Ксеркс — страница 3 из 40

НАШЕСТВИЕ ПЕРСОВ

Глава 1

Когда сознание вернулось к Главкону, он ощутил, что силы совершенно оставили его и что он пребывает в абсолютной неподвижности. Тело его покоилось на подушках, мягче которых мог быть только сон, воздух благоухал утончёнными ароматами, золотой свет, пробивавшийся сквозь его полуприкрытые веки, не слепил глаза, а уши угадывали музыкальный ропот фонтана. Он долго лежал не двигаясь, слишком слабый для того, чтобы шевелиться, слишком умиротворённый для того, чтобы расспрашивать о том, где он сейчас находится и не умер ли. Афины, Гермиона, тени тысячи и одного предмета, составлявших суть его прежней жизни, расплывчатыми силуэтами скользили в его мозгу. Он был очень слаб даже для того, чтобы тосковать по своему прошлому. Рядом щебетал фонтан, к голосу которого, как казалось, примешивались вздохи флейт. Возможно, всё это лишь привиделось его утомлённому мозгу. Но глаза его открылись пошире, Главкон даже поднял руку, хотя сделать это было непросто. Он поглядел на свою ладонь. Вне сомнения, она принадлежала ему самому, но какой же бледной, какой тонкой успела стать его кисть! Кости и вены оставались на месте, но вся сила вытекла из них. Неужели эта самая рука повергла могучего Ликона? Сейчас с афинянином легко справился бы и ребёнок. Он прикоснулся к своему лицу. Оно заросло густой бородой, какой не вырастишь и за месяц.

Открытие обескуражило, и Главкон попытался приподняться, помогая себе локтем. Но слабость вновь подвела афинянина. И атлет откинулся на подушки, изучая взглядом комнату. Ему ещё не приходилось видеть вышивки, которые украшали его постель. Алые, сиреневые и золотые нити складывались в сцены охоты, он видел собак, колесницы, пронзённого стрелою оленя и всадников, возвращающихся с добычей. Ему было известно, что подобные вещи способны создать только лучшие мастерицы Сидона. А полотно, такое прохладное, такое мягкое, такое податливое под его головой… Разве не такие же бесценные ткани изготовляют в Борсиппе? Он перевёл взгляд на пол, покрытый ковром, за который можно было бы выкупить из плена афинского аристократа, — роскошный, переливающийся на солнце, являющий новые оттенки при каждом изменении света. Увидев всё это с постели, Главкон ощутил, как пробуждается в нём любопытство. Вновь протянув вперёд руку, он прикоснулся к занавесям, притенявшим ложе. Движение это заставило запеть крохотные серебряные колокольчики, подвешенные под балдахином. Словно бы уловив этот сигнал, флейты засвистели громче, и к их голосу присоединилось чистое бормотание лиры. Полилась ласковая, нежно вздыхавшая мелодия, как бы приглашая его вновь погрузиться в объятия сна. Главкон сделал попытку опереться на локоть. Опять неудача. И, уступая музыке, он закрыл глаза:

— Или я проснулся в Элизии, или боги перед смертью послали мне сладостный сон.

Он как раз размышлял над тем, какая версия событий является правильной, когда внимание его привлёк новый звук — шелест одежд женщин, приближавшихся к его кровати. Он попытался встретить их взглядом, но обе незнакомки как бы возникли перед ним, прекрасные, как Афродита, восстающая из пены морской, высокие, наделённые истинно царственным изяществом, в безукоризненно белых лёгких одеждах. Волосы одной из них буквально светились золотом, так что глаза Главкона едва различили покоившуюся на них диадему. На лице, подобном белой розе, сияли синие глаза. Волосы второй отливали цветом воронова крыла. Их украшал венок из алых маков, а над нежным лбом изумрудными глазами смотрела вперёд золотая змейка — египетский урей, священный змей, знак княгини с берегов Нила. Глаза её были черны, губы алели истинным тирским пурпуром, а руки…

Но прежде чем Главкон успел досыта наглядеться, первая из вошедших, золотоволосая, притронулась ладонью к его лицу, и ласковое прикосновение этой тёплой руки, казалось, влило в него силу и счастье. Потом она заговорила на ломаном греческом языке, однако Главкон понял её:

— Пробудился ли ты, дорогой мой Главкон?

Атлет глядел, не зная, что сказать, однако золотоволосая богиня как будто бы и не ждала ответа.

— Прошёл уже месяц после того, как мы привезли тебя с Астипалеи. Ты скитался у самых ворот царства мёртвых, и мы боялись, что Мазда слишком возлюбил тебя, что он не позволит тебе проснуться, дабы мы получили возможность воздать тебе хвалу. Денно и нощно мы с мужем возносили за тебя молитвы Митре Милостивому и Хаурватату, Подателю Здоровья. Каждое утро по нашему повелению маги возливали за тебя хаому, священный сок, чтимый Благими Бессмертными. Аменхат, мудрейший из врачей Мемфиса, не отходил от твоего ложа. И вот наконец молитвы наши услышаны и искусство его вознаграждено: ты проснулся и готов радоваться жизни.

Главкон лежал в растерянности, не зная, что отвечать, понимая лишь половину сказанного, и тогда заговорила темноволосая богиня — на более чистом греческом языке, чем её подруга:

— О, Главкон Афинянин, позволишь ли ты мне припасть с поцелуем к твоим ногам, ибо ты вернул к жизни мою сестру и брата?

Подступив ближе, она взяла его руку в свои ладони.

Тут наконец дар речи возвратился к атлету:

— О, милостивые богини, ибо другого подходящего имени для вас найти невозможно, простите мой растерявшийся ум. Но вы говорите, что я оказал вам великую помощь. Но видит премудрый Зевс, мы незнакомы!

Золотоволосая тряхнула ослепительной головкой и улыбнулась:

— Дорогой Главкон, помнишь ли ты азиатского мальчика, которого спас от спартанцев на Истме? Вот он! Вспомни бирюзовый браслет — первый знак моей благодарности. Потом ты ещё раз спас меня, но уже вместе с мужем. Ибо я и есть та женщина, которую ты вынес на берег острова сквозь прибрежные буруны. Я — Артозостра, жена Мардония, а это Роксана, его сводная сестра, мать которой была княгиней Египта.

Главкон провёл пальцами по лицу, припоминая былое. Оно стало таким далёким и незнакомым: бегство, буря, кораблекрушение, качающаяся на волнах мачта и битва с прибоем.

— Моя голова ослабела. Я не могу ничего вспомнить.

— И не пытайся. Лежи, набирайся сил, радуйся и позволь нам учить тебя.

— Где я? Разве мы не на том каменистом островке?

— Ты в Сардах, — ответила Роксана, склоняясь к нему. — Ты находишься во дворце сатрапа.

— А Афины… — проговорил он в растерянности.

— Афины далеко, — сказала Артозостра, — со всеми их горестями, лживыми друзьями и мерзкими воспоминаниями. Теперь тебя окружают искренние друзья. Посему лежи и наслаждайся покоем.

— Значит, вам известно всё, что случилось со мной?! — вскричал Главкон.

— Мардонию ведомо всё, что происходит в Афинах, Спарте и каждом городе Эллады. Но не пытайся ничего рассказывать. Мы и так утомили тебя. Видишь, Аменхат вошёл и просит нас удалиться.

Занавеси вновь раздвинулись. К кровати приблизился смуглый бритоголовый человек в чистых белых одеждах. Он протянул вперёд золотую чашу, обод которой поблескивал агатом и сардониксом. Он явно не умел говорить по-гречески, но Роксана взяла чашу из рук пришедшего врача и поднесла её к губам Главкона.

— Пей, — приказала она, и атлет вынужден был покориться.

Густая, насыщенная пряностями жидкость подчинила его своей власти. Афинянин прикрыл глаза, хотя ему не хотелось отводить взор от красавиц. Чьи-то нежные ладони ласково прикоснулись к его щекам. Музыка сделалась ещё более томной. Главкону уже казалось, что он погружается в блаженную смерть, что жизнь оставляет его посреди дивного сна. Однако сегодня гостем афинянина был не холодный Танатос, а бог, дарующий здоровье, — Гипнос. В следующий раз он проснулся, уже окрепнув умом, и посмотрел вокруг более ясными глазами.

