Ксеркс
Из энциклопедического словаря
Изд. Брокгауза и Ефрона
Т. XXXII. СПб., 1892
Ксеркс I — царь Персии, сын Дария Гистаспа и Атоссы, вступил на престол в 486 г. до Рождества Христова. Он был вял, недалёк, бесхарактерен, легко подчинялся чужому влиянию, но отличался самоуверенностью и тщеславием. Тотчас же по вступлении на престол ему пришлось подавлять восстание в Египте, жестоко поплатившемся за стремление к независимости. В следующем году вспыхнуло восстание в Вавилоне, и, только покончив с ним, Ксеркс принялся за продолжение начатого его отцом дела — войну с греками. В 480 г. он сам повёл свои многочисленные войска через Геллеспонт на Грецию, но, потерпев неудачу в двух морских сражениях, при Саламине и Микале, поспешно бежал и вернулся в Азию ещё прежде поражения своих сухопутных войск. В течение следующих 12 лет, пока велась война с греками, Ксеркс уже не занимался делами, а погрузился в интриги и оргии гарема. Он был убит в 465 г. начальником стражи Артабаном при содействии евнуха Аспамитра.
Саламин
ПРЕДИСЛОВИЕ АВТОРА
Сопровождавшееся битвами при Фермопилах, Саламине и Платеях вторжение Ксеркса в Грецию является одним из самых драматических событий в истории человечества. Если бы Афины и Спарта сдались под натиском восточных суеверий и деспотизма, Парфенон, аттический театр и диалоги Платона не могли бы существовать, а Фидий, Софокл и греческие философы могли бы вовсе не появиться на свет. Выдержанное Элладой испытание и герои его — Леонид и Фемистокл — до сих пор отбрасывают тень на нынешний мир, что и заставило меня взяться за сочинение этого романа.
Многие из сцен были рождены прямо на месте действия во время моего недавнего визита в Грецию. Кроме того, я постарался дать читателю некоторое представление о природной красоте земли эллинов, которая будет жить и тогда, когда Фемистокл вместе с его современниками ещё глубже погрузятся в сумрак прошедших времён.
ПРОЛОГИСТМИЙСКИЕ ИГРЫ ВОЗЛЕ КОРИНФА
Глава 1
Глашатай прокричал в пятый раз. Люди — узловатые спартанцы, утончённые афиняне, надушенные сицилийцы — со всех сторон теснились к возвышению, пытаясь с помощью локтей пробиться на удобное место.
— А теперь, о, эллины, внемлите ещё раз. Шестым участником пентатлона[1], самого почётного из состязаний, происходящих на Истмийских играх, будет Главкон, сын Конона Афинянина; дед его…
Голос глашатая утонул в криках:
— Самый прекрасный мужчина во всей Элладе!..
— Женственный щенок!..
— Из благородной семьи Алкмеона…
— И семейка-то проклята!..
— Великий бог помогает ему, сам Эрос…
— Ай, дурак, женился из одной только любви. Он нуждается в помощи. Собственный отец отрёкся от него.
— Тихо-тихо, — утихомирил толпу глашатай. — Я всё расскажу о нём, как и о других. Узнайте же, мои господа, что он полюбил Гермиону, дочь Гермиппа из Элевсина, и добился брака с нею. Гермипп был смертельным врагом Сонона, и потому в великом гневе отец отрёкся от сына, но, если сейчас Главкону удастся увенчать свою голову цепком победителя в пентатлоне, отец, быть может, простит его.
— И не надейся, — проговорил один из спартанцев, — у красавчика нет никаких шансов против гиганта Ликона, нашего лаконца.
— Хвастун! — возразил ему афинянин. — Разве Главкон вчера не согнул при народе подкову?
— Это сделал наш Мерокл! — вскричал мантинеец.
Тем временем глашатай, прежде чем приступить к долгой речи о благородных предках Главкона, начал призывать афинян доказать свою уверенность в победе заключением пари:
— Сколько ставите на то, что Главкон побьёт эпидаврянина Ктесия?
— Нечего равнять нашего льва с мышью! — взревел самый шумный из афинян.
— А фиванец Аминта?
— Какой там Аминта! Давай нам спартанца Ликона.
— Пусть будет Ликон… Так кто и сколько ставит на то, что афинянин Главкон, впервые выступающий на великих играх, одолеет Ликона из Спарты, дважды побеждавшего на Истме, один раз в Дельфах и один раз в Олимпии?
Поднявшийся шум и крики заставили глашатая изрядно напрячься, чтобы записать обрушившийся на него град предложений, подтверждавших высокое мнение афинян о своём ещё не титулованном чемпионе. Ропот толпы привлекал новых любителей — ближних и дальних. На ипподроме, находившемся совсем рядом, только что закончились соревнования колесниц, и занятая поисками нового развлечения праздная толпа валила сплошным потоком. В водовороте рук и локтей человек невысокий и невыносливый почти не имел шансов пробиться к трибуне глашатая и зафиксировать своё пари. И судьба эта была уготована седому и достойному, но, увы, не вышедшему ростом мужчине, тщетно старавшемуся пробиться в передние ряды, рискуя при этом длинным полотняным хитоном[2].
— Эй! Эй! Расступитесь, добрые люди, а тебя, грубый спартанец, чьи сандалии в очередной раз топчут пальцы моих ног, пусть покарает Зевс! Неужели я так и не сумею подойти поближе, чтобы поставить две своих мины[3] на этого Главкона?
— Не лезь вперёд, борода, — возражал спартанец, — и благодари богов за то, что не расстанешься со своими деньгами, когда завтра Ликон свернёт шею вашему курёнку.
Тут он возвысил голос:
— Ставлю тридцать драхм[4] на Ликона, господин глашатай! Значит, принято…
— И две мины на Главкона, — пискнул невысокий, устремляя вперёд взгляд блестящих, как бусины, глаз, но глашатай так и не услыхал бы его, если бы не обнаружившийся внезапно союзник.
— Кто здесь собрался ставить на Главкона? — вмешался в разговор молодой афинянин, уже успевший записать свой заклад. Ты, достойный муж? Тогда, клянусь совами Афины, глашатай должен тебя услышать! Подставь своё плечо, Демарат.
Просьба была обращена к соседу, также молодому жителю Афин. Располагая двумя усердными помощниками, седоволосый коротышка скоро оказался перед глашатаем.
— Две мины? — переспроси тот, склонившись вперёд. — Две мины за то, что Главкон побьёт Ликона? Но назови своё имя…
Невысокий мужчина горделиво распрямился:
— Симонид из Кеоса.
Толпа сразу же притихла. Даже самые ершистые из спартанцев тотчас исполнились почтения. Глашатай нагнулся, записывая.
— Симонид Кеосский… Симонид! Самый известный поэт Эллады! — вскричал первый из двух добровольных помощников коротышки. — Послужить такому знаменитому человеку — великая честь. Позволь мне пожать твою руку.
— С превеликим удовольствием. — Коротышка-поэт расцвёл от лести. — Но ты спас меня от молота и наковальни Гефеста. Что за вульгарная толпа! Расступитесь, тогда я смогу отблагодарить вас.
С помощью обоих защитников Симонид выбрался из человеческого водоворота. Под одной из изящных сосен, окружавших длинный стадион, он смог перевести дыхание и разглядеть своих спасителей. Оба были достойны внимания, однако резко контрастировали друг с другом.
Орлиный профиль первого из них, высокого и смуглого, свидетельствовал о примеси негреческой крови. Свой зелёный хитон он носил как отъявленный франт. Спутник его, отзывавшийся на имя Демарат, человек более светлокожий и светловолосый, являл взгляду Симонида истинно греческий профиль, украшенный короткой, аккуратно подстриженной бородкой. Окаймлённый пурпурной полосой плащ ниспадал с его плеч живописными волнами, берилловое кольцо с печатью и богато украшенный самоцветами пояс свидетельствовали о состоятельности и вкусе. Лицо его вполне могло бы показаться открытым и дружелюбным, если бы Симонид не припомнил вдруг старую пословицу, утверждавшую, что человеку со слишком близко посаженными глазами верить не стоит.
— Ну, а теперь, — начал поэт, готовый так же наделять комплиментами, как и слушать их, — позвольте мне поблагодарить моих благородных избавителей, ибо я не сомневаюсь в том, что столь достойные молодые люди принадлежат к самым знатным семьям Афин.
— Я не стыжусь своего отца, — ответил высокий афинянин. — Эллада ещё не забыла Мильтиада, победителя при Марафоне[5].
— Значит, я жму руку Кимона, сына спасителя нашей страны, — обрадовался поэт. — О, как жаль, что я так долго пробыл в Фессалии и не видел, как ты рос. Благородный сын благородного отца. А твой друг… кажется, его зовут Демарат?
— Да.
— Как мне везёт! Ибо я встретился с Кимоном, сыном Мильтиада, и Демаратом, молодым помощником Фемистокла[6], прославившегося во всём мире и среди афинских ораторов мудростью Нестора и Одиссея.
— Твои похвалы не соответствуют истине! — воскликнул второй из афинян, тем не менее не имевший ничего против них.
И остроязыкий Симонид разразился потоком восхвалений и лести, пока наконец Кимон не прервал его вопросом:
— И всё же, дорогой кеосец, если ты только сегодня прибыл на перешеек, зачем тебе так решительно ставить свои деньги на Главкона?
— Зачем? Потому что я, как и все греки, если не считать спартанцев, схожу с ума по Главкону. На всём моём пути из Фессалии, в Беотии, Аттике, Мегарах, люди говорили о нём, о его красоте и сноровке, о его ссоре с отцом, о его женитьбе на Гермионе, прекраснейшей из афинских дев, и о том, что он прибыл на игры, чтобы завоевать венок победителя и заслужить прощение Конона. Скажу откровенно, каждый попадавшийся мне погонщик мулов, должно быть, поставил на него не меньше обола[7]. Все говорят, что он прекрасен, как рождённый на Делосе Аполлон, изящен, как юный Гермес, и скромен, как незамужняя дева… хотя в последнее я не верю.
