцо Скамоцци заметил способного юношу и направил его в заложенную по его проекту крепость Пальма Нуова. Скамоцци мечтал об идеальном городе, но Пальма Нуова, в которой он создал прообраз такого города, оказалась скучна и неинтересна. Стоило побродить по ней полдня, как любоваться было уже н