Золотые Сарды, прежняя столица лидийских царей, ныне отданная во власть персидским сатрапам, оправилась от опустошений, причинённых ей злосчастным бунтом, предпринятым ионийцами семнадцать лет назад. Город этот располагался на просторах плодородной Сардианы, одной из цветущих равнин Малой Азии. С юга нависали вечно окутанные облаками вершины Тмола. С севера протекал благородный Гебр, а над богатым городом, над жужжащей и деловитой Агорой, над гигантским храмом лидийской Кибелы, поднималась цитадель Мелы, крепость царей и сатрапов. Хмурым замок казался лишь снаружи, однако изнутри даже крытые золотой черепицей дворцы Экбатаны и Суз не могли похвастаться большим великолепием, чем сооружение, прежде являвшееся домом лидийских владык. Потолки просторных пиршественных залов поддерживали колонны из яркого египетского малахита. Стены покрывал оникс. Крылатые быки, достойные самой Ниневии, охраняли ворота, а трон в парадном зале держали львы, отлитые из чистого золота. Зеркала в женской части дворца были не стальными, а серебряными. Великолепные ковры благоухали розовой водой. Приказания гостей дворца исполняла целая армия сирийских евнухов и гибких статных девушек. Лишь неспешное приближение хвори и смерти могло напомнить обитателям сего чертога о том, что они ещё не боги.

У Артаферна, сатрапа Лидии, был свой совет, свои министры, он принимал гостей с царским величием. Однако истинным владыкой Малой Азии являлся князь, сейчас гостивший у сатрапа. У Мардония была собственная свита, он занимал целое крыло дворца. На плечах его лежала ответственность за все армии, уже размещавшиеся в Сардах, и он без устали исполнял свои обязанности, к числу которых относились сооружение плавучего моста через Геллеспонт, постройка кораблей, сбор провианта. Ежедневно в ворота Сард влетал на коне гонец, несущий очередное послание Царя Царей своему доверенному приближённому. На приёмах и торжественных общественных церемониях властвовал Артаферн, но рука Мардония чувствовалась повсюду. Он не медлил с решениями и постоянно поддерживал контакт со сторонниками мидян в Элладе. У него не было времени на любимые персами игры в кости и винопитие, однако Мардоний всякий день находил хотя бы час, чтобы провести его с женой Артозострой, сводной сестрой Роксаной и своим спасителем Главконом.

Зимние месяцы неторопливо возвращали здоровье афинянину. Целыми днями он покоился в сонном забвении, внимая напеву флейт и фонтанов. А когда пришла тёплая весна, евнухи вынесли его в крытом кресле в дворцовый сад, откуда Главкон мог глядеть на равнину, город, одетые снегом горы и считать себя Зевсом-олимпийцем, со своего трона осматривающим землю. За это время он освоил персидскую речь — непринуждённо, ибо учили его Артозостра и Роксана. Язык этот оказался нетрудным и не столь уж далёким от греческого, в отличие от головоломных наречий, которыми пользовались собиравшиеся в Сардах иноземные купцы. Обе женщины не оставляли его. Мужчинам обычно не подобало пребывать на женской половине персидского дома, однако Мардоний смотрел на это нарушение сквозь пальцы.

— Благородный афинянин, — объявил князь, впервые посетив больного Главкона, — считай меня своим братом, мой дом твоим собственным, друзей моих твоими друзьями.

Силы с каждым днём возвращались к Главкону. Он уже занимался с тяжестями и поднимал всё больший и больший вес. С наступлением лета он сумел выехать в «Парадиз», охотничьи угодья сатрапа, и присутствовать при травле оленя. Тем не менее теперь Главкона нельзя было назвать юным счастливчиком, каким он был в Афинах. Даже сам он отчасти понимал, насколько полным был разрыв со всей его прежней жизнью. Тот жуткий час в Колоне оставил в его душе отпечаток, удалить который не смог бы и сам Зевс. Вне сомнения, прежние друзья считали его мёртвым. Но по-прежнему ли верит в него Гермиона? Не сказала ли она «виновен», хотя бы вторя другим? На этот вопрос мог бы ответить Мардоний, постоянно получавший письма из Греции, однако князь всякий раз словно проглатывал язык, когда речь заходила о событиях, вершащихся на противоположном берегу Эгейского моря.

День за днём действие Востока, вкушение лотоса, сладостного плода забвения, заставляющего мужей радоваться чужим землям[35], забывая о возврате домой, овладевало Алкмеонидом. Афины, прежняя боль, даже лицо Гермионы появлялись перед ним лишь изредка. Главкон боролся с этими чарами. Однако легче было повторить свой обет, поклясться вернуться в Афины, загладив позор, чем разорвать эти путы, крепчавшие с каждым днём. Теперь, освоив персидскую речь, атлет целыми днями не слыхал греческого слова. Даже внешность его переменилась. Главкон отпустил волосы и бороду на персидский манер. Плечи его покрывала свободная лидийская хламида, голову венчала высокая шапка, подобающая знатному персу. Причудливые коленопреклонения азиатов больше не смущали его. Он научился восхищаться мужественными и великодушными владыками Персии. И Ксерксом, царём, издали правившим всей этой мощью, истинным богом на земле, заместителем самого владыки Зевса.

— Забудь, что ты эллин. Мы будем разговаривать о Ниле, а не о Кефисе, — отвечала Артозостра всякий раз, когда он заводил речь о доме.

И она принималась повествовать о Вавилоне и Персеполе, Мардоний рассказывал ему о походах вдоль берегов широкого Каспия, Роксана о девичьих годах, проведённых в Египте, когда Гобрия был там сатрапом, о волшебной реке, текущей сквозь эту страну, об Изиде и Осирисе, о фараонах, о великой пирамиде, о царстве мёртвых. И золотой Восток открывался афинянину во всём своём блеске, великолепии и колдовском обаянии. Теперь он молчал, даже когда хозяева начинали откровенно рассуждать о грядущей войне, о том, что скоро власть Персии распространится от Столпов Геракла до Инда.

Тем не менее однажды он всё-таки воспротивился, доказывая, что в жилах его по-прежнему течёт эллинская кровь. Они находились в саду, под гранатовым деревом, ловкие руки женщин вышивали на зелёном ковре алой нитью сцену битвы. Появившийся Мардоний рассказал о пленении и распятии вождей неудачного восстания против власти Царя Царей в Армении. Артозостра захлопала в ладоши:

— Дураки! Дураки, которых ослепил злой Ангро-Манью, дабы погубить их.

Сидевший у её ног Главкон запротестовал:

— Мужественные безумцы, моя госпожа, ибо каждый муж вправе поработать мечом за честь собственной страны.

Артозостра тряхнула ослепительной головой:

— Мазда дарует победу лишь царю Персии. Сопротивляться Ксерксу — значит противиться не человеку, но самому Небу.

— Ты в этом уверена? — спросил афинянин. — Неужели боги персов превыше всех остальных?

Однако Роксана, оставив шитьё, протянула к нему руки в умиротворяющем жесте:

— Не сердись, Главкон. Разве теперь ты не один из нас? Напомню тебе слова пророчицы из древней Халдеи. Ашшур Ниневийский, Мардук Вавилонский, Тирский Баал и Мемфисский Аммон уже преклонили колени перед Маздой Великолепным и Митрой, Губителем Дэвов. Неужели ты считаешь, что ничтожные и слабые боги Эллады окажутся сильнее тех, кто уже признал своё поражение?

Главкон поглядел на неё с отвагой:

— У вас свои боги, у нас свои. Молитесь на здоровье своим Мазде и Митре, но мы не усомнимся в Громовержце Зевсе и в Сероглазой Афине, опоре наших отцов. Судьба покажет, кто из них сильнее.

Персы качали головами. Пора было возвращаться во дворец. Вся мощь варваров, с которой Главкон сумел познакомиться после своего пробуждения в Сардах, свидетельствовала об одном: судьба Ксеркса — править и покорять. Тут ему вдруг представился и Акрополь, и его храмы, и богиня-хранительница. Главкон мгновенно изгнал из головы все свои неверные мысли. Князь шествовал рядом со своей женой, Главкон рядом с Роксаной. Она всегда казалась ему прекрасной, но такой несравненной, как в тот вечер, он ещё не видел её. Догадывался ли Главкон, куда ведёт их Мардоний?

Глава 2

Всё имеет конец, и наслаждение лотосом тоже. Гонец за гонцом сообщали, что Ксеркс покинул Вавилон, что он собирает войско в Каппадокии, что идёт по равнинам и горам Малой Азии в Сарды. Мардоний со своими спутниками вернулся в этот город. Чуть ли не каждый день десятки тысяч воинов входили в Сарды. Теперь Главкон видел, что Восток не ради пустой похвальбы десять лет готовился к выступлению против Эллады, что вся мощь двадцати сатрапий одним ударом поразит Грецию.

На равнине около Сард вырастал второй город из шатров и палаток. Рать час от часу становилась огромнее. Шли чернокожие, в леопардовых шкурах, лучники из далёкой Эфиопии, бактрийцы с боевыми секирами, ехали конные скифы с северо-востока, арабы на высоких верблюдах, а за ними сирийцы, киликийцы, чернобородые ассирийцы и вавилоняне, полногубые египтяне и много самых разных, вовсе не знакомых Главкону народов.