Симонид перевёл дыхание, а затем обратился к своим собеседникам:
— Но вы афиняне и, должно быть, знакомы с ним?
— Знакомы? — Кимон расхохотался от всей души. — Или не мы сегодня расстались с ним на площадке для борьбы? Или Демарат не учился с ним в школе и не был его самым близким другом? Что же касается его красоты, доблести и скромности… — В глазах молодого человека вспыхнул огонёк. — Не говори, что его перехваливают, пока не увидишь своими глазами.
Симонид засиял от радости:
— Добрый гений свёл меня с вами. Отведите меня к нему.
— Поклонники так докучают Главкону, что наставники его в ярости; кроме того, он сейчас ещё находится на борцовской площадке.
— Тем не менее он скоро вернётся в свой шатёр, — добавил тотчас Демарат. — К тому же Симонид — это Симонид. И если Фемистокл и Леонид[8] имеют возможность лицезреть Главкона, теми же правами обладает первый поэт Эллады.
— О, драгоценный оратор! — воскликнул коротышка, обнимая его. — Я уже люблю тебя. Так пойдём же, чтобы я мог немедленно почтить ваше новое божество.
— Пойдём, — согласился Кимон, делая несколько длинных шагов. — Шатёр его находится неподалёку, и ты увидишь Главкона, даже если его наставники превратятся в горгон.
Посейдонов удел, огромный, огороженный стенами участок земли с храмами, портиками и Истмийским стадионом, скоро остался позади. Трое быстро шли на восток вдоль моря. Вокруг было полно людей. Прокатила дюжина колесниц. Под каждой высокой сосной непременно обнаруживались купец с прилавком и обступившая его толпа. Прошло стадо бурых коз — жертвенный дар какого-то благочестивого фокейца. За животными в причудливом танце кружили жрицы Афродиты под оглушительный треск кастаньет и рокот цитр. Тихий ветерок надувал коричневые паруса рыбацких лодок на колышущихся просторах залива. Прямо впереди замаячили белёные, оштукатуренные дома Кенхреи, восточной гавани Коринфа. Далеко впереди ровным полукругом вздымались зелёные вершины Аргивских гор, а справа поднималась крутая и одинокая пирамида — бурая скала Акрокоринфа властвовала над процветающим городом. А над всем этим, над людьми и горами, распростёрлось самое прекрасное, что было в этих краях, — чистое, пропитанное солнцем лазурное небо Эллады, подобного которому нет в землях, берега которых не омывают пенные волны Эгейского моря.
Такой пейзаж окружал троих путников, однако Симонид, видевший его слишком часто, не обращал внимания на окрестности и засыпал спутников вопросами:
— Так, значит, и его Гермиона тоже прекрасна?
— Как Афродита, встающая из пены морской, — ответил Демарат, всё время глядевший в сторону и старавшийся избегать проницательного взора поэта.
— И отец её отдал дочь сыну своего злейшего врага?
— Элевсинец Гермипп — человек разумный. Иметь своим зятем первого красавца во всей Элладе не так уж плохо.
— А теперь расскажите о самом великом чуде… Неужели Главкон действительно добивался её руки не ради приданого или положения, а из одной любви?
— Браки по любви сейчас в моде, — ответил Демарат, искоса взглядывая на Кимона, сестра которого только что вышла по любви за Каллия Богатого, смутив этим всех афинских скромниц.
— Значит, на старости лет мне довелось увидеть новое чудо. Как Одиссей и Пенелопа! И он красив, доблестен, высок мыслью и жена достойна его? Должно быть, я надеюсь на слишком многое. И упования мои не оправдаются.
— Напротив, — возразил Демарат. — Теперь сюда: эта тропа как раз ведёт к шатру Главкона. Если ты сочтёшь, что мы перехвалили его, считай нас достойными танталовых мук.
Однако здесь на пути их обнаружилось неожиданное препятствие. Статую, стоявшую под сосной, окружала целая толпа, и пронзительные злые голоса людей предвещали не свободный проход, а стычку.
Глава 2
Снаружи стен Посейдонова удела беспрестанно ходили люди. Почти ту же самую тропу, которой только что прошли Симонид с его новыми друзьями, выбрали ещё двое мужчин, настолько глубоко погрузившихся в разговор, что им было совершенно безразлично, сколько людей почтительно уступает им путь или приветствует их. Тем не менее более высокий и молодой из этой пары отвечал на всякое приветствие лёгким движением руки, однако делал это не задумываясь и не отводя взгляда от спутника.
Собеседники на редкость контрастировали друг с другом. Младший из них лишь недавно достиг полного расцвета сил; крепкий и хорошо развитый физически, он был изящно одет. Быстрые жесты его были красноречивы сами по себе. Коротко постриженные каштановые волосы почти не закрывали чистое смуглое лицо, которое едва ли можно было назвать правильным, скорее выразительным и утончённым. Смеялся он как-то негромко, чуть приоткрывая отличные зубы.
Товарищ его с ответами не торопился. Едва доставая макушкой до плеча своего спутника, он тем не менее обладал грудной клеткой быка. Изящество и не подумало посетить его. Лицо этого человека было изборождено шрамами и заросло редкой щетиной. Низкий лоб. Глаза, серые и мудрые, поблескивали под кустистыми бровями. Длинные седые волосы, заплетённые в косу и уложенные на макушке, удерживало на месте золотое кольцо. Прикрывавшая его тело хламида[9] была пурпурной, но грязной. На аттическое красноречие собеседника он отвечал по-дорийски кратко.
— Итак, я всё объяснил: если исполнятся мои планы, если Керкида и Сиракузы пришлют помощь, если у Ксеркса появятся проблемы при снабжении его войска всем необходимым, мы не просто сумеем успешно сопротивляться персам, но легко победим их. Или, по-твоему, я выказываю чрезмерный оптимизм, Леонид?
— Посмотрим.
— Вне сомнения, Ксеркс посчитает, что флот его ненадёжен. Египетские мореходы ненавидят финикийцев. А значит, мы можем рискнуть.
— Не спеши, Фемистокл.
— Да… с тем же успехом можно играть в кости с мойрами[10], ставя на кон судьбу всей Эллады. Тем не менее придётся рискнуть и дать сражение. Если мы проявим отвагу, наши имена будут помнить так же долго, как и имя Агамемнона.
— Или Приама… сдавшего Трою.
— А ты, мой дорогой царь, конечно же сдвинешь с места небо и землю, чтобы как-нибудь расшевелить своих эфоров[11] и совет, запаздывающий с подготовкой к войне? Мы надеемся на тебя.
— Попробую.
— Разве мы вправе просить о большем? Но пора покончить с государственными делами. Помню, мы говорили о пентатлоне и шансах…
Тут ропот возмущённых голосов, остановивший Симонида, достиг ушей Фемистокла и Леонида.
Клич «К бою!» произвёл вполне ожидаемый результат. Кучки людей, причём не самого аристократического вида, валили со всех сторон к уже собравшейся толпе. В поднявшейся суматохе никто не проявлял особого почтения к царю Спарты и первому среди государственных деятелей Афин; бесцеремонно отодвинутые в сторону, они могли только оставаться свидетелями происходящего.
Как выяснилось потом, шум поднял торговавший бронзовым товаром сикионец, обнаруживший, что со столика, на котором он разложил свой товар, пропала небольшая, но ценная лампа. Взгляд его сразу выделил среди дюжины с лишком окружавших его прилавок людей стройного мальчишку в восточной одежде; и поскольку ловкость рук сирийских рабов успела войти в пословицу, сикионец немедленно сделал свой выбор:
— Хватайте варвара-вора!
С этим криком он подпрыгнул и вцепился в одежду предполагаемого похитителя светильника. Богатая и тонкая одежда, разорвавшаяся под руками торговца, помогла парнишке улизнуть, однако зеваки немедленно схватили беглеца и потащили его к сикионцу, уже приготовившемуся приказать обыскать незадачливого грабителя, но, увы, как раз споткнувшемуся возле своего столика о пропавшую лампу, должно быть просто свалившуюся на землю. Умиротворённый находкой торговец был уже готов отпустить мальчишку, однако один из находившихся рядом спартанцев не проявил желания успокоиться.
— Он вор, этот варвар, вор и лазутчик! — завопил спартанец. — Он выбросил лампу, когда понял, что его застукали! Ведём его в храм, к распорядителям игр!
Волшебное слово «лазутчик» тотчас развязало языки и страсти в толпе. Несчастного парня вновь схватили и принялись толкать в бока, осыпая градом вопросов:
— Чей ты раб? И почему находишься здесь? Где твой хозяин? И где ты взял эту заморскую одежду и тюрбан с золотыми кружевами? Признавайся немедленно, пока ответ не выбили из тебя кнутом! Какое бесчинство ты собирался учинить?
Пленник, если даже он понимал по-гречески — что было сомнительно само по себе, — совсем потерялся в этом столпотворении. Он тщетно пытался вырваться; в глазах его блестели слёзы. А потом он совершил грубую ошибку. Даже не пытаясь протестовать, он запустил узкую ладонь в алый пояс и извлёк оттуда горсточку золотых — должно быть, для того, чтобы предложить их в качестве выкупа за своё освобождение.
— У раба с собой десять дариков! — завопил докучливый спартанец, так и не ослабив хватку. — Слушайте, друзья: всё ясно как день. Парень, похожий на этого, служит Дексиппу-коринфянину. Молодой негодяй ограбил своего хозяина и убежал.
— Вот оно что! Беглый раб! В храм его! — К спартанцу присоединилась целая дюжина голосов. Вопли пленника уже попросту невозможно было услышать.
— Подождите, добрые граждане, — обратился к толпе человек, чисто произносивший слова на аттическом диалекте. — Отпустите этого парня. Я знаю раба Дексиппа, это не он.
Публика, в основном спартанцы, повернулась, недовольная вмешательством афинянина, однако послышавшееся в толпе имя заставило их сделать шаг назад.
