Не знал Терешка, да и Жиган, хоть осторожен был и умен, что разглядели их путь тайные люди. Ночью обложили посадский дом, где ночевала ватага, и среди ночи же вломились, хватая спящих.
Терешка и сообразить ничего не смог, как кинули его в телегу с мутным от сна умом. Другие отчаянно бились, была и кровь, а Жиган утек, сбив с лошади одного конника.
Со схваченными дело было просто, на дыбу и пытать. Кто вразумил распускать слух про царевича Дмитрия, не важные ли бояре, где такой слух распускали и много ли народу согласно? Пытали каленым железом, били кнутом. Что ж скоморохи знали? Толком ответа не дали, ибо действо про царевича Дмитрия показали раз на Пожаре и, что творили, не ведали сами. Двое из них померли к утру, а троих заковали в цепи и отправили на каторгу.
С Терешкой же был разговор особый. Свезли его сразу в скрытное место, чтоб не видал никто. Говорили с лаской и пирога давали.
— Что, Терешка, пожил по-царски?
Терешка только носом хлюпал да рукавом утирался.
— Ну, будешь и дальше по-царски жить. Птицу тебе в клетке дадим, квасу клюквенного да игрушек. Смотри, кафтанчик какой, с боярского плеча. Одевай, Терешка.
Терешка напялил таусиный, серебром расшитый кафтанчик, сапожки красные натянул и сам себе подивился. Стоит малец, ни дать ни взять сын боярский, улыбка от уха до уха, глаза сверкают.
— Пряник, Терешка, хочешь?
И пряника дали и сахарного коняшку. Но больно уж сладко все было да хорошо, и оттого сделалось Терешке боязно. Слеза наволоклась.
— Дядьки-милостивцы, пустите на волю.
— Хорошо ли на воле, Терешка? Жилья у тебя нет, отца да матери тоже. А мы тебе все доставим. Вот лавка, вот угол теплый, а завтра и птицу в клетке дадим. Спи, Терешка. Царское будет у тебя житье.
Успокоился скоморошек и согласился. Через малое время посапывал в углу, только вздрагивал во сне да вскрикивал...
Они вышли в сени и там говорили снова.
— Ну что, похож?
— Я сразу увидел еще на Пожаре, что сходен. Не так уж сильно, но коли подправить да подкрасить...
— Одежду убиенного, как в гроб положили, помнишь?
— Уж коль и забыл, так взглянем.
Помолчали.
— Видишь, как царь-государь испугался. Слыхал я, хочет царицу Марью позвать да спросить, жив ли сын.
Спал скоморошек Терешка и не знал, какое страшное действо ему готовят, и не на помосте, а в царском гробу. Борис-царь до того в опасеньях своих дошел, что собирался послать в Углич верных людей, а то и сам тайно поехать да взглянуть, верно ли спит вечным сном царевич
Дмитрий. И тут бесовское дело готовили ему тайные люди, потому что служили они не только Борису, но и врагам его, получая вторую плату.
Собирались положить в гроб Терешку, нарядив под царевича. И вышло б по вскрытии гроба, что нетленен царевич, а значит, погублен невинно. И, зная, что овеян знаками да приметами царь Борис, надеялись пошатнуть его разум и ввести в страх великий, а заодно и намек ему дать, коль догадается, что истинный царевич живой, а этот младенец, опять же невинно убитый, вовсе не он.
Спал Терешка, во сне носом хлюпал. И снилась ему мамушка, которая в прошлом году померла, да тятька, который тогда же сгинул. И сидели они в избе за чисто вымытым столом, а на нем яблок навалено краснобоких, пирогов с изюмом. На мамке был сарафан расшитый, а на бате белый кафтан. Солнце висело прямо под крышей, тут же в избе зеленели листочки. Мамушка с батей улыбались и звали Терешку: «Иди-ко сюда, сыночек родимый».
Терешка улыбался, хотел пойти, но ноги были как из мякины, и он тянулся во сне, ежился, а губы его шептали: «Мамушка, мама...»
*
Лето катилось своим чередом. Да и не чередом вовсе, грязным колесом, мокрым. Июнь-хлеборост обманул, хлеб не выколосил, поля стояли с хилой щетиной, да и откуда бы взяться хлебу по такой погоде? Эх, июнь-жарник, червень да комарник, где ж твои блага, посулы да ласки? В самую макушку лета не было еще тепла. Невиданное дело, ландыш попрятался, липа запаха не дала, пчелы забыли извечное дело. Великое смущенье пошло в народе. Крестьянин не ждал погоды, а только зерна на ладони считал, что с прошлого года остались. Хлеб вырос втрое в цене, нового не чаяли ждать. На Мефодия дождь перестал, а невпопад, ибо раньше всегда ждал крестьянин дождя на Мефодия. Но не прошло и трех дней, как полило снова. И все этим летом навыворот, а оттого выворачивалась душа землепашца. «Тугое надвигается время,— говорили в народе.— Готовь косу да топор, беда одна не приходит, где голод, там и другая напасть». И верно, по разным углам пошла смута. Там помещика пожгли, там обоз ограбили, а там на иноземных послов напали. Появились по лесам разбойные люди, указов царских не признавали. Говорили: «Мы сами себе указ». Теперь по дорогам ходи с опаской, дверь на ночь бревном подпирай. И тучи несметные воронья откуда ни возьмись затмили небо. Все на кресты лепились, на крыши да на соборные главы. «Нечисть идет»,— говорили люди и осеняли себя знамением. А кто поумней, тот в яму закапывал все, что надлежало сохранить для жизни.