Однако ядро войска составляли стройные ряды арийских пехотинцев и конников, светловолосые, голубоглазые персы и мидяне, ветераны, закалённые в двадцати победоносных битвах. Мышцы их были подобны стали, а не ведающие усталости ноги прошли не один парасанг[36]. Среди них были и лёгкие пехотинцы с плетёными щитами и могучими луками, но числом их превышали всадники в вызолоченных пластинчатых доспехах, ехавшие на выкормленных конях, способных обогнать самого Пегаса.

— Лучшая конница мира! — горделиво утверждал Мардоний, и гостю было нечего возразить ему.

В город прибывали сатрап за сатрапом. И когда гонец, влетевший в крепость на взмыленном арабском коне, объявил, что на следующее утро владыка всего мира вступит в Сарды, Главкон не мог уже ожидать более величественного события, кроме явления самого Зевса Кронида.

Мардоний, как «носитель царского лука» — должность эта предоставлялась лишь особам царской крови, — выехал навстречу Царю Царей, чтобы приветствовать властелина. Улицы Сард убрали цветами. Тысячи копейщиков сдерживали толпу. Афинянин стоял возле Артозостры и Роксаны у окна в доме лидийского князя.

Обе женщины были как никогда хороши в этот миг — сердца их устремлялись навстречу своему царю. Теперь и Главкон ощущал над собой власть царственной личности. Он понимал, что окружавшие его люди ожидают не владыку Ксеркса, а Ксеркса Всемогущего, воплощённого бога, чья воля является волей Небес. И афинянин не мог не разделить охвативший их трепет.

В полдень толпы заметили первый знак приближения царя. Из ворот города вышел человек с непокрытой головой, босой, одинокий, — это Артаферн, повелитель всей Лидии, отправился встречать своего владыку. Скопцы, служившие жрецами Кибелы, ударили в кимвалы и завели приветственный гимн. Под грохот барабанов в ворота въехала отборная тысяча всадников, за которыми выступали столько же пехотинцев — Бессмертные — телохранители Царя Царей, рослые, великолепные воины: шлемы и наконечники их копий искрились золотом. За ними ехала вызолоченная повозка, влекомая восемью священными молочной белизны лошадьми, на ней находился алтарь, посреди которого пылал вечный огонь Мазды. За ним, каждый в блиставшей великолепием колеснице, ехали «шесть князей», главы великих родов державы Ахеменидов. Две сотни конюхов вели лошадей в великолепном убранстве, а за ними спустя долгое время, чтобы улеглась поднятая войском пыль, на вороном коне в город въехал один-единственный всадник, Артабан, дядя и советник царя. Он провозгласил, обращаясь к народу:

— Устрашитесь, лидийцы, ибо податель дыхания всего мира грядёт к вашим воротам!

Шеренги копейщиков уронили своё оружие и опустились на колени. Народ последовал их примеру. И тут появилась колесница, запряжённая четырьмя священными нисейскими конями, шкуры их искрились как свежевыпавший снег, гривы были переплетены золотыми нитями, поводья, дышла и упряжь сверкали драгоценными камнями и царским металлом. Колеса сияли как солнце. Алые поводья сжимал в руках похожий на деву юноша, второй держал высокий зелёный зонт над головой Царя Царей. Главкон постарался вглядеться внимательнее. Перед ним находился Ксеркс, человек, способный сказать миллионам людей: «Ступайте на смерть», а потом ждать, пока они покорно исполнят его приказ… Воистину воплощённый бог.

Внешностью Ксеркс, сын Дария, вне всяких сомнений, соответствовал своему титулу: облегающий фигуру алый кафтан подчёркивал его царственный рост, пурпурная шапка лежала на чёрных кудрях. На рубины и топазы, украшавшие ножны и рукоять его меча, можно было бы купить целую сатрапию. Царь Царей горделиво держал голову. Неправильные черты его лица были помечены достоинством и красотой. С оливкового чела смотрели чёрные, задумчивые глаза. Если очертания рта и говорили о слабости, линии его скрывала чёрная борода. Царь Царей смотрел прямо перед собой, не тронутый покорностью коленопреклонённого люда, однако, оказавшись напротив балкона, он случайно обратил свой взгляд вверх. Быть может, именно красота Главкона заставила его улыбнуться. Улыбка бога пьянит. И захваченный общим восторгом Главкон закричал, присоединяясь к общему приветствию:

— Победы Ксерксу! Да правит он вечно!

Колесница проехала дальше, за нею следовала огромная свита: повара, евнухи, конюхи, охотники и многочисленные носилки с царскими наложницами, — но и они успели проехать мимо, прежде чем Главкон сумел отойти от обаяния Царя Царей.

* * *

В ту ночь Ксеркс пировал во дворце перед новым походом. Незачем описывать великолепие царского пира. Серебряные светильники, ковры на полах — настоящие, керманские — пение тысячи лютней и море драгоценного хелбонского вина, чаши, вырезанные из финикийского хрусталя, столы, стонущие под тяжестью зажаренных целиком диких кабанов, полураздетые танцовщицы — всё можно было найти в этом великолепии. Главкон, невольно сравнивавший пышность этого празднества с очаровательной сдержанностью Панафиней, дивился, но не испытывал удовольствия. Персы ни в чём не соблюдали умеренности. В битве герой, на пиру бражник. Не хочется описывать многие из сцен, происшедших до того, как гости осушили последний высокий серебряный кубок.

Ксеркс, Царь Царей, восседал на высоком помосте над ревущим залом, достойный восхищения, зависти и… жалости.

Виночерпий Спитама, поднося царю кубок, опускал долу глаза, не смея глянуть на лицо грозного властелина.

Советник Артабан, приблизившийся с докладом, пал на колени и облобызал ковёр перед помостом.

Гидарн, начальствовавший над телохранителями, подступил к своему господину, прикрыв рукавом рот, дабы его дыхание не оскверняло повелителя мира.

И всё же среди всех видов кажущегося благоденствия, которые судьба может обрушить на человека, не было проклятия горшего, чем лежавшее на Ксерксе. Быть смертным, недолговечным и называться богом; иметь не друзей, а рабов; не располагать возможностью пожелать чего-либо, ибо все прихоти его немедленно исполнялись; жить, когда даже случайное твоё слово возводится в веление божества; не иметь права признать ошибку, какой бы ни оказалась её цена; стоять над всеми человеческими слабостями — такие жестокие требования предъявляла неограниченная власть властелину двадцати сатрапий.

Ибо царь Ксеркс был человеком — средним во всех своих устремлениях, способностях, склонности к добру и злу. Бог или гений сумел бы стать над столь страшной изоляцией. Ксеркс не был ни тем ни другим. Церемониал персидского двора не оставлял ему почти никаких удовольствий. Любая новизна — редкое ощущение, возможность изменить сонное великолепие, проявив удивительную щедрость или потрясающую жестокость, — не важно, что именно, — была запрещена владыке. В ту ночь Ксеркс находился в непривычно благосклонном настроении. Возле локтя сидевшего на престоле царя стоял единственный человек, которого, пожалуй, можно было назвать другом, а не рабом царя, — Мардоний, сын Гобрии, носитель царского лука, знатнейший среди всех персидских князей и наиболее близкий из них к владыке.

Спитама подавал вино, а царь, сочувственно кивая, внимал повести о приключениях князя в Элладе. Ксеркс даже пожурил своего зятя за пренебрежение к собственной безопасности и жизни жены среди племени, которому скоро предстояло испытать на себе всю арийскую мощь.

— Служа тебе, всемогущий, — невозмутимо отвечал князь, — я буду рад сгинуть, и не только я, но и тысячи знатнейших персов и мидян охотно пойдут на смерть, чтобы прославить своего властелина.

— Благородное слово, Мардоний. Ты — верный слуга. На пепелище Афин я вспомню тебя.

Царь протянул десницу и благосклонно прикоснулся к руке носителя своего лука; жест этот заставил хранителя табурета, держателя зонта, носителя колчана и ещё дюжину высокородных вельмож прикусить губы от зависти. Гидарн, дожидавшийся удобного мгновения, решил преклонить колени на нижней из ступеней престола.

— Всемогущий, спешу доложить, что в твоём стане пойманы некие жалкие эллины, лазутчики, явившиеся, чтобы разведать твои силы. Что велишь? Насадить на кол, распять или бросить в клетку с гадюками?

Царь был настроен великодушно:

— Они не умрут. Покажи им войско, всю мою силу, и отошли назад к собратьям-мятежникам, чтобы бунтовщики поняли: лишь безумец способен противостоять моей мощи.

Подобно волне, рождённой брошенным в пруд камешком, улыбка разбежалась от Ксеркса по лицам вельмож. Послышались славословия:

— О, океан милосердия и мудрости! Счастлив Иран под рукой своего мудрого и милостивого владыки!

Не обращая внимания на крики, Ксеркс вновь повернулся к Мардонию:

— Итак, ты рассказывал о том, что сумел подкупить одного из самых влиятельных афинян. А потом тебе пришлось бежать. И по пути домой ваш корабль потерпел крушение.