— Кастор и Полидевк… Это Главкон Прекрасный.
Раза два порывисто двинув локтями, молодой человек пробился к парню. Действительно, Главкону могли бы позавидовать боги. Красота и сила слились воедино в его идеальной фигуре. Тонкое, правильное лицо, профиль, словно вышедший из-под рук скульптора, гладкие щёки, синие глаза, густые, коротко стриженные, с рыжинкой, волосы; подбородок не слабый, но и не суровый, кожа, покрывшаяся загаром в борцовской школе, — все эти детали складывались в единую картину, и целое было много прекраснее любой из составных частей! Возбуждённый несправедливостью, он стоял, чуть откинув назад голову, алый плащ изящными складками ниспадал с его плеч.
— Отпустите парня, — повторил он.
На мгновение покорённые его красотой спартанцы сдались. Восточный мальчик прижался к своему спасителю, однако неприятная история ещё не закончилась.
— Слушай меня, афинянин, — вновь начал спартанец. — Не полагайся на свою красоту. Завтра Ликон испортит её. Это или раб Дексиппа, или шпион варваров. В любом случае его следует отвести в храм, так что не мешай это сделать.
Он схватил мальчишку за пояс, но атлет протянул узкую ладонь, схватил спартанца за руку и одним молниеносным движением уложил его на землю. Вскочив на ноги, тот в ярости воззвал к собратьям:
— Афины оскорбили Спарту! К отмщению, мужи-лакедемоняне! Бей их! Бей!
В поднявшейся буре патриотических страстей о мальчике-азиате немедленно позабыли. К счастью, оружия в толпе не нашлось. С полдюжины крепких лаконцев без согласия и порядка набросились на атлета. На мгновение Главкон исчез за размахивающими руками и развевающимися одеждами. А потом золотая голова его вновь мелькнула над толпой: он легко разбросал нападающих. Двое из них уже валялись на спинах и стонали. Остальные, ругаясь, отошли на почтительное расстояние и готовились к новому натиску.
Афинский горожанин, торговавший за соседним прилавком, поднёс раструбом руки ко рту и завопил:
— Мужи-афиняне, сюда!
Его многочисленные соотечественники горохом посыпались отовсюду. Мужчины подбирали камни, отламывали от сосен ветви, чтобы воспользоваться ими в качестве дубинок. Атлет, находившийся в самом центре сумятицы, улыбался, высоко подняв голову, а в глазах его горела радость сражения. И поза и лицо его вторили словам: «Попробуйте справиться со мной!»
— Спарта оскорблена! Долой хвастуна! — вопили лакедемоняне.
Афиняне отвечали им подобным же образом. Смуглый мореход уже тянул из ножен кинжал. Всё обещало крепкую потасовку, разбитые головы и, может быть, кровь, когда Леонид вместе с другом, прибегнув к помощи посохов, пробились вперёд. Царь с размаху опустил свой жезл на спину рослого спартанца, готового ринуться на Главкона.
— Глупцы! Прекратите! — взревел Леонид, и, едва толпа узрела, кто сейчас оказался среди них, руки забияк — и афинян и спартанцев — немедленно опустились; притихнув, все замерли.
Воспользовавшись мгновением, Фемистокл шагнул вперёд и поднял вверх руку. Его звонкий голос, словно походный горн, прозвучал среди сосен:
— Собратья-эллины, да не вкрадётся раздор между нами! Я видел всё происшедшее. Вы прискорбно не поняли друг друга. Не сомневаюсь, что ты всем доволен, мастер-медник?
Сикионец, которому драка сулила конец вечерней торговли, с радостью закивал.
— Он говорит, что кражи не было и что он всем доволен. Он благодарит всех за дружескую помощь. Азиат не раб Дексиппа, а Ксеркс не использует подобных мальчишек в качестве соглядатаев. И Главкон ничем не оскорбил Спарту. Давайте же разойдёмся с миром и без обиды, и пусть боги определят победителя завтрашних соревнований.
Ни один голос не ответил ему. Музыка, сопровождавшая приближение священного посольства Сиракуз, разом отвлекла внимание толпы; многие уже успели оставить её, чтобы проводить до храма украшенные цветами колесницы и скот. Фемистокл и Леонид приблизились к Главкону.
— Ты, как всегда, заслуживаешь прозвища Главкона Удачливого… Что было бы, не направься мы этим путём?
— Это было чудесно, — отозвался атлет, в глазах которого ещё не угас огонёк. — Потрясение, борьба, ощущение того, что твои сила и воля противостоят многим, а потом понимание: ты сильнее.
— Восхитительное чувство, — ответил государственный деятель, — только избави меня Зевес от необходимости сражаться в одиночку против десятерых. Однако какой бог надоумил тебя вмешаться в эту свалку, рискуя всеми шансами на завтрашнюю победу?
— Я возвращался с занятий в палестре[12] и увидел, что мальчишка попал в затруднительное положение и что он не является рабом Дексиппа. Я бросился выручать его… не думая о последствиях.
— Рискнул всем ради лукавого азиата? Кстати, а где этот плут?
Но парнишка, из-за которого завелась свара, уже затерялся в толпе.
— Сбежал вместе с благодарностью к своему спасителю! — едко воскликнул Фемистокл, поворачиваясь к Леониду. — Ну, благороднейший царь Спарты, ты хотел увидеть Главкона и оценить его шансы на победу в пентатлоне. Твои лаконцы уже проверили их. Теперь ты доволен?
Но царь, не удосужившись произнести даже приветственное слово, окинул взглядом атлета и изрёк свой приговор:
— Слишком красив.
Главкон покраснел, как девица. Фемистокл с укоризной воздел руки к небу:
— Разве Ахиллес и многие другие герои не были отважны и прекрасны одновременно? Или не их Гомер столько раз называет богоподобными?
— Поэт пентатлона не выиграет, — отрезал царь, а потом резким движением схватил правую руку атлета возле плеча.
Хрустнули мышцы. Главкон даже не шевельнулся.
— Эвге! — воскликнул Леонид, отпуская руку Главкона, и протянул ему полусжатый кулак: — Разожми.
На долгое мгновение, которого как раз хватило Симониду и спутникам, чтобы приблизиться, афинянин и спартанец застыли лицом к лицу с сомкнутыми руками… Главкон тем временем багровел — но не от смущения. Потом кровь прилила ко лбу царя: покрасневшие пальцы его разомкнулись.
— Эвге! — вновь воскликнул Леонид и, обратившись к Фемистоклу, заметил: — Подойдёт.
После этого, словно бы удовлетворившись увиденным и не желая более тратить времени попусту, он коротко и небрежно кивнул Кимону и его спутникам. Царское слово и явно было слишком драгоценной монетой, чтобы транжирить её на пустые прощания. Уже уходя, царь бросил через плечо Главкону:
Ненавижу Ликона. Раздроби ему кости.
Впрочем, Фемистокл задержался на мгновение, чтобы приветствовать Симонида.
Коротышка-поэт пришёл в восторг — наперекор собственным ожиданиям — от красоты и скромности атлета и, будучи человеком, всегда державшим свои мысли поблизости от языка, не раз заставил Главкона покраснеть.
Господин Симонид излишне добр ко мне, — попробовал прекратить похвалы атлет. — И я вижу в его словах лишь вежливую любезность.
Какое непонимание! — пел поэт. — Ты ранишь меня. Но я испытываю сильное желание задать вопрос. Разве не приятно ощущать, что ты радуешь стольких людей уже своим внешним видом?
— Как мне ответить на него? Если отвечу «нет», то обижу тебя прекословием, если отвечу «да» — обижу ещё горше, на сей раз самомнением.
— Умный ответ. Лицом ты — Парис, силой — Ахиллес, а умом — Периандр. И все эти качества сошлись воедино в одном теле. — Однако, заметив, что смущение Главкона ещё более усугубилось, кеосец постарался укоротить свой язык: — Геракл! Если мой язык успел задеть тебя, видишь, я успел убрать его в ножны. Но утешит меня только ода в пятьдесят ямбов, посвящённая твоей победе. А в ней не сомневаюсь ни я, ни один из здравомыслящих эллинов. Или ты не уверен в ней, драгоценный афинянин?
— Я уверен в справедливости богов, благородный Симонид, — ответил атлет, отчасти с детской прямотой, отчасти с глубоко искренним и зрелым чувством.
— Возможно, ты прав. Боги обыкновенно справедливы к таким, как ты. Судьба, Тюхе, перестаёт благоволить к нам, седобородым.
— Кто знает. — Главкон усталым движением прикрыл ладонью глаза. — Тем не менее иногда я готов сказать: «Приветствую тебя, несчастье, лишь не будь большим», чтобы только отвратить ревность богов к избыточной удаче. Если не считать ссоры с отцом, я преуспел во всём. Завтра мне предоставляется возможность уладить и её. Впрочем, готов напомнить тебе слова Солона: «Не называй человека счастливчиком, пока ты не умер».
Подобная откровенность с незнакомым человеком очаровала Симонида:
— Ты прав, но ошибиться может и один из семи мудрецов.
— Я не знаю. Я только надеюсь…
— Тихо, Главкон, — проговорил Демарат. — Перед состязанием не придумаешь ничего хуже, чем разговор о нём. Дома в Афинах…
— В Элевсине, ты хотел сказать.
— Чума тебя забери! — вскричал Кимон. — Ты называешь Элевсин потому, что там тебя ждёт Гермиона. Однако мечтания закончатся, когда начнётся схватка с Диконом.
— Тогда он очнётся, — улыбнулся Фемистокл. И, ещё раз изящно кивнув Симониду, государственный деятель заторопился следом за Леонидом, в то время как трое молодых людей и поэт направились к палатке Главкона — в сосновую рощу.
— Почему это царь Леонид пожелал Главкону сокрушить кости лучшего из спартанцев? — полюбопытствовал Кимон.
— Готов дать ответ, — вызвался Симонид, знакомый, наверное, с половиной знатных эллинов. — Во-первых, Ликон принадлежит к соперничающему с ним царственному роду; во-вторых, его подозревают в мидянстве[13], в симпатиях к Персии.