*
Ей было невесело, душу томила тревога. Не захотела в светлице сидеть, пяльцы велела перенести в палаты. Уже натянули бархат, матушка добавила кусок, и теперь хватало. Оставалось довершить замысел. На этот раз решила нанести рисунок сама. Знаменщики при ней были знатные, умелые, но раньше она доверялась им, посколько умысла своего не имела, теперь знаменщик мог помешать.
Боярышни удивились.
— На что тебе, Акся? Никон сделает все проворней.
— А коли не было б Никона?
— Ну, тогда Ондрей.
— Сама хочу пробовать.
Она и раньше брала в руки уголь да тонкую белильную кисть. В прошлый раз, когда делала «Троицу», пробовала свой рисунок, но вышел он хуже, чем у знаменщика. Однако с тех пор два года прошло, и Ксения поднаторела в знамении. От братца Федора слышала про художество во фряжских да немецких землях, листы и парсуны смотрела, и вместе с царевичем пробовали они тайно изобразить друг друга. Садились напротив и на листах чертили углем. Ксения все смеялась, уж больно невиданно. Уставятся друг на друга, как два кота, и чирик-чирик по бумаге. От смеха валилась на лавку, а братец, хоть и малых лет, был серьезен и корил сестру за легкоумство.
— В дацкой да немецкой земле все друг друга изображают.
Понравилось это занятие. Сажала перед собой Оленку и Марфу. Получалось похоже. Листы потом жгли, чтоб никто не проведал. Оленка да Марфа тоже пробовали, сметливые были девицы.
Даром забава не прошла. Когда смотрела Ксения на «Георгия Победоносца», отделаться не могла от мысли, что то не Георгий, а кто-то другой, уж больно все непривычно было в Оленкином воине. Но ничего не сказала, не стала выспрашивать, а только думала про свое.
Теперь она знала имя датского жениха. То был брат короля Иоганн, и батюшка уже наряжал послов в датскую землю для точного сговора. Надлежало сделать с нее парсуну и отослать Иоганну, а тот в свою очередь обещал прислать свой рисованный лик в Москву.
Обычай на Руси искать заморских женихов был давний, а царь Годунов и вовсе смотрел только на закат. Звал оттуда купцов, мастеров, лекарей, звездословов, воинский народ, а про здешних женихов для Ксении и слышать не хотел. Царь желал крепить дружбу с другими государями, но дочь отпускать из Москвы не собирался и ставил в условие, чтоб муж ее жил на Руси.
«Какой же он, Иоганн?» — думала Ксения. Густав, прежний жених свейский, лицом был хорош, неглуп, да больно своенравен. Встречали его прошлым летом с великой пышностью, но тут уже он показал свой нрав и не желал сойти с коня в Кремле, тогда как к царским хоромам надлежало идти пешком. «Я сам королевский сын»,— твердил Густав. И в прочих делах был непокладист, условий женитьбы не принимал, бесчинствовал, так что пришлось отослать его в Углич.
Она взяла в руки немецкий уголь и очертила лик по бумаге. Задумала покров еще в зиму, и правой фигурой тут был Иоанн Предтеча. Как же она изумилась, когда узнала, что жених носит то же имя, а узнав, думала о том непрестанно. И то лицо, что явилось во сне, а потом утонуло в памяти, уж не его ли?
*
Они подружились. Иоганн был прост и любознателен. Ему только минуло девятнадцать, но он уже воевал и даже получил рану. Воевала сейчас вся Европа. Польша со Швецией, Нидерланды с Испанией, одно немецкое княжество с другим. Мелкая междоусобица сменялась крупными битвами.
Письмо короля Христиана застало Иоганна в Амстердаме, где он готовил отряд на помощь Брабанту. Походная жизнь надоела юному герцогу. Он тянулся к чтению. После изобретения Гутенберга книг появилось великое множество, и герцог возил в походной сумке то сочинение Эразма, то трактат Бэкона, то труды Плиния или Платона. В особенности поразила его книга Коперника «О вращениях небесных сфер». С тех пор он заглядывался на звезды и удивлял свиту тем, что составлял звездную карту.
Предложение получить в жены московскую царевну его позабавило. Представления о Московии были просты. Там холодно, грязно, и толпой безмозглой черни правит невежественный царь. Все, что он слышал краем уха от послов или датских купцов, было ужасно и неприглядно. Больше всего говорили о зверствах свирепого царя Иоанна, «адского крокодила», который даже иноземцев бил батогами и топил в реке. Замысел старшего брата был ясен, тот хотел отделаться от младшего, получив Шлезвию и Голштинию, а заодно выпросить у московитов Лапландию. Начинал Христиан с Ульриха, среднего брата в семье, но тот отказался, теперь пришла пора уговаривать Иоганна.
В самых изысканных выражениях Христиан расписывал блага, которые Иоганн получит в Москве. Выходило, что рано или поздно он станет царем московским и получит в руки несметные богатства.
Золото не прельщало молодого герцога, давно задумал он бежать в тихое место, чтоб заняться наукой и наблюдением над звездным небом. Московия для этого не подходила. Купцы говорили, что там и звезды малы, а лучше отправиться в Ост-Индию или в голландскую Африку, где небо совсем другое и каждая звезда горит втрое ярче.