— Я писал об этом в Вавилон, вечный государь.

— И какой-то беглый афинянин спас тебя вместе с моей сестрой? И ты привёз его в Сарды?

— Так я и сделал, всемогущий.

— Конечно, он сейчас присутствует на пиру?

— Сам Мазда подсказывает слова царю. Я оставил своего спасителя с друзьями и поручил им заботиться о нём.

— Пошли за ним. Я хочу поговорить с этим человеком.

— Должен предупредить великого царя, — проговорил Мардоний. — Этот афинянин упрям, он воспитан в ненависти к нам, персам. Боюсь, он не сумеет должным образом почтить владыку.

— Его грубость меня не устрашит, — ответил Ксеркс, остававшийся в прекрасном расположении духа. — Пусть привратник приведёт его ко мне.

Призванный к властелину царедворец поспешил исполнить поручение.

Однако Мардоний поступил благоразумно, заранее предотвратив гнев самовластца. Главкон подошёл к царю, не склонив головы, даже с надменностью. Отвага здесь могла стоить ему жизни, и знание этого сделало его позвоночник ещё менее гибким, чем обычно. Атлет остановился у подножия трона, посреди золотого ковра, на который не позволено было ступать никому, кроме царя, главного из советников и шести князей. Руки его были прижаты к бокам, Главкон не стал прятать их под плащом, как требовал дворцовый этикет. А потом отвесил сверкающему великолепием властелину поклон, которым мог бы обменяться с каким-нибудь приятелем на Агоре. Мардоний встревожился. Старший над палачами шагнул вперёд, ожидая, что царь вот-вот прикоснётся к поясу, давая знак обезглавить наглого эллина. Лишь настроение царя избавило Главкона от казни: Ксерксу было интересно поговорить с человеком, посмевшим посмотреть на него без рабского страха в глазах; кроме того, красота и стать Главкона вселили в него восхищение. Какое-то мгновение царь и беглец глядели друг на друга, а потом Ксеркс милостиво простёр вперёд окованный золотом скипетр из слоновой кости, давая тем самым знак, что будет разговаривать с Главконом.

— Красавец эллин, ты родом из Афин, — произнёс Ксеркс, не отводя от чужеземца восхищенного взгляда. — Я буду задавать вопросы. Пусть Мардоний переводит.

— Я научился говорить по-персидски, великий господин, — поторопился с ответом Главкон, не дожидаясь Мардония»

— Ты хорошо поступил, — улыбнулся монарх, — но забыл научиться персидской почтительности. Впрочем, это не важно, у тебя будет время усвоить правила вежливости. Скажи своё имя и назови своих родителей.

— Меня зовут Главкон, я сын Конона из рода Алкмеонидов.

— Очень знатный род, — заметил Мардоний, — более знатного среди греков не сыщешь.

— На досуге я ознакомлюсь с греческой знатью, — сухо откликнулся Ксеркс и вновь обратился к Главкону: — Живы ли твои родители, есть ли у тебя братья? — Подобный вопрос был вполне понятен в устах восточного человека.

— Я родился, когда родители мои были стары, мать моя умерла. Отец слабосилен. Братьев у меня нет. Было двое старших. Один погиб здесь, в Сардах, когда афиняне осаждали город. Второй пал в победоносной битве при Марафоне, когда зажигал персидский корабль. Их судьбой можно гордиться.

— Эллин, ты боек на язык, — молвил царь, — но придворный из тебя никудышный. Но я не сержусь. Скажи мне тогда, почему ты столь упрямо отказываешь мне в почтении? Или ты считаешь себя выше всех персидских князей, которые склоняются передо мной?

— Нет, великий государь. Просто я родился в Афинах, а не в Сузах. Мы, эллины, даже Зевсу молимся стоя, простирая вверх руки и глядя в небо. Неужели я должен почитать владыку двадцати сатрапий больше, чем высочайшего из богов?

— Проворен, афинянин, твой язык, хотя и негибка шея. — Ксеркс усмехнулся в бороду, удовлетворённый смелым ответом. — Мардоний сказал мне, что ты спас жизнь его самого и моей сестры, что теперь ты изгнан из своего города.

— Так и есть, великий государь.

— Не значит ли это, что ты не станешь слишком усердно молиться своим богам о моём поражении? А?

Главкон покраснел, потом отважно поглядел на Царя Царей:

— Царь персов, как я понял, любит правду. Я люблю Афины и буду молиться за свой родной город, пусть даже меня изгнали оттуда неведомые враги.

— Гм! Тебе придётся основательно поучиться законам нашей вежливости. Или ты слеп и не видишь моей власти? Если так, я должен скорее жалеть тебя, а не винить.

— Царь очень добр ко мне, — ответил Главкон, поступившись частью своего достоинства. — Я не хочу гневить его. Но мне кажется, что царю будет приятно, если после его победы люди скажут: «Ксеркс покорил гордый и непокорный народ». Если они начнут говорить: «Ему подчинились жалкие и трусливые люди», — слава царя будет меньше.

— Великолепно! Если не считать твоей слепой уверенности в вашей победе, ты мудр для своих лет. А ещё красив и благороден.

— Очень благороден, — вставил Мардоний.

— К тому же ты спас Мардония и Артозостру. Вызволяя их, ты знал, что они знатные люди среди персов?

— Нет. Но я не мог позволить им утонуть, словно ягнятам.

— Тем лучше. Ты действовал, не рассчитывая на презренную награду. Но пусть никогда не настанет тот день, когда люди скажут: «Ксеркс проявил неблагодарность к человеку, совершившему благое дело ради одного из его слуг». Своим великодушием я заставлю тебя полюбить меня. Я сделаю тебя персом, хочешь ты этого или нет. Ты бывал в битвах?

— Я был ещё слишком молод, чтобы выйти с копьём к Марафону, — прозвучал ответ.

— Возьмёшься за копьё в другом войске. Где верховный писец?

Придворный явился немедленно. Выслушав приказание, Мардоний начал диктовать указ, слова которого писец заносил на сырую глину с помощью заострённой палочки.

— Теперь главный глашатай, — последовал новый приказ, исполнять который явился высокий перс в алом кафтане, павший ниц перед троном.

Взяв табличку у писца, он нанёс звучный удар по медному гонгу. Стук чаш с вином сразу умолк. Сигнал требовал молчания. Звонким голосом глашатай принялся читать:

— «Слово Ксеркса Ахеменида, Царя Царей, царя Персии, Мидии, Вавилонии и Лидии, победителя скифов, покорителя индов, ужаса эллинов, народу его, внемлите.

Так говорит Ксеркс, чьи слова неизменны. Главкон-афинянин, спасший от смерти моего слугу Мардония и сестру Артозостру, благодетелем царя наречётся и в качестве сем получит долю моего богатства. Да будет имя его отныне Прексасп. Да возложат мой алый колпак на его голову. Да дадут ему почётные одежды и пояс. Да выдаст казначей ему талант золота. Да почтят его мои слуги. А те, кто посмеётся над ним, на колу будут. Так я повелеваю».

Потрясённый Главкон едва ощущал, что происходит вокруг. Великий постельничий с почтением снял с головы царя тяжёлую, усыпанную драгоценными камнями шапку и на мгновение прикоснулся ею к темени эллина; потом Главкону принесли просторное алое одеяние и препоясали его золотым поясом, каждое звено которого было украшено самоцветами. И тогда пирующие гости дружно встали, чтобы выпить за человека, коего властелин почтил своей милостью:

— Хай! Хай, хай вельможному Прексаспу! Справедлив наш милостивый царь!

Возражавших быть не могло, но Главкон навсегда остался в неведении относительно числа придворных, чьи губы возносили ему хвалу, а сердца наполнялись неприязнью к выскочке-эллину, сумевшему грубостью и бесстыдством добиться благосклонности царя.

Обратившись к Ксерксу, Главкон проговорил слова благодарности; и прощальный поклон его, когда новоявленный перс последовал за великим привратником, был куда глубже того, с каким он приблизился к трону. Следом за ним уже увязывались знатные персы, тысячники, начальники евнухов, о чём-то просившие или предлагавшие собственные услуги. Даже в дни, последовавшие за истмийской победой, он не ощущал подобного потрясения. И Главкон едва расслышал добрый совет, который дал ему старый и мудрый советник Артабан за дверями пиршественного зала:

— Учись правилам новой для тебя игры, господин мой Прексасп. Царь волен сделать тебя сатрапом, волен и распять. Учи правила, от них теперь зависит твоя жизнь.

Не слышал Главкон и тех слов, которыми обменялись Ксеркс и его носитель колчана, пока афинянина уводили из зала:

— Правильно ли я поступил, Мардоний, почтив этого человека?

— Вечный государь не мог поступить лучше. Придётся, правда, терпеть его неучтивость, ибо он правдив, верен и благороден, а качества эти редки в эллинах. Предоставь мне нужное время. Я сделаю из него настоящего перса.