— Слыхал я об этом мидянстве, — торопливо прервал своего спутника Демарат, — и готов поручиться, что всё это — россказни.
— Слухов достаточно, чтобы дать повод для сомнений! — вскричал не знающий компромиссов сын Мильтиада. — В подобные времена честный эллин должен следить, чтобы к нему не пристали подобные подозрения. А ещё одна причина ненавидеть его…
— Тихо! — распорядился Главкон, словно бы воспрянув от долгих раздумий, и продолжил, взмахнув своей дивной надопью: — Пусть мидяне, персы и война с ними подождут. Моя единственная война сейчас — пентатлон, а потом пусть по ноле Зевса будет победа и славное возвращение в Элевсин!.. Пожелайте мне удачи.
— Готов объявить его сумасшедшим, — задумчиво проговорил поэт. — Главкон живёт в своём собственном ясном мире; ему достаточно его самого. Да не затмит когда-нибудь этот мир посланная Зевсом буря! Ибо душа его кажется мне не созданной для несчастий.
Из шатра навстречу Главкону выбежал Мане, слуга атлета, державший в руках небольшую, плотно перевязанную шкатулку.
— Её оставил незнакомый мне смуглый человек всего несколько мгновений назад. Он сказал, что она предназначена для моего господина Главкона.
Внутри оказался браслет из египетской бирюзы, который Симонид оценил более чем в две мины. Ничто не свидетельствовало о личности дарителя, кроме кусочка папируса, на котором неопытная рука начертала: «Прекрасному единоборцу-афинянину с благодарностью за великую услугу».
Кимон поднял браслет повыше, наслаждаясь его блеском.
— Фемистокл ошибся, — заметил он. — Азиат не забыл о благодарности. Но чьего же отрока или раба на деле спас Главкон?
— Вероятно, — выдвинул предположение Симонид, — что Фемистокл ещё раз ошибся. Как знать, не подослан ли Ксерксом человек, имеющий возможность дарить подобные вещи?
— Не говори глупостей, — недовольным тоном объявил Демарат, но Главкон уже поместил браслет обратно в шкатулку.
— Бог послал его, и я радостно приму этот дар, — заметил он непринуждённо. — Доброе предзнаменование завтрашней победы, и к тому же браслет будет на редкость красиво смотреться на руке Гермионы.
Упоминание это вызвало новые протесты со стороны Кимона, однако их прервал мальчишка-подросток, вошедший в шатёр и обратившийся к Демарату.
Глава 3
Парнишка, украдкой приблизившийся к Демарату, не был разве что горбуном. Обнажённые руки его покрывала причудливая татуировка, свидетельствовавшая о фракийском происхождении юнца. В глазах светился живой и острый, даже зловещий ум. Слова, прошёптанные им Демарату на ухо, не были услышаны всеми остальными, однако последний немедленно начал прощаться.
— Ты оставляешь нас?! — воскликнул Главкон. — Разве сегодня не каждый из моих друзей будет со мной? Пусть твой уродливый Биас убирается прочь.
— Сегодня мною повелевает друг более великий, чем Главкон Алкмеонид, — ответил оратор с улыбкой.
— Назови его имя.
— Назови её имя, — едким тоном поправил Симонид.
— Благородный кеосец, в таком случае вынужден признаться, что служу прекраснейшей и знатнейшей владычице. Имя её — Афина.
— Опять ваши проклятые общественные дела, — пожаловался Главкон. — Но уходи скорее, ведь твою любовь разделяет каждый из нас.
Демарат расцеловал атлета в обе щеки.
— Оставляю тебя на попечение верных хранителей. Прошлой ночью мне приснилась гирлянда из лилий — верный знак победы. Поэтому мужайся.
— Хайре, хайре! — принялись прощаться остальные, и Демарат вышел из шатра следом за мальчишкой-рабом.
Вечерело. Море, скалы, поля, сосновые рощи окрасило багровое зарево, разлившееся позади Акрокоринфа. Между деревьев, где народ продавал и покупал, бился об заклад и попросту веселился, пылали факелы. Похоже, вся Греции прислала свои товары на Истм.
Демарат не спешил. Сперва его внимание привлёк торговец, выставивший раскрашенные глиняные фигурки и упрашивавший зевак вспомнить об оставшихся дома детях. 11отом виноторговец сунул под нос афинянину чашу изысканного вина и принялся уговаривать купить целую амфору. У прилавков продавали фессалийские кресла, посуду, даже рабов, привезённых с Чёрного моря. На помосте перед вопящей толпой кривлялись и закатывали глаза марионетки, подчиняясь рукам женщины, державшей верёвочки.
Впрочем, здесь можно было найти и более возвышенные развлечения. Стоявший на сосновом пне рапсод[14] превосходным голосом декламировал посвящённый Аполлону гимн Алкея. С ещё большей охотой Демарат остановился перед сборищем более опрятной публики, слушавшей чистый голос человека благородной наружности, читавшего вслух по свитку.
— Афинянин Эсхил[15], — пояснил один из слушателей, — читает хоры из трагедий, которые обещает когда-нибудь дописать и поставить.
Демарат прекрасно знал знаменитого драматурга, однако отрывка этого ещё не слышал: «Песнь Эриний» призывала жуткие проклятия на голову человека, предавшего друга. «Лучшие его строки», — подумал Демарат, отходя прочь и на мгновение задержавшись среди толпы, собравшейся послушать Лампара, знаменитого кифареда.
Однако, ощутив наконец, что он уже заметно опаздывает, оратор решительно повернулся спиной к двум акробаткам и вышел на длинную прямую дорогу, уводившую к дальней оконечности Акрокоринфа. Тут он впервые повернулся к Биасу, до этого следовавшему за ним, словно собачонка.
— Так ты говоришь, что он ожидает на постоялом дворе Эгиса?
— Да, господин. Это рядом с храмом Беллерофонта, сразу за городскими воротами.
— Хорошо. Я не хочу спрашивать дорогу, а сейчас лови обол и катись куда хочешь.
Подхватив на лету монетку, мальчишка исчез в толпе. Достаточно удалившись от факелов, Демарат остановился, чтобы накинуть на голову капюшон. «Дорога темна, но мудрый человек постарается избежать любых неожиданностей», — с такими мыслями он направился в указанном Биасом направлении.
Идти было темно: ночь выдалась безлунной, и даже яркие звёзды Эллады — проводник ненадёжный. Впрочем, Демарат заметил, что идёт по длинной аллее, обсаженной раскидистыми кипарисами, а где-то вдалеке белеет высокий, похожий на надгробие монумент.
— Гостиница Эгиса, — пробормотал афинянин. — Надо бы помолиться Зевсу о том, чтобы в ней оказалось не больше блох, чем на всех остальных постоялых дворах Коринфа.
Стучать не пришлось: дверь отворили сразу, как только внутри услышали звук шагов. Демарат вступил в бедное помещение — белёные стены, утоптанный земляной пол, два глиняных светильника на невысоком столе, — однако приветствовал афинянина, блеснув золотыми серьгами, муж высокий и стройный, смуглый и черноусый, облачённый в восточное одеяние.
— Приветствую тебя, Хирам, — проговорил оратор, ни в коей мере не удивлённый встречей. — А где твой господин?
— Он к твоим услугам, — прогудел низкий голос в углу, настолько тёмном, что Демарат даже не разглядел расположившуюся на кушетке, а теперь неловко поднимавшуюся навстречу ему фигуру.
— Радуйся, Демарат.
— Радуйся и ты, Ликон.
Руки сомкнулись в рукопожатии, затем Ликон приказал азиату поднести знатному афинянину доброго фасосского вина.
— Ты присоединишься ко мне? — спросил Демарат.
— Увы, нет! Я по-прежнему тренируюсь. Ничего, кроме овсяной каши и сыра, до завтрашней победы, но потом, клянусь Кастором, я позволю себе насладиться благородной мужской хворью… весёлым пьянством.
— Значит, ты уверен в завтрашней победе?
— Добрый Демарат, какой бог сумел одурачить тебя и заставить поверить в то, что ваш красавчик афинянин способен выстоять против меня?
Я поставил на Главкона семь мин.
Семь в присутствии твоих друзей… А сколько ты поставил за их спинами?
Демарат ощутил, что краснеет, и обрадовался царившей в комнате темноте.
Я здесь не затем, чтобы ссориться по поводу пентатлона, — подчеркнул он.
— Ну хорошо. Представь своего милого воробушка моим ласковым рукам. — Огромные лапы спартанца многозначительно сомкнулись. — Вот вино. Садись и пей. А ты, Хирам, ступай в свой угол.
Азиат безмолвно устроился на корточках в углу, едва заметно поблескивая глазами. Ликон опустился на табурет возле гостя, кое-как разместив свои циклопические конечности. Покрытое шрамами лицо его казалось уродливым: одно ухо было отрублено, другое расплющено, тем не менее Демарат ничуть не сомневался, что за этой искалеченной физиономией и жёсткими чёрными волосами таится куда более глубокое проникновение в мотивы людских поступков и умение использовать их к собственной выгоде, чем мог бы предположить случайный наблюдатель. И афинянин решил дождаться хода хозяина.
— Понравилось ли тебе вино, Демарат? — поинтересовался Ликон.
— Отменное вино.
— Полагаю, ты разместил свои завтрашние заклады с обычной предусмотрительностью.
— Откуда тебе известно об этом?
— О, мой бесценный Хирам, устроивший нам этот разговор через Биаса, успел сделаться родным братом всем, кто принимает заклады. И, насколько я понимаю, ты наладил всё так, что не обеднеешь и в случае победы, и в случае поражения Главкона.
Афинянин опустил свою чашу.
— То, что я не позволяю пылким надеждам моего дорогого друга затуманить мои суждения, ещё не может служить основанием для нашей встречи, Ликон, — ответил он резким тоном. — И если тебя интересует именно это, я лучше направлюсь прямо в собственный шатёр.
Ликон прислонился спиной к столу. Ответ его ничуть не казался отрывистым и лаконичным, он был, пожалуй, даже многословен:
— Напротив, дорогой Демарат, меня в данном случае заинтересовало твоё умение предвидеть события, которое проявляется во всём, что ты делаешь. Ты — друг Главкона. И после изгнания Аристида лишь Фемистокл обладает большим влиянием в Афинах, чем ты. И посему, как истинный афинянин, ты должен поддерживать собственного бойца. Но, как человек проницательный, ты прекрасно понимаешь, что я — хотя пентатлон служит мне только развлечением, а не основным делом — способен переломить завтра хребет вашему Главкону. И именно твоё умение взвешивать последствия заставило меня обратиться к тебе с просьбой о встрече.
— Тогда поскорее к делу.
— Несколько вопросов. Насколько я понимаю, сегодня Фемистокл вёл переговоры с Леонидом?
— Я не присутствовал при их разговоре.
— Но в своё время Фемистокл тебе всё расскажет?
Демарат молча закусил губы.
— Или ты хочешь сказать, что Фемистокл не доверяет тебе?! — воскликнул спартанец.
— Ликон, мне не нравятся твои вопросы.
— Прошу прощения. И умолкаю. Просто мне хотелось бы предложить тебе подумать над теми преимуществами, которые способны предоставить нам обоим дружеские взаимоотношения. В скором будущем я могу сделаться царём Лакедемона[16].
— Мне это известно, но куда ты гонишь свою колесницу?
— Дорогой мой афинянин, сегодня к Элладе катит персидская колесница, и мы не способны остановить её. А значит, нам надлежит проявить мудрость, чтобы она не раздавила нас.
— Тихо! — вздрогнув, Демарат расплескал вино. — Никаких разговоров в пользу мидян. Разве я не друг Фемистокла?
После прихода Ксеркса Фемистокл и Леонид могут оказаться мужественными дураками. Человек дальновидный…
Никогда не совершает предательства.
Возлюбленный Демарат, — ехидно фыркнул спартанец, — через год самым великим патриотом среди эллинов назовут того, кто сумеет сделать персидское ярмо наиболее терпимым. Не проморгай судьбы.
Не будь слишком самоуверен.
Не будь слепым и глухим. Ксеркс собирает войско уже четыре года. Каждое дуновение ветра, прилетевшего с того берега Эгейского моря, приносит весть о миллионе воинов, тысяче кораблей, собранных под его рукой… Мидийская конница, ассирийские лучники, египетская пехота с боевыми топорами — лучшие воины мира. Весь Восток хлынет потоком на нашу бедную Элладу. А какие поражения знала Персия?
— При Марафоне.
— Капля дождя перед надвигающейся грозой. Если бы Датис, персидский полководец, оказался более предусмотрительным…
— Очевидно, благороднейший Ликон, — перебил его с едкой улыбкой Демарат, — что на подобное красноречие в пользу тирании неразговорчивого спартанца могли подвигнуть лишь тысяч десять золотых дариков.
— Отвечай на мои доводы.
— Хорошо… Помнишь старое предсказание: лишь низменная любовь к наживе, и только она одна, способна погубить Спарту?
— Нам не остановить продвижения Ксеркса.
— Прекрати скрипеть. — Демарат явно начал сердиться. — Силу персов я знаю достаточно хорошо. Итак, зачем я понадобился тебе?
Ликон посмотрел на гостя жёсткими глазами, неприятно напомнив при этом афинянину огромного кота, обдумывающего, стоит ли прыгать за мышкой.
— Я послал за тобой, потому что хочу, чтобы ты дал обещание.
— Я не хочу ничего обещать тебе.
— Отказ ничего не изменит. Судьба Эллады не зависит от твоих слов, сколько бы ты ни хотел доказать обратное.
— И что я должен обещать тебе?
— Что ты умолчишь о присутствии в Греции того человека, которого я намереваюсь представить тебе.
Наступило молчание, и Демарат вдруг понял, пусть и не совсем ещё чётко, что принимает решение, от которого зависит его будущее. После он всегда возвращался памятью к этому мгновению с невыразимым сожалением. Однако в тот миг лаконец сидел перед ним — насмешливый, надменный, властный. И, поступая вопреки собственному желанию, афинянин ответил:
— Если только подобным образом я не предам Элладу.
— Не предашь.
— Тогда обещаю.
— Поклянись своей родной Афиной.
И тогда Демарат — быть может, потому лишь, что вино оказалось слишком крепким, — поднял правую руку и поклялся именем Афины Паллады в том, что не выдаст секрета.
Ликон поднялся то ли с довольным рычанием, то ли со смехом. Тут оратору очень захотелось немедленно отказаться от клятвы, однако спартанец не стал терять времени даром. Последующие мгновения навсегда впечатались в память Демарата. Мерцающие светильники, бедная комнатушка, длинные тени, неуклюжие жесты спартанца, уже открывавшего дверь, — всё это промчалось перед его глазами словно в видении. И словно в видении Демарат узрел незнакомца, появившегося из внутренней части дома по зову Ликона, — человека, не столь уж рослого, но наделённого властным взглядом и выражением лица. Новый азиат ничуть не напоминал вездесущего Хирама. Сей господин привык повелевать и требовать покорности. Драгоценные камни сверкали на алом тюрбане, зелёная рубашка была расшита жемчугами, а на самоцветы, украшавшие рукоять меча этого человека, можно было купить половину Коринфа. Неширокие штаны, заправленные в высокие сапоги из крашеной кожи, подчёркивали фигуру — гибкую и могучую, словно у леопарда. В отличие от большинства восточных людей, этот незнакомец был светловолосым. Соломенная бородка ложилась на его грудь, а проницательные глаза отливали стальной синевой. Иноземец ещё не сказал даже слова, а Демарат, не скрывая крайнего изумления, уже поворачивался к спартанцу.
— Это князь… — начал он.
— Его высочество кипрский князь Абара, — торопливо заговорил Ликон, — прибыл к нам, чтобы посетить сперва Истмийские игры, а потом твои Афины. И я устроил эту встречу для того, чтобы его с почётом приняли в твоём городе.
Афинянин вновь поглядел на чужеземца. Все чувства его твердили, что Ликон бесстыдно лжёт. Демарат не знал, почему он не возмущается этим обманом, хотя взгляд этого кипрского владыки пронзал афинянина насквозь, околдовывая, приковывая к месту, да и тяжёлая ладонь Ликона уже лежала на его плече. Тут рука незнакомца протянулась к Демарату.
— Я буду весьма рад посетить знатного афинянина в его собственном городе. Слухи о твоём красноречии и осмотрительности уже достигли Тира и Вавилона, — проговорил незнакомец, не отводя взгляда стальных с синим отливом глаз от лица оратора.
Он говорил по-гречески непринуждённо, хотя и с лёгким акцентом. Князь — а именно князем мог он быть среди людей, к какому бы народу ни принадлежал, — не стал задерживать свою ладонь, и рука Демарата почти непроизвольно ответила на рукопожатие. Оно оказалось крепким; потом, хотя Ликон явно экономил слова, неизвестный выпустил из своих пальцев ладонь Демарата, коротко и любезно поклонился и сразу же исчез за дверью.
На всю сцену ушло не больше времени, чем потребовалось бы, чтобы сосчитать до ста. Лязгнул засов. Демарат тупо поглядел на дверь, затем резко повернулся к Ликону:
— Твоё вино оказалось чересчур крепким. Ты околдовал меня. Что я наделал?! Клянусь Зевсом Олимпийским, я пожал руку персидскому соглядатаю.
— Князю кипрскому… или ты не расслышал меня?
— Пусть меня сожрёт Кербер, если этот человек хоть раз был на Кипре. Это брат Ксеркса. На Кипре нет столь светловолосых людей.
— Увидим, друг мой, увидим. «Мы старимся с каждым прожитым днём, но становимся при этом мудрее…» Кажется, так говорил ваш Солон?
Демарат с раздражением направился к двери:
— Но я знаю свой долг и донесу на тебя Леониду.
— Ты поклялся молчать.
— Хранить такую клятву куда преступнее, чем нарушить её.
Ликон пожал огромными плечами:
— Эвге! Собственно, клятве твоей я не очень верил. Но я доверяю рассказу Хирама о твоих закладах и ещё более его сведениям о том, где и как ты брал эти деньги.
Получив возможность ответить, Демарат сделал это дрогнувшим голосом — от возмущения или страха:
— Вижу, что меня здесь оскорбляют и унижают. Ну, ладно. Раз я выполняю свою клятву, по крайней мере, позволь пожелать доброй ночи и тебе, и этому «киприоту».
Ликон проводил его до двери:
— Откуда такой пыл? Завтра я окажу тебе услугу. Если Главкон выйдет на бой, я убью его.
— Неужели я должен благодарить убийцу своего друга?
— А если этот друг предал тебя?
— Что ты имеешь в виду?
Даже в неровном свете масляной лампы Демарат заметил злую ухмылку на лице спартанца.
— Конечно же, Гермиону.
— Молчи, именем подземных богов! Кто ты такой, циклоп, чтобы произносить её имя?
— Я не сержусь на тебя. И тем не менее завтра ты будешь благодарить меня. Пентатлон покажется тебе песенкой флейты перед представлением военной трагедии. А «киприота» ты увидишь в Афинах.
Демарат уже не слушал его. Он бежал из таверны в объятия милосердной ночи, под чёрный покров ветвей кипарисов. Голова его пылала. Сердце колотилось. Он оказался соучастником самой низкой измены. Долг перед другом, долг перед страной, давал он эту злосчастную клятву или нет, пели его к Леониду. Какой злой бог привёл его на эту встречу? Тем не менее он не станет разоблачать предателя. II не клятва удерживала его, а отупляющий страх… Оратор прекрасно знал, что именно скрывалось за намёками и угрозами Ликона. К тому же, что если вдруг Ликон выполнил свою похвальбу и действительно убьёт завтра Главкона?