— Не подведи меня. Мальчишка понравился мне, он прекрасен и телом и духом. Какая жалость, что он родился в Афинах. Тем не менее есть простой способ навсегда разлучить его с этой несчастной и обречённой страной.

— Пусть всемогущий назовёт его.

— Найди ему жену среди персидских девушек. Нет, лучше трёх или четырёх, хотя я слышал, что эти безмозглые греки довольствуются одной. Не существует более надёжного способа овладеть его сердцем.

— Благодарю государя за приказание. Я не забуду его. — Мардоний поклонился.

Ксеркс потребовал вина, пиршество продолжилось и окончилось оргией.

Глава 3

Память Главкона о прежних днях то усиливалась, то ослабевала. Иногда прилив воспоминаний бросал его в ярость. Кто сделал это? Кто подделал проклятое письмо и подкинул его Сеутесу? Фемистокл? Немыслимо. Демарат? Но ведь сказал же Гомер: «Друг, сердцем таким наделённый, брату скорее подобен». Ещё более невероятно. Тогда, выходит, тайный враг похитил диспозицию флота у Фемистокла. Но какой же человек мог возненавидеть Главкона? Оставался единственный ответ: невольно атлет оскорбил одного из богов, позабыл о каком-то обете или же просто везением своим вызвал их зависть. Посейдон имел зуб на Одиссея, Афина на Гектора, Артемида на Ниобу… Главкону оставалось только надеяться, что его нынешнее пребывание среди персов не вызовет у небожителей новой вспышки гнева.

Хуже всего было с Гермионой. Она снилась ему по ночам. Тщетно Главкон искал посланца, способного принести весть в Афины вопреки сгущающимся тучам войны; помощи Мардония в подобном деле Главкон попросить не мог. А потом как гром среди ясного неба его поразила весть, заставившая выбросить Гермиону из сердца.

Раб-кариец, доверенный управитель серебряного рудника афинян в Лаврии, решил предпочесть свободу и бежал в Сарды. Персы постарались как следует допросить этого человека, знавшего все афинские слухи. Главкон повстречался с беглецом, не узнавшим атлета, ибо при дворе царя было полно греков. И кариец сообщил ему о новом успехе Демарата:

— Патриотизмом он заслужил себе на следующий год звание стратега. Уже поговаривают и о его личной удаче.

— Какой же?

— Он просил у Гермиппа из Элевсина руки его дочери, вдовы бежавшего преступника Главкона. Говорят, свадьба состоится после окончания годичного траура… Что с тобой, господин мой?

— Ничего.

Лицо Главкона сделалось пепельным. Спешно расставшись с карийцем, он уединился в своей опочивальне. К счастью, меча при нём не оказалось: Главкон вполне мог свести счёты с жизнью.

Тем не менее, успокаивал он себя, разве не к лучшему это? Разве не умер он для всех, знавших его в Афинах? Неужели Гермиона должна оплакивать его до конца дней своих? И разве удастся ей найти мужа лучшего, чем Демарат, пожертвовавший собственной дружбой ради любви к отечеству?

Визирь Артабан давал в тот день великий пир. Выпили за победу царя и погибших врагов. Все не отводили глаз от Главкона, проверяя, притронется ли он к чаше. Поступок этот вознаградили рукоплесканиями. Главкон приналёг на вино, и рабы доставили его домой пьяным. Утром Мардоний сообщил Главкону, что царь определил его в конные телохранители, предоставив место почётное и открывавшее дорогу для продвижения. Афинянин не возражал, и Мардоний прислал ему посеребрённый панцирь и вороного бактрийского коня, быстрого, словно ветер. Надев на себя доспехи, Главкон отправился в покои Роксаны и Артозостры, ещё не видевших его в подобном наряде. Сверкающий как зеркало панцирь пришёлся Главкону к лицу. Дамы были в восторге.

— Ты быстро превращаешься в перса, господин мой Прексасп. — Теперь Роксана не называла его другим именем. — Ты скоро заслужишь титул Великолепного и станешь сатрапом Парфии, Азии или какой-нибудь другой из восточных провинций.

— Скоро я совсем стану персом, — согласился Главкон, — ибо вчера ушей моих достигла весть, подтверждающая смерть Главкона Афинянина. Оживёт он или нет, знает один только Зевс, мне же это неведомо.

Артозостра осталась на месте, но Роксана приблизилась как бы для того, чтобы коснуться золотого пояса, дара Ксеркса. Корона, восседавшая на чёрных как смоль волосах, поблескивала бирюзой, и Главкон невольно загляделся на точёное смуглое лицо, тонкие ноздри, изящную фигуру, проступавшую под свободной одеждой. Неужели в голосе этой красавицы слышались интонации не одной только дружбы?

— Ты получил вести из Афин?

— Да.

— Плохие?

— Зачем называть их плохими, княжна? Друзья мои считают меня мёртвым. Разве будут они вечно оплакивать меня? Они вправе забыть обо мне столь же быстро, как и сам я позабыл о них в своём одиночестве.

— Ты считаешь себя одиноким? — Рука её принялась играть пряжкой, мягкая, прекрасная, облитая солнцем нильской долины. — И ты считаешь, что у тебя нет друзей? Совсем нет? В Сардах? Среди персов?

— Я хотел сказать вовсе не это, моя госпожа. Просто у человека бывает лишь одна родина, а я родился в Аттике, далёкой отсюда.

— И второй родины уже не будет? Неужели новая дружба не способна заменить навсегда умершую?

— Не знаю.

— Поверь мне, ты можешь обрести вновь и дом, и друзей, и новую любовь. Только раскрой своё сердце навстречу.

Трепетный и взволнованный голос Роксаны умолк. Румянец вдруг окрасил её лоб. Главкон наклонился к её руке с поцелуем. Она, похоже, ждала этого.

— Спасибо тебе за добрые слова. Прощай.

С этими словами атлет оставил женщин. Выходя от Роксаны, Главкон ощущал, что горечь принесённой карийцем вести сделалась менее сильной.

* * *

Между тем, войска подходили. Ксеркс занимал своё время игрой в кости, охотой, винопитием или же тешил себя любимым делом — резьбой по дереву. Состоялось несколько заседаний царского совета, где были приняты решения, давно уже осуществлявшиеся Мардонием и Артабаном. Колоссальная машина, которой предстояло сокрушить Афины, оживала. Главкон узнал, что надеждам Фемистокла на помощь сицилийских греков не суждено исполниться, ибо благодаря усилиям Мардония населявшие Карфаген финикийцы должны были напасть на Сицилию, как только Ксеркс выступит против Спарты и Афин. Мардоний со спокойным удовлетворением взирал на плоды рук своих. Всё было готово: сотни тысяч воинов, двадцать сотен военных кораблей, мосты через Геллеспонт, канал у горы Атос. Главкон не уставал восхищаться сыном Гобрии. Номинально войско возглавлял Ксеркс, однако душой его был Мардоний.

Армия преклонялась перед ним, лучшим среди персов стрелком и наездником. В отличие от своих предков, он не содержал гарема ревнивых наложниц и злокозненных евнухов. Артозостру он боготворил. Роксану любил. А на остальных женщин в его жизни времени уже не оставалось. Внешне ни один из других царских слуг не мог показаться более послушным Ксерксу. День и ночь трудился Мардоний во славу Персии. Главкон втайне ужасался: Фемистокла и Леонида ждала встреча с достойным врагом.

С каждым днём Главкон всё более поддавался обаянию Персии. Он даже начал мысленно называть себя новым именем. Его окружали греки: Демарат, изгнанный «полуцарь» Спарты, и сыновья Гиппия, покойного афинского тирана. Обществом этих изменников Главкон брезговал и всё же время от времени спрашивал у себя: чем он, собственно, лучше?.. Если бы выдвинутое против него обвинение было справедливым, мог ли он надеяться на более высокую награду от варваров? А о том, что он будет делать, выехав на поле битвы, Главкон не смел даже думать.

* * *

Царь Царей оставил Сарды с тем же великолепием, с которым вошёл в город. Главкон ехал среди телохранителей Ксеркса и часто видел теперь царя персов, ибо тот любил окружать себя красивыми людьми. Один раз ему довелось придержать стремя, когда Ксеркс сходил с коня, и честь эта вызвала завистливое ворчание. Артозостра и Роксана ехали в закрытых носилках в обозе, сопровождавшем персидское войско. Огромная рать шла по Лидии и Мидии, досуха выпивая мелкие речонки; воинству, шедшему к бессмертным равнинам Трои, предстояло совершить деяния более славные, чем воспетые Гомером битвы на берегах Симоиса и Скамандра. Наконец перед ними оказался Геллеспонт, зелёная река шириной в семь парасангов, отделявшая покорённую Азию от ещё не завоёванной Европы.

Через пролив было наведено два моста, на три сотни кораблей каждый. Суда удерживали на месте толстенные тросы, а поверх палуб была устроена грунтовая дорога с высокой оградой, чтобы кони не пугались воды. Здесь царя ожидал и флот — корабли Востока, Финикии, Киликии, Египта и Кипра. Столько судов и транспортных кораблей никогда ещё не оказывалось на поверхности моря. И, увидев всю эту мощь, направляемую единственной волей, Главкон ещё более расстроился. Разве способна крошечная, раздираемая ссорами Эллада выстоять? Лишь глядя на идущих воинов, на начальников, кнутами подгоняющих своих копейщиков словно скот, он обретал хоть какое-то утешение. Ибо не угас ещё в Спарте и Афинах тот неведомый ни Вавилону, ни Сузам огонь, побуждавший свободные руки и души к свершению великих дел. Кого-то почтит победой Зевс, когда рабы сойдутся лицом к лицу с мужами?

Горделивая мысль эта наконец перестала утешать Главкона, в тот день стоявшего возле мраморного трона Повелителя Вселенной, с высоты которого Ксеркс обозревал свои полчища, следил за гонками быстрых триер и выслушивал уверения своих полководцев в том, что ни один царь от начала времён — ни Тутмос Египетский, ни Синаххериб Ассирийский, ни Кир Великий, ни Дарий — не могли собрать столь огромного войска.

Наступил вечер. Главкон по сложившейся привычке пребывал в походном павильоне Мардония — разборном дворце, стены которого украшали шелка, а не мрамор. Он погрузился в себя и долго молчал, так что женщины и даже сам носитель царского лука забеспокоились. Наконец Артозостра не вытерпела:

— Скажи мне, Прексасп, что сдерживает твой язык? Неужели мой брат в порыве недовольства приказал вырвать его? Цвет кожи твоей будет выделять тебя среди его конных ливийцев.

Эллин попытался улыбнуться в ответ:

— Я молчу? Потому лишь, что наслаждаюсь остроумием знатных особ.

Артозостра покачала головой:

— Твои глаза стали похожими на синие египетские бусины. И ты не слушал меня. Ты смотрел куда-то вдаль и слышал доносящиеся оттуда звуки.

— Ты видишь меня насквозь, госпожа, — признал Главкон. — Но что мне ответить? Разве властен человек над своими мыслями?

— Ты видел умственным взором свои Афины? Ты и в самом деле считаешь свой каменистый край настолько прекрасным, что не можешь представить себе земли более красивой?

— Истинно говоришь, госпожа моя. Камениста наша земля, и ты сама видела её, но нет солнца светлее, чем встающее над Акрополем, ни одна птица не поёт слаще соловья в рощице у Кефиса, нет дерева, чьи листья шепчут приятней, чем оливы в Колоне или на склоне холма в Элевсине. Отвечу тебе словами Гомера, певца Эллады, которые он вложил в уста подобного мне скитальца: «Край мой скалистый мужей благородных рождает, нет на земле милее и краше отчизны».

Хвала собственной родине вернула краски на лицо афинянина, и он возвысил голос. Главкон заметил, что Роксана пристально глядит на него.

— Пусть прекрасна твоя родина, эллин, — сказала она, не поднимаясь с табурета возле ложа её брата, — но ты не видел ещё всего мира. Ты не видел Нил, Мемфис, Фивы и Саис, наши чудные города; не видел, как великолепно солнце, встающее над пустыней, не видел, как превращает оно пески в чистое золото, не видел, как на закате играют утёсы переливами берилла, сарда и золотого ясписа.

— Расскажи мне о Египте, — попросил Главкон, зачарованный её певучим голосом.

— Не сегодня. Я уже превозносила свой край. А сейчас время воздать хвалу усеянным розами долинам Персии и Бактрии, куда увёз меня Мардоний после смерти отца.

— Неужели прекрасны и они?

— Прекрасны, как Поля Блаженных Налу, где обитают усопшие, которых не покарал жезл Осириса; прекрасны, как Ариан-Ваэджо, родина ариев, откуда разослал их повсюду Ахура-Мазда. Короткие зимы сменяются там долгим и солнечным летом. Там не бывает жары и длительных дождей. Наш «Парадиз» возле Сард ничто рядом с теми краями. Повсюду благоухание роз, а соловьи поют и весь день, и всю ночь. В ручьях пенится прохладная влага. А красоту дворца в Сузах нельзя и описать словами. Туда двор переезжает на лето из скучного Вавилона. Колонны дворца достают до самого неба, и нет вокруг них стен, лишь занавеси — зелёные, белые, голубые, — колышущиеся под дуновением ветерка, прилетающего с изумрудных равнин.

— Ты нарисовала мне картину, достойную долей Элизия, — проговорил Главкон. — И всё же я не стал бы искать убежища даже при дворе Царя Царей со всеми его красотами. Бывают мгновения, когда мне хочется помолиться богу такими словами: «О, Зевс, дай мне крылья, дай мне крылья орлиные, дабы мог я улететь к самому краю земли, а там, в одной из укромных долин, позволь вкусить из ключа вод летейских, вод забвения, дарующих мир душе!»

Роксана поглядела на Главкона; глаза её были полны жалости, и он ощутил, что это ему приятно.

— Волшебную воду, которую ты просишь, пьют только из кубков, — сказала она, — ибо чудодейственная эта долина лежит в горах Бактрии, крыши мира, прячась между гор, венчанных вековечными снегами. Там растёт благая трава, там вьётся таинственный Окс, великая северная река. И только там, на зелёном, благословенном Маздой просторе, может найти мир измученная душа.

— Неужели этот край настолько красив?

— Прекрасен! — хором ответили Мардоний и Артозостра.

А Роксана, повинуясь кивку брата, направилась вглубь шатра, где висела простая арфа.

— Готов ли, господин мой Прексасп, выслушать одну из песен ариев, возносящую хвалу долинам Окса, хотя умение моё невелико?

— Песней своей ты способна растрогать сердце Персефоны, как сделал это Орфей, — ответил афинянин, не отводивший взгляда от Роксаны.

Неяркий свет висячих светильников, густой аромат благовоний, исходивший от жаровни, блеск тёмных глаз певицы слились в единое волшебство. Роксана коснулась струн. В её дивном голосе за рокотом струн угадывалось не просто желание порадовать приунывшего гостя.

Долги Окса струи,

Верны слова мои.

Полон воды поток,

Заросли у воды,

Поля вокруг и сады.

Соловей поёт:

«Мой милый когда придёт?»

Окса широк поток,

Возле воды чертог.

Кира славных палат

Столпы вдалеке стоят.

Чиста фонтанов капель,

Розы стелют постель,

Алый свеж лепесток,

Он рядом с белым прилёг.

И соловей поёт:

«Мой милый когда придёт?»

Забудь про беду и печаль,

Ветер, неси их вдаль.

Окса чистый поток

Сулит тебе здесь восторг.

Путник, окончен твой путь,

Время пришло отдохнуть.

И соловей поёт:

«Мой милый когда придёт?»

И свет, и благоухание, и полные смысла слова — всё разом обрушилось на Главкона. Щёки его зарделись, отовсюду к нему словно тянулись лёгкие руки, лишавшие его силы. Роксана не отводила взгляда от Главкона. А он не мог оторваться от её глаз — глаз прекрасной, знатной и умной женщины, приглашавшей его забыть о Главконе, изгнанном из Эллады, и стать телом и душой персом Прексаспом, «благодетелем царя», по праву пользующимся всеми благами, доступными народу-победителю. Прошлое вдруг сделалось нереальным, удалилось в неведомые края. Перед ним во всей восточной красе стояла Роксана, а Гермиона навсегда осталась в Афинах, чтобы скоро выйти замуж за Демарата. Можно ли удивляться тому, что го лова Главкона уже шла кругом, хотя он весь день воздерживался от вина?

— Бесхитростная песня, — проговорил Мардоний, удовлетворённый поступком сестры, — но тем не менее, милая, мы, арии, чуждаемся причудливой музыки греков и вавилонян.

— В простоте высшая красота, — ответил Главкон, — и когда я слышу, как Эвфросина, прекраснейшая из Харит, поёт голосом Эрато, царицы песен, мной овладевает страх. Ибо не подобает смертному приближаться к богам.

Вернув на место арфу, Роксана ответила ему одной из своих цветистых и неподражаемых в своей искренности восточных любезностей, выразив ею сразу и благодарность, и прощание на сегодня с Главконом. Афинянин не сводил с Роксаны глаз, пока она, шелестя лёгкими одеждами, не вышла из шатра. Не видел он и взглядов, которыми успели при этом обменяться Мардоний и Артозостра.

Когда мужчины остались вдвоём, носитель царского лука спросил:

— Дорогой Прексасп, не кажется ли тебе, что я должен благословить двенадцать Амеша-Спентов за то, что они даровали мне красавицу сестру?

— Она так прекрасна, что Зевс мог бы слететь с Олимпа, чтобы возвести её на трон вместо Геры.

Носитель царского лука усмехнулся:

— Ну нет. Я предпочитаю выбрать для неё жениха из числа людей. Однако, подходящего найти трудно — и в Персии, и в Лидии, и на всём Востоке. Быть может, — смех его сделался ещё веселее, — стоит обратить свой взгляд на запад?

Ни на следующий день, ни позже Главкон не видел Роксану. Тем не менее он уже не так часто вспоминал о Гермионе и об Афинах.

Глава 4

Весь конец года и начало следующего, до самой весны, солнце каждый день освещало фиолетовую дымку над горами и ослепительное море возле Элевсина прибрежного. Ночью распевали соловьи в кронах старых олив над тёмной водою. А Гермиона сидела, глядя в пространство перед собой, и устало ждала, задавая ночи и морю вопросы, так и не получавшие ответа. Утром, когда море играло под первыми лучами солнца, она обращала свой взор к бурым утёсам Саламина и открывавшимся за ними просторам Эгейского моря. Волны молчали, они хранили свой секрет. Высокие триеры, рыбацкие лодки под красными парусами приходили в афинские гавани и оставляли их, однако Гермиона так и не увидела среди них корабль, что унёс смысл её жизни. Всеобщее возмущение и разговоры, поднявшийся после разоблачения Главкона, давно уже улеглись. Гермипп, состарившийся на пять лет в результате этой истории, увёз свою дочь в тихий Элевсин, где мало что могло напомнить ей о той страшной ночи в Колоне. Осень и зиму она провела в доме, в обществе собственной матери и старой Клеопис. Неизвестные ещё причины мало чем могли утешить и успокоить её. Однако родители, всё время старавшиеся вывести дочь из мрачной задумчивости, постоянно причиняли Гермионе боль.

Она всё поняла ещё до того, как желание отца вышло за пределы намёков. Он то и дело принимался превозносить при ней Демарата, хвалить его преданность Афинам и всей Элладе, восхищаться открывающимися перед ним перспективами, и, чтобы понять намерения Гермиппа, не нужны были никакие оракулы. Однажды Гермиона подслушала разговор Клеопис с другой служанкой:

— Молодая госпожа очень переживает, но я так и сказала её матери: сильный огонь быстрей сгорает. Пройдёт год, и она утешится с Демаратом.

— Да, — согласилась вторая премудрая особа. — Она слишком молода и хороша собой, чтобы оставаться без мужа. Афродита не для того осенила её своим покровом, чтобы сидеть в старых девах, прясть шерсть и жевать бобы. Намерения Гермиппа и Лизистры видны с первого взгляда.

— Клеопис, Нания, что за чушь я слышу?

Глаза Гермионы яростно сверкали. Нания побледнела. Гермиона вполне могла приказать, чтобы её как следует выпороли, однако Клеопис не растерялась и непринуждённо солгала:

— Эйи! Дорогая госпожа, не надо сердиться! Я просто рассказывала Нании о том, что кухарка Фрина строит глазки конюху Скилаксу.

— Я слышала совсем другое, — возмутилась Гермиона.

Однако она не намеревалась раздувать скандал. С того самого мгновения, когда на Главкона обрушилось несчастье, она предполагала — хотя даже мать была не согласна с ней, — что причиной всех бед её мужа является именно Демарат. И теперь, осознав намерения родителей, была готова предаться отчаянию. Впрочем, Гермипп, каковы бы ни были его цели, пока не торопил события. Чувства Гермионы он считал простительными и ждал, когда время утешит дочь. Но одного сознания того, что отец замыслил для неё такую судьбу, хотя бы и в перспективе, было достаточно, чтобы удвоить неутешные муки и терзания Гермионы.

Главкон исчез. А раз исчез он, взойдёт ли снова солнце над её головой? Можно ли надеяться, что по прошествии срока руки их соединятся в мрачном Аиде? Если так, то и тьма подземного царства способна сделаться для неё светом Олимпа. С какой радостью отправится она в страну теней следом за Гермесом, поводырём усопших!

Вниз и вниз по длинной тропе,

Мимо океана великих течений,

Мимо белой скалы, мимо Мрака ворот,

Вниз, в страну сновидений.

Вниз, в сумрачные пределы,

Вниз, на поля асфоделей,

Где духам и призракам жить,

Где усопшим положено быть.

Но неужели именно там обретается теперь Главкон? Неужели молодому, сильному, чистому сердцем определена та же судьба, что и низкому и преступному? Мудрейший Гомер умолчал об этом. И всё же он намекнул, что не все обречены на печальную участь. Вот что было обещано Менелаю, супругу Елены:

Но для тебя, Менелай, приготовили боги иное:

Ты не умрёшь и не встретишь судьбы в многоконном Аргосе;

Ты за пределы земли, на поля Елисейские будешь

Послан богами — туда, где живёт Радамант златовласый

(Где пробегают светло беспечальные дни человека,

Где ни метелей, ни ливней, ни хладов зимы не бывает;

Где сладкошумно летающий веет Зефир, Океаном

С лёгкой прохладой туда посылаемый людям блаженным)…

Неужели там пребывает один лишь Менелай?..

Персия, словно туча, наползала на Афины с востока. Приходившие из Азии слухи говорили о небывалой мощи. Трудно было есть, пить, посещать суды и гимнасии, зная наверняка, что лето поставит Афины перед лицом либо рабства, либо гибели. Умные люди притихли. Глупцы сделались беззаботными. Из обихода исчезло слово «покорность» — по всеобщему невысказанному согласию. Женщины готовы были заколоть любого труса, ибо храбрости у них было больше, чем у мужчин. Они знали участь покорённой Ионии: милостивая смерть мужчинам, а для женщин смерть при жизни в персидских гаремах и прочие унижения. Афины выбрали свою судьбу, не гадая, придёт ли им на помощь Эллада. Ксеркс мог лишь уничтожить город. Он не мог его покорить.

Тем не менее весна, как всегда, радовала глаз. От Египта дул тёплый ветерок. Соловьи заливались в оливковых рощах. Снег сошёл с вершины Пентеликона. По всему городу носились ватажки детей, распевавших «Песню ласточки» и ждавших за это подарок в виде медового пирожка:

Прилетела ласточка

С ясною погодою,

С ясною весною.

Грудка у неё бела,

Спинка чёрненькая.

И многие из хозяек, вознаграждая ребят, проливали слёзы, гадая о том, где встретят следующую весну эти не винные души — в персидской неволе или, что лучше, в Аиде.

Тем не менее одной из женщин в ту весну даровано было утешение. О радостном событии соседей оповестил вывешенный на стене оливковый венок. Гермиона родила сына. Повитуха объявила, что не видела ещё более красивого младенца. А мать назвала его Фениксом, чтобы в нём вновь ожил Главкон Прекрасный. Демарат каждый день посылал в Элевсин гонца узнать о состоянии Гермионы. В День именования, десятый после родов, он уклонился от присутствия на собрании друзей и родственников, прислав, впрочем, Гермионе ценную статуэтку.

Поблагодарить за подарок счастливая мать поручила своему отцу.

Старик Конон, отец Главкона, скончался на следующий день после рождения внука. Он так и не оправился от удара, нанесённого ему постыдной кончиной сына, и без того причинившего ему столько неприятностей. Огромное поместье в Марафоне отошло к новорождённому. Демарат немедленно оценил возможности, предоставляемые подобным жестом, и, когда кто-то из дальних родственников попытался опротестовать завещание, объявил, что будет защищать права ребёнка. Недовольный успокоился, не желая спорить с любимцем судей, а в городе заговорили о том, что Демарат щепетильно блюдёт память покойного друга.

И в самом деле, Демарат мог бы показаться одним из счастливейших людей в Афинах. Его избрали стратегом, и он получил власть над войском вместе с Фемистоклом. У него были деньги, и он то и дело устраивал пиршества, на которых присутствовали видные горожане. Зимой он попросил у Гермиппа руки Гермионы. Гермипп ответил Демарату, что после страшной кончины Главкона будет рад такому зятю, но не стал скрывать, что дочь поминает имя Демарата лишь с ненавистью, а состояние её здоровья не позволяет торопить события. Оратор как будто удовлетворился таким ответом. «Женские страхи проходят со временем». Однако слухи об этом разговоре, как всегда, опередили истину и превратились в лживую весть о полном согласии между обеими сторонами, которая долетела даже до Азии, заледенив сердце Главкона.

Но бочку мёда портила ложка дёгтя. Демарат понимал, что утратил доверие Фемистокла. Коротышка Симонид, человек влиятельный и проницательный, обращался с ним весьма холодно. Остыла и дружба с Кимоном. Но хуже всего был необузданный страх. Как никто другой в Элладе, Демарат знал, что «киприот», иными словами — Мардоний, отплывший из Афин на «Солоне», благополучно обретается в Азии. Итак, Мардоний сумел спастись, несмотря на бурю. Что если подобное чудо помогло уцелеть и поставленному вне закона изгнаннику? Что если мёртвый оживёт? Эта мысль преследовала Демарата ночью и днём.

Тем не менее он уже понемногу приходил в себя. Демарат полагал, что сумел надёжно отмыть свои руки от измены, пусть за воду для этого омовения пришлось заплатить душою. И он со всей энергией принялся вторить Фемистоклу. Голос его громче всех прочих требовал на Пниксе сопротивления. Он успешно съездил на Сикаон и Эгину и вернулся, заручившись союзом. Летом он сделал всё возможное, чтобы подготовить войско, с которым Фемистокл и спартанец Эванет выступили к Темпийскому ущелью.

Уход войска наполнил всех надеждой на избавление Эллады. Демарат был горд. Но вдруг ночью в дверь его постучали, и Биас провёл к своему господину не кого иного, как лукавого, вечно улыбающегося финикийца Хирама.

Оратор попытался скрыть своё потрясение грубостью. Он прервал азиата, прежде чем тот успел договорить цветистое приветствие:

— Лучше видеть всех гарпий и горгон сразу, чем тебя. Разве не советовал я, когда ты бежал из Афин в Аргос, никогда более не совать своего носа в Афины?

— Говорил, превосходительный, — последовал невозмутимый ответ.

— И так ты следуешь моему слову? Мне остаётся лишь вознаградить непослушание. Биас, ступай на улицу и приведи двух стражников-скифов.

Фракиец бросился вон из дома. Хирам продолжал стоять, скрестив на груди руки:

— Хорошо поступил, превосходительный, парень ушёл. А мне нужно многое поведать благородному господину. Мой господин Ликон распорядился, чтобы я передал тебе из Лакедемона несколько его приказов.

— Приказов? Мне? Земля и боги! Неужели мне вправе приказывать такой змей, как ты? Ты дорого заплатишь за такое оскорбление.

— Твой смиренный раб считает иначе, — продолжил Хирам. — Если господин мой изволит прочесть это письмо, он избавит свой язык от излишних слов, а слух своего раба от новых оскорблений.

Поклонившись ещё раз, он подал Демарату папирус. Оратор охотнее взял бы в руки горящую головню, но выхода не было. Вот что он прочитал: «Ликон Лакедемонянин Демарату Афинянину. Радуйся. Может ли тот, кто был другом мидян прошлым летом, к весне сделаться их недругом? Вижу твоё рвение и помощь Фемистоклу. Но разве ради этого мы спасли тебя от разоблачения и гибели? Исполни то, что скажет Хирам, или верни деньги. Не ошибись, иначе весть о твоём предательстве уйдёт к Гипсихиду, первому из архонтов. Попробуй тогда проявить своё красноречие перед афинским судом. Но ты человек мудрый, зачем мне угрожать тебе? Слушай Хирама. Дано в Спарте, в праздник Беллерофонта, при эфорстве Февды. Хайре!»

Сжав папирус в кулаке, Демарат долго стоял, стиснув побелевшие губы. Содержание письма он предвидел ещё до того, как прочитал его.

— Чего же ты хочешь? — спросил он наконец вдруг охрипшим голосом.

— Пусть господин мой выслушает… — начал финикиец, но внезапное появление Биаса заставило его умолкнуть.

— Скифы уже у двери, кирие! Приказать им войти внутрь и выволочь за хвост эту ящерицу?

— Нет-нет, во имя Зевса! Пусть подождут снаружи. И ты тоже побудь с ними. Этот честный человек прибыл сюда по важному, но личному делу.

Биас хлопнул дверью. Может быть, он остался возле неё подслушивать. Во всяком случае, Хирам скользнул поближе к своей жертве и зашептал, не оставляя слуге никаких шансов.

— Превосходительный господин, вот чего хочет Ликон. Войско ушло к Темпийским воротам. Ликон сделал всё возможное, чтобы помешать этому, но сейчас Леонид в Спарте всесилен, к тому же после истмийского поражения престиж Ликона и его влияние пошатнулись. Тем не менее войско необходимо повернуть от Темпе.

— А как?

— Всё в твоей власти, господин. Ты и сам способен отыскать тысячу верных причин, чтобы отозвать Фемистокла и Эванета. И ты, господин мой, сделаешь это без промедления.

— Неужели ты решил, что вместе со своими проклятыми хозяевами можешь заставить меня совершать позорные поступки один за другим?

— Благородный господин читал письмо Ликона, — заметил финикиец, вновь скрестив на груди руки.

Меч Демарата лежал под рукой, на треножнике, и весь остаток дней своих тот сожалел о том, что не схватил его и не прикончил на месте Хирама. Но порыв налетел и оставил. Возможность не реализовалась.

— Возвращайся в Спарту, возвращайся немедленно, — зашептал оратор. — Передай Полифему, твоему господину, что я выполню его волю. А ещё скажи ему, что если настанет день моей мести — ему, «киприоту», и тебе самому, — она будет ужасной.

— Уши раба твоего с радостью услышали первые из сказанных слов. — Хирам широко улыбнулся. — Ну а слова последние, которые господин мой проговорил в гневе, я охотно забуду.

— Ступай! Ступай! — крикнул оратор.

Он хлопнул в ладоши. Появился Биас.

— Скажи стражникам, что они не нужны мне. И дай каждому за труды по оболу. Проводи этого человека. Но, если он ещё раз появится здесь, зови остальных рабов и бейте его так, чтобы в теле не осталось ни одной целой косточки.

Ответ Хирама был достоин двора Ксеркса.

— Господин мой, — завершил он свою последнюю хвалу Демарату, — вновь доказал свою чрезвычайную мудрость.

С этими словами азиат ушёл. В каком настроении Демарат пребывал весь остаток дня, может не догадаться лишь слабоумный. Песня Эриний из трагедии Эсхила всё отчётливее звучала в его ушах. Он не мог заглушить эти звуки:

Домы рушить нам дано,

Если в роду вскормлен Арей,

Мнят приручён, вдруг осерчал,

Друга загрыз, брызнула кровь,

Мы налетим как буря!

Будь он силач, изловим ловца

Гордого, миг — и низринут,

С дольним сравняется прахом,

Стоит лишь в дом войти

В чёрных лохмотьях нам.

А он-то хотел проявить верность Элладе, со всем мужеством выступить за её свободу. И на тебе! Неужели Немезида приближается к нему — крадучись, по шажку, по шажочку, пока он не выплатит цену своего предательства? Неужели начинается расплата, заслуженная в ту памятную ночь в Колоне?

На следующий день Демарат посетил святилище Эриний, расположенное на холме Ареопага.

— Старый обет, давно ожидающий своего исполнения и принесённый во времена, когда я только начинал выступать на Беме, — так пришлось пояснить это друзьям перед посещением столь зловещего места.

Немногие из афинян проходили мимо устроенного в расщелине святилища мстительниц, не оградившись торопливым движением руки от злого глаза. Воры и люди с нечистой совестью старались дать крюк, чтобы не напомнить о себе Алекто, Мегере и Тисифоне, безжалостным гонительницам виновных. Ужасные сёстры преследовали человека всю его жизнь и после смерти, чтобы доставить повинного в злодеянии в судилище Миноса. Поэтому люди, ощущавшие свою вину, не без основания опасались их.

Демарат совершил положенную жертву: двух чёрных баранов, обрызганных благоуханной водой, зарезали на алтаре перед святилищем. Жрица, седая карга, спросила у гостя, войдёт ли он в пещеру, чтобы изложить свою просьбу к великим богиням. Оставив друзей снаружи, оратор вошёл в дверь в стенке пещеры, которую открыла перед ним жрица. Его окружили стены из камня, невысокая, в рост человека, пещера уходила вглубь живописной скалы. Изваяний богинь не было, имелось лишь несколько табличек, принесённых в дар благодарными просителями, сумевшими умилостивить грозных мстительниц.

— Если ты хочешь молиться, кирие, — проговорила старая ведьма, — я должна буду выйти и закрыть дверь. Эринии любят мрак, ибо окружены им в Тартаре, своём родном доме.

Она вышла. В пещере стало темно, и Демарату показалось, что он погребён заживо. Из тьмы к нему приближались призраки. Из расщелины доносилось хлопанье крыльев, кто знает, летучей ли мыши, пленённой птицы или самой зловещей Алекто. Опустив руки долу, чего требовала молитва подземным, адским божкам, он торопливо зашептал:

— Внемлите, о, сёстры, ужасные и милостивые, молению моему. Если угодно было вам моё приношение, снимите с сердца моего эту тяжесть. Избавьте меня от страха перед пролитой кровью. Или не боги вы? Или не ведомы бессмертным все помыслы смертных? Нет, знаете вы всю глубину моего искушения, сколь тяжким было оно, какими сладостными казались мне жизнь и любовь. Так пощадите меня. Даруйте мне безмятежный сон. Избавьте от Ликона