Глава 4
В своём шатре у нижней оконечности длинного стадиона Главкон ожидал последнего вызова на состязание. Друзья только что распростились с ним: Кимон поцеловал, Фемистокл пожал руку, Демарат пожелал: «Зевс да сохранит тебя». Симонид поклялся, что уже подбирает размер для триумфальной оды. Доносившийся снаружи рёв свидетельствовал о том, что стадион наполнен до отказа. Тренеры атлета давали ему последние, самые необходимые советы:
— Спартанец, конечно же, выиграет метание диска, но не унывай. Во всём остальном ты превзойдёшь его.
— Опасайся Мерокла из Мантинеи. Он плут, и его сторонники обновляют свои заклады. Быть может, он задумал хитростью добиться победы. Смотри, чтобы он не обманул тебя в беге.
— И, метая копьё, целься пониже. Ты всегда пускаешь его слишком высоко.
Наставления — и эти и последующие — Главкон принимал с привычной улыбкой. Щёки его не багровели, сердце не трепетало. Через несколько часов его ожидала или вся слава, которая могла пасть на голову победившего в играх эллина, или столь же великий позор, которым не знакомые с благородством сограждане щедро наделяли проигравших. Тем не менее, обращаясь к словам нынешнего дня, «он знал себя и свои собственные возможности». После расставания с детством Главкону ещё не приходилось встречать великана, которого он не мог бы одолеть, или быстроногого Гермеса, которого нельзя было бы обогнать.
Он рассчитывал на победу — пусть даже её придётся вырывать у Ликона — и мыслями своими находился в совершенно иных краях.
«Афины… отец… жена! Вы будете гордиться мною», — вот что думал он в эти мгновения.
Молодой массажист что-то бурчал себе под нос, не одобряя пустоту, откровенно проглядывавшую во взгляде атлета. Тем не менее Пифей, старший из двух массажистов, уверенно шептал о том, что знает господина Главкона существенно дольше и уверен, что тому удастся добиться победы, лишь протянув за ней руку.
— Афина поможет, — наконец пробормотал младший из массажистов. — Я и сам поставил на него половину собственной мины.
Тут за шатром с обеих сторон раздались крики глашатаев:
— Аминта-фиванец, выходи!
— Ктесий из Эпидавра, выходи!
— Ликон-спартанец, выходи!
Главкон протянул вперёд обе руки. Двое тренеров схватились за его ладони.
— Пожелайте мне удачи и славы, добрые друзья! — воскликнул атлет.
— Да помогут тебе Афина и Посейдон! — в искреннем голосе Пифея промелькнула неожиданная хрипотца. Его любимому ученику предстояло серьёзнейшее испытание, и душа тренера была готова последовать за ним на арену.
— Главкон-афинянин, выходи!
Полог шатра раздвинулся. Навстречу афинянину ударили солнечные лучи. Главкон выступил на арену, покрытый лишь блестящим слоем масла. Следом за ним присоединились к атлетам Сколус из Фасоса и Мерокл из Мантинеи; после, каждый в сопровождении глашатая с миртовой ветвью в руке, все шестеро пошли по стадиону, чтобы предстать перед судьями.
Ощутив на себе утренний свет неба Эллады, Главкон Алкмеонид на мгновение ослеп и последовал за сопровождавшим его глашатаем, словно за поводырём. Постепенно, как из тумана, вокруг него начали проступать стадион, ряд за рядом, тысяча за тысячей облачённых в яркие одежды зрителей, море лиц и рук, колышущихся одежд. Появившиеся атлеты были встречены оглушительным рёвом — неровным и нестройным. Каждый город приветствовал собственного бойца и пытался перекричать остальных; загремели аплодисменты, советы, оскорбления.
Лаконцы, собравшиеся на левой стороне стадиона, встретили Главкона уничижительными выкриками: «Смазливая девчонка», «Напыщенный курёнок»! Однако находившиеся справа афиняне с лихвой возместили нанесённый его чести ущерб, громогласно обозвав Ликона адским псом Кербером. Бойцы уже приближались к судейской трибуне, и тут навстречу им направились двадцать флейтистов в сопровождении юношей, белые одежды их теребил ветерок. Юнцы ударяли в кимвалы и тамбурины, флейтисты выводили отрывистый и неровный дорийский марш. Гибкие тела мальчишек вторили своими движениями ритму, и ревущая толпа чуть притихла, восхищаясь их изяществом. Наконец и бойцы и флейтисты дошли до помоста, устроенного в середине арены. Старший из судей, симпатичный коринфянин, волосы которого были перехвачены золотой с пурпуром лентой, справа налево повёл перед собой жезлом из слоновой кости. Марш немедленно умолк, и все присутствующие как один человек вскочили на ноги. Флейты и медные тарелки равно были заглушены рёвом двадцати тысяч глоток — дорийских, беотийских, аттических, — хором запевших знакомый всей Греции гимн: пели в честь Посейдона Истмийского, божественного покровителя игр.
Звуки сделались громче, и голоса слились, словно бы в едином порыве свидетельствуя: все мы эллины, пусть из многих городов, но одна у нас отчизна, одни боги и одна надежда — защититься от варваров:
Хвалим царя Посейдона, могучего хвалим,
Потрясателя земли и Колебателя моря,
Царя просторной Эгеиды и Геликона.
Счастлив ты, и почести даны тебе Зевсом!
Царь ты коней черногривых, резвых, ретивых.
Владыка кораблей, парусом окрылённых.
Охрани и верни нас, князь волн ужасных,
Домой благополучно верни, о том взываем.
Сушей или по бурному морю сопутствуй
Нам, недр и земли могучий владыка.
Оборони, защити и путём должным направь.
Тысячи разом курений алтарных
К ноздрям твоим благовонные дымы
Тотчас поднимутся, чернокудрый владыка.
Так пели они… А потом, в разом наступившей тишине, старший из судей совершил возлияние из золотой чаши, а когда вино пролилось на расположенную перед ним жаровню, вознёс молитву к Потрясателю земли, прося у бога благословения для бойцов, толпы и всей просторной Эллады. Далее он объявил, что сейчас, на третий день игр, состоится последнее, но самое почётное состязание, пентатлон, победителем которого станет атлет, ставший первым в трёх из пяти видов. Он назвал имена шестерых соперников, назвал предков их и города, родившие претендентов на победу, сообщил, как проходили они подготовку. Продолжив своё слово, он обратился уже к бойцам, требуя, чтобы они приложили все свои силы, соревнуясь перед глазами всей Эллады. Одновременно он напомнил им, что в соревновании не вправе участвовать муж, не очистившийся от пролитой им крови, и что таковым лучше не гневить понапрасну богов.
— Но, поскольку мужи эти решили участвовать в состязании и поклялись в том, что они прошли очищение или ни в чём не повинны, пусть они вступят в борьбу и Посейдон ниспошлёт славу лучшему из них.
Толпа загремела вновь; флейтисты направились в обход арены, выводя ещё более пронзительную мелодию. Кое-кто из атлетов неловко зашевелился, фасосец Сколус, самый младший из шестерых, побледнев, бросал нервные взгляды на Ликона, башней возвышавшегося над всеми соперниками. Спартанец не обращал на него никакого внимания, однако громко шепнул стоявшему рядом с ним Главкону:
— Клянусь Кастором, сын Конона, ты чрезвычайно красив. Должно быть, приятная внешность способна принести победу в бою, так что считай меня чрезвычайно испуганным.
Афинянин, рассеянно разглядывавший трибуны, только что заметил в толпе Кимона и Демарата и как будто не расслышал Ликона.
— Впрочем, ты ещё и крепок. Но всё равно посоветую. Я не стану увечить тебя, так что постарайся свалиться пораньше.
Ответа от Главкона тем не менее не последовало; он невозмутимым взором оглядывал холмы Мегары.
— Молчишь? — настаивал на своём гигант. — Тогда не жалуйся на то, что тебя не предупредили, когда будешь занимать своё место в ладье перевозчика Харона.
Лёгкая улыбка скользнула по лицу афинянина, глаза его чуточку потемнели.
— Игры ещё не закончились, дорогой мой спартанец, — спокойным голосом произнёс он.
Гигант нахмурился.
— Мне не нравится, когда люди улыбаются… вот так! Но я предупредил тебя. Так что не обижайся.
— Да начнутся прыжки! — провозгласил главный из судей.
И слова эти немедленно преобразили рёв толпы в столь глубокую тишину, что стало слышно даже, как ветер шелестит в хвое обступивших стадион елей; мышцы атлетов сами собой напряглись.
Глашатаи вбежали по мягкому песку на утоптанную узкую горку и пригласили атлетов последовать за ними. В руках каждого из соревнующихся оказалась пара бронзовых гантелей. Все шестеро стояли на холме перед полосой чистого песка. Главный из глашатаев объявил условия состязания: каждому надлежало прыгнуть два раза и оказавшийся худшим отстранялся от последующих видов.
Главкон стоял, чуть запрокинув назад свою золотую голову, глаза его скользили по стадиону, отыскивая друзей. Вот Кимон тревожно ёрзает на сиденье. Вот Симонид — в руках его плащ, а на устах, вне сомнения, добрый совет. Нервничали друзья, сам Главкон оставался спокойным.
Стадион напряжённо застыл, а потом разразился дружным вздохом. И все двадцать тысяч зрителей подскочили на месте: прыгнул фасосец Сколус. Сторонники его разразились восторженными воплями, пока их герой поднимался из ямы с песком. Однако голоса их тут же умолкли. Прыжок оказался плохим. Глашатай, державший в руках копьё, прочертил на земле линию, отмечавшую место приземления фасосца. Флейтисты завели беззаботную песенку, сжимавшие гантели руки атлетов невольно зашевелились в такт ей.
Главкон прыгнул вторым. Даже враждебно настроенные спартанцы не могли не восхититься полётом его великолепного тела, приземлившегося намного дальше фасосца. Главкон поднялся, стряхнул пыль и возвратился на холм, не забыв поприветствовать своих сторонников изящным движением руки. Впрочем, всякий, и умный и глупый, прекрасно понимал, что борьба только начинается.
Ктесий и Аминта приземлились, оставив позади отметку фасосца, но чуточку уступив Главкону. Ликон прыгал пятым. Сторонники его заранее ликовали, и он не подвёл их. Сила Ликона была под стать его могучему торсу. Поднявшееся облачко пыли на мгновение скрыло его из вида. Когда пыль улеглась, лаконец взревел от восторга. Он прыгнул дальше Главкона. Мантинеец Мерокл прыгал последним, и прыгнул плохо. Вторая попытка почти повторила первую, только Главкон намного улучшил свой первый результат. Ликон был столь же великолепен. Остальные едва сумели прыгнуть на прежнее расстояние. А потом лаконцы долго ликовали, прежде чем сумели выслушать глашатая.
— Ликон-спартанец победил в прыжках, афинянин Главкон — второй. Сколус из Фасоса прыгнул ближе всех и потому исключается из пентатлона.
Толпа вновь загудела. Неопытный фасосец с унынием на лице направился к собственному шатру под градом беззастенчивых насмешек.
— Далее метание диска, — вновь объявил глашатай. — Каждому предоставляется три попытки. Слабейший исключается из пентатлона.
Кимон вскочил с места. Приложив рупором руки ко рту, он прокричал на всю арену:
— Проснись, Главкон, не то Ликон украдёт у тебя венок!
Фемистокл, сидевший возле Кимона, внимательно наблюдал за зрелищем, опершись локтями на колени и подперев ладонями голову. Находившийся возле него Демарат смотрел на Главкона так, словно атлет был отлит из золота, однако предмет их опасений и надежд не ответил друзьям ни словом, ни жестом.
Помощники судей разместили пятерых оставшихся бойцов у подножия невысокого песчаного пригорка, неподалёку от судейской трибуны. Каждому из атлетов подали бронзовый диск. Флейтисты вновь затянули свою мелодию.
Первым был фиванец Аминта. Замерев на месте, он измерил взглядом расстояние, легко взбежал на пригорок, на вершине его резко согнулся и метнул тяжёлый диск. Прекрасный бросок! Аминта дважды улучшал собственный результат. И каждый раз все фиванцы, что находились в этот миг на стадионе, замирали в восторге. Однако радости их скоро пришёл конец. Ликон метал диск вторым. Имея возможность полностью проявить свою колоссальную силу, Ликон был рад щегольнуть ею. Три раза метал он, и трижды диск его пролетал расстояние, недоступное никому в пределах Эллады. Даже преданнейшие из почитателей Главкона не были разочарованы тем, что в лучшей попытке он проиграл спартанцу три локтя[17]. Ктесий и Мерокл, осознав, что задача непосильна для них, не стали особо усердствовать. Друзья колосса, лаконцы, были уже вне себя от радости, когда наконец глашатай провозгласил:
— Ликон-спартанец победил в метании диска. Афинянин Главкон стал вторым, Ктесий из Эпидавра оказался последним и выбывает из состязания.
— Проснись, Главкон! — вновь протрубил Кимон, выделяясь побледневшим лицом среди зрителей. — Проснись, иначе Ликон победит ещё раз, и тогда всё потеряно!
Главкон просто не мог слышать его, и он не обратил внимания на отчаянный призыв друга. Он и спартанец вновь очутились рядом, и гигант надменно усмехнулся.
— А ты умнеешь прямо на глазах, афинянин. Быть вторым за Ликоном — большая честь. Следующий вид окажется последним.
— Ещё раз говорю тебе, добрый друг, — глаза афинянина потемнели, а губы едва заметно напряглись, — пентатлон ещё не закончен.
— Тогда пусть тебя сожрут гарпии, если ты позволишь себе осмелеть. Глашатай, объявляй метание копья… Пойдём и сразу покончим с делом.
В глубокой тишине, сразу охватившей зрителей, Главкон повернулся к тем лицам, которых успел выделить среди многочисленной толпы: к Фемистоклу, Демарату, Симониду, Кимону. И друзья увидели, как Главкон поднял руку, тряхнув светлой головой. В свой черёд Главкон заметил, как Кимон с облегчением опускается на скамью.
— Он проснулся! — побежал по рядам шепоток, родившийся на устах сына Мильтиада и успевший облететь все занятые афинянами ряды.
Молчание, ещё более глубокое, чем прежде, охватило стадион. Теперь, когда Ликон уже победил в двух видах, чей-то случайный голос, кстати или некстати прозвучавший во время соревнований, мог лишить бойца венка победителя или, напротив, даровать ему победу.
Спартанец метал копьё первым. Глашатаи установили красный щит в конце дорожки. Ликон трижды замахивался тонким дротиком, и трижды копьё слетало с кожаных ремешков между пальцами, не принося спартанцу славы. Быть может, оружие это было слишком тонким для неуклюжих пальцев. Дважды посланное им копьё вонзалось в щит у самого края, а один раз угодило за мишенью в песок. Выступавший вторым Мерокл превзошёл спартанца. Аминта чуть уступил ему. Главкон был последним, и он добился победы так, что даже самые преданные из спартанцев не могли сдержать восторженных рукоплесканий и воплей: «Йо! Пэан!»
Вторым своим броском он попал в самую середину мишени. Третье посланное им копьё расщепило второе, ещё подрагивавшее в щите.
— Главкон-афинянин победил в метании копья. Вторым стал Мерокл из Мантинеи. Фиванец Аминта остался последним. Он выходит из состязания.
Только слушал ли хоть кто-нибудь сейчас глашатая!
К этому времени все, за исключением немногих мантинейцев, уже перенесли свои симпатии на прекрасного сына Конона. Глаза Ликона начали поблескивать сталью, и начальствующий над играми обратился к старшему из глашатаев:
— Ликон опасен. Пригляди, чтобы он не устроил Главкону какую-нибудь пакость и не нарушил правил.
— Пока дело не дошло до борьбы, это сделать сложно.
— Там уж пусть боги помогают афинянину. А теперь — бег.
Наступившая пауза позволила тренерам умастить трёх оставшихся участников соревнований оливковым маслом, пока их кожа не заблестела, словно отполированная слоновая кость. Двое из помощников судей сошли с помоста и остановились у концов прочерченной на земле линии. В руках они держали концы натянутой верёвки. Потом атлеты тянули жребий, чтобы определить того, кто будет бежать по внутренней, более короткой дорожке, — преимущество немаловажное. Бог-покровитель подарил Мероклу первое место; Ликон был вторым, а Главкон только третьим. Все трое пригнулись и, запустив пальцы в песок, принялись ждать судейского сигнала. Главкон успел заметить среди зрителей не отводившего от него глаз странного светловолосого и знатного с виду человека в восточной одежде.
Это произошло в одно из тех коротких мгновений, когда даже пустяк способен привлечь к себе перенапрягшееся внимание. Главкон понял, что незнакомец глядит то на него, то на Ликона, словно взвешивая каждого проницательным взором. Наконец, остановив свои глаза на афинянине, азиат вскричал, обращаясь к Главкону:
— Быстрый и богоподобный бегун!.. — Он находился так близко, что Главкон мог уловить восточный акцент. — Да дарует тебе Всевышний свои крылья!
Услыхав голос азиата и нахмурясь, Ликон повернулся к нему, тот ответил на жест сдержанной улыбкой. Напряжённое до предела воображение афинянина усмотрело в этом поступке доброе предзнаменование. По какой-то причине ему вдруг вспомнился спасённый им от неприятностей восточный парнишка и присланный таинственным незнакомцем браслет. С чего это гость с Востока ободряет его? И найдёт ли он вообще когда-нибудь ответ на эту загадку?
Пропела труба. И азиат, и его пожелание, и всё остальное, чего не было на бурой беговой дорожке, исчезли из памяти Главкона. Упала верёвка, и трое бегунов бросились вперёд.
Они летели, легко и быстро ступая по песку, а блестящие от масла руки вычерчивали свой собственный ритм. Им нужно было сделать два круга по стадиону, поэтому никто не спешил вырываться вперёд. Все трое держались вместе, пока мантинеец не начал свой опрометчивый рывок у нижнего столба. Он чуть оступился, но за то мгновение, пока он сумел вернуть себе уверенность, соперники, словно две стрелы, промчались мимо. А потом произошло неизбежное: более длинноногий Ликон сумел повернуть первым. И возглавил забег… Афинянин отстал от него на целый локоть. Стадион взревел. Люди кричали, подбрасывали вверх одежду, махали руками, обращались за помощью к богам, кричали бегущим:
— Быстрей, сын Конона, быстрее!
— Слава Кастору, Спарта, жми!
— Борись, мантинеец, у тебя ещё есть последний шанс!
— Поворот, афинянин… Обойди его, у поворота и оставь позади циклопа!
Тем не менее у второго столба впереди был по-прежнему Ликон, и в обратную сторону оба побежали как Одиссей за Аяксом, ступая так, как сказано Гомером: «Следом в следы ударял он прежде, чем прах с них ссыпался, и дыханье своё изливал на главу Оилида». На следующем повороте мантинеец устало пыхтел позади. Ликон по-прежнему возглавлял бег, и вновь забушевали восторженные голоса. В шести сотнях ступней от него судьи выстраивались в линию, на которой лакедемонянина Ликона ожидали победа и слава.
А потом все вдруг притихли. Главкон пригнул плечи к земле и напрягся, откинув голову и подставив лицо под лучи солнца, золотившего и без того золотистые с рыжинкой волосы. Одним прыжком он настиг соперника, и весь стадион вскочил на ноги. Столь же быстрым движением узловатый кулак спартанца ударил в сторону. Смертоносный удар лишь чуть-чуть не попал в цель, но тем не менее он был нанесён. Старший из судей недовольным тоном обратился к глашатаю, однако никто не смог бы расслышать его в душераздирающем гвалте. Так локоть к локтю оба претендента набежали на верёвку. Она упала, подняв целое облако пыли. Глашатаи и судьи бросились навстречу друг другу. А потом, после затянувшейся, мучительной паузы под общий рёв стадиона, старший из судей выступил вперёд, в ещё не улёгшееся облако пыли, требуя молчания:
— Бег выиграл Главкон-афинянин. Спартанец Ликон второй. Мерокл из Мантинеи оставляет соревнования. Главкон и Ликон, победившие по два раза, будут бороться за победу в пентатлоне.
Люди воздели руки к небу, обращаясь к своим любимым богам, давая им торопливые и безмолвные обещания принести в жертву гусей, свиней, треножники и даже быков, если только бог укрепит десницу их любимца. Впервые взоры обратились к высокому гномону[18], находившемуся возле судей… Короткая тень шеста говорила, что утро уже заканчивается. Торопливые остроконечные палочки для письма выводили на дощечках последние пари. Умолкли самые отъявленные из болтунов. Тысячи глаз обращались то к красавцу афинянину, то к могучему спартанцу. Все шансы, как понимали охваченные беспокойством сердца, были на стороне привыкшего к победам гиганта, однако, твердила истинно эллинская душа: «боги не допустят, чтобы такой красавец был побеждён». Полуденное солнце свирепо метало вниз дротики лучей. На стадионе воцарилось озабоченное молчание, лишь изредка нарушаемое предложениями очередного разносчика, втискивавшегося в толпу с чашами и кувшинами кислого вина. Наступила долгая пауза. Тренеры вновь выступили вперёд и посыпали тела обоих бойцов пылью — чтобы руки не скользили при захватах кисти. Пифей окинул проницательным взором лицо своего ученика.
— Хорошее начало — половина дела, мой мальчик, но самая свирепая битва у тебя ещё впереди, — проговорил он, пытаясь прогнать собственные опасения.
— Смелость города берёт, — ответил Главкон самым непринуждённым тоном, и Пифей отошёл от него, успокоенный невозмутимым выражением глаз ученика.
— Всё в порядке, — пробормотал он, обращаясь к собрату-наставнику. — Парень проснулся.
Наконец глашатаи провели бойцов к главному из судей, напомнившему им правила борцовского поединка. Два броска из трёх сулили победу. Негромко обратившись к недовольному спартанцу, судья промолвил:
— Ликон, предупреждаю тебя: ты сумеешь заслужить венок победителя лишь в честной борьбе, если тебе вообще суждено это сделать. Если бы твой удар во время бега попал в цель, я бы лишил тебя звания победителя, даже если бы ты финишировал первым.
Ответом ему был мрачный кивок.
Глашатаи отвели борцов от судейской трибуны и развели их на десять шагов так, чтобы это видели всё зрители. И застыли, скрестив между собой миртовые жезлы. Главный из судей поднялся и в полнейшей тишине спросил:
— Готов, спартанец?
— Да.
— Готов, афинянин?
— Да.
— Тогда пусть Посейдон увенчает славой лучшего из вас.
Резким движением судья опустил поднятый жезл.
Пронзительно пропела труба. Разделявшие бойцов глашатаи немедленно отступили. И в это же самое мгновение борцы столкнулись. Короткая схватка, и обоим пришлось подниматься с земли посреди поднявшегося облака пыли. Упали они вместе. Разгорячённые соперники вновь сошлись в поединке, прежде чем глашатаи успели дать знак, разрешающий продолжать бой. Огромные руки Ликона соединились в захвате на спине афинянина, и, хотя они со всей своей бычьей мощью пытались поднять и бросить его, изящная рука Главкона препятствовала этому, обхватив спартанца за бедро. Дважды Ликон налегал всей своей немереной силой. Те, кто находились поближе, видели, как набухают жилы на руках атлетов, как потрескивают могучие мышцы. Стадион то притихал, то взрывался криками. Наконец в третьей попытке, когда Ликона ожидала уже несомненная победа, афинянин выставил вперёд ногу. Огромный лаконец рванулся, и его соперник, воспользовавшийся движением Ликона, сумел высвободиться из захвата. Спартанец рухнул мешком, побеждённый умело проведённым приёмом.
Стадион вскипел рукоплесканиями. Слышались предложения новых закладов, молитвы, обращения к обоим борцам. Главкон молча принимал похвалы. Лишь чуть покрасневший лоб выдавал его волнение. Ликон поднимался неторопливо. Его ярость и ругательства видели и слышали все; глашатаи велели спартанцу взять себя в руки.
— Ну, афинский лис! — выкрикнул он. — Теперь жди смерти.
Видя неистовство Ликона, Пифей готов был рвать на себе волосы от страха, к которому, впрочем, ещё примешивалась надежда. Никто не знал лучше его, что во второй раз на хитрый приём Ликон уже не попадётся… Похоже было, что сейчас красавец Главкон находится ближе к полям асфоделей[19], чем к милым холмам афинским. Последний вид пентатлона нередко заканчивался смертью одного из противников.
Воцарилось полнейшее молчание. Даже ветерок притих, когда Главкон и Ликон вновь сошлись в схватке. Все двадцать тысяч зрителей застыли в безмолвии, и в сердце каждого из них звучало одно только слово; «Сейчас». В первой схватке натиск был молниеносным, но вот противники как бы застыли. Когда глашатаи опустили жезлы, оба борца направились друг к другу, словно ступающие по песку леопарды; пригнувшись, протянув руки, уголком глаза отыскивали они возможность для броска. А потом разъярённый Ликон, почти не владевший собой, бросился вперёд. Бойцы сошлись в облаке пыли. Когда оно осело, оба соперника уже сомкнули железные объятия.
Спартанец вновь попробовал прибегнуть к любимому оружию — грубой силе. Однако сила не помогла ему, ибо Главкон словно впитывал её из земли, подобно Антею. Ликон попытался вцепиться в горло соперника, но афинянин успел перехватить его руку, прежде чем ладони сомкнулись, а другой рукой вновь обхватил бедро спартанца. Казалось, им уже не разъединиться. Напряжённые лица находились друг против друга — так, что можно было вцепиться зубами в губу. Любая брань обошлась бы теперь дороже потраченного на неё дыхания. Спартанец надавил вниз всем своим телом. Подайся сейчас песок под ногами Главкона, и всё пропало бы… Однако или Посейдон, или Аполлон помогали афинянину. Погрузившиеся в песок ноги его встретили наконец опору. Озадаченный Ликон отодвинулся, хотя руки его сжимали соперника стальными обручами. Потом они вновь оказались лицом друг к другу, раскачиваясь в обе стороны, тяжело дыша, что-то шепча под нос, вновь вздулись жилы на напряжённых спинах.
— Он не выдержит! Не выстоит! О, Афина Паллада, помоги Главкону, пожалей его! Ликон пытается измотать его, — простонал Пифей, готовый уже рвануться Главкону на помощь.
Стадион снова взревел. Тысячи голосов, возносящих противоположные молитвы, надеющихся на разное, дающих каждый свой собственный совет, достигли ушей обоих соперников. Должно быть, зрители успели призвать всех богов — олимпийских и подземных, принадлежащих к царству Аида, всех полубогов и героев, даже сатиров. Они просили победы — ради родителей, друзей и отчизны. Сидевшие рядом афиняне и спартанцы словно бы вступили в борьбу. Но лишь двое из них сошлись в ней лицом к лицу.
Долго ли длилась она? Ещё два раза пытался спартанец сокрушить противника собственным весом, и оба раза безуспешно. Он не мог сомкнуть свои руки на горле Главкона. Дважды приливала кровь к белой коже Главкона, вновь и вновь затопляя алым туманом глаза. Наконец Пифей вскричал в тоске, ибо хватка афинянина, казалось, слабела. Ни кровь, ни плоть не могли выдержать этого натиска. Если силы не покинут Ликона, пентатлон может закончиться только одним образом.
— Помоги мне, Афина Сероглазая! Ради славы Афин, ради отца и жены!
Вопль Главкона, в котором молитва соединилась с боевым кличем, прокатился над бушующим стадионом. И, едва слова эти сошли с уст афинянина, он сразу же распрямился, словно Прометей, освобождённый от цепей. Все увидели, как разошлись пальцы спартанца. Побагровевшее лицо его обратилось к небу. И вдруг он дрогнул, упал. К поднявшемуся над поверженным гигантом облаку пыли хлынула вся собравшаяся на стадионе толпа…
Друзья подхватили Главкона, прежде чем он успел упасть. Первым его поцеловал Фемистокл. Маленький Симонид плакал. Кимон пытался обнять победителя, но по ошибке обнял грязного платейца. Демарат, увязший в недрах толпы, не сразу сумел пробиться вперёд со своими поздравлениями. Быть может, он задержался, чтобы посмотреть на азиата, пожелавшего Главкону успеха в беге. Но высочайшей похвалой наделил афинянина крепкий муж, всего лишь протянувший руку и сказавший одно только слово: «Молодец!»
Но похвала эта сошла с уст Леонида.
Поздним вечером гонец, увенчанный розовыми олеандрами, задыхаясь, подбежал к афинским дозорным, стоявшим возле таможни, что находилась близ горы Икар на границе с Мегарой:
— Ника!.. Он победил.
Гонец повалился на землю, но спустя мгновение на горе зажёгся маяк. Ему ответил другой огонёк, блеснувший на Саламине. В Элевсине Гермипп Благородный бросился к своей дочери. В Пирее, афинском порту, мореходы пустились в пляс вокруг рыночной площади. В Афинах архонты, полководцы, старейшины направились вместе с Кононом к Акрополю, чтобы вознести хвалу Афине. К этому мгновению Конон уже успел позабыть о том, что отрёкся от сына. Ещё один огонёк зажёгся на вершине Акрополя. Следом замерцал другой — на величественном хребте Пентеликоне, сообщая о победе всей Аттике. С середины залива донеслась ликующая песня с рыбацкой лодки. Из хижин козопасов с тёмного Гиметта доносилось пение флейт Пана. Афины ликовали всю ночь. И повсюду звучало одно только имя:
— Главкон Прекрасный, прославивший всех нас! Главкон Удачливый, любимец небесных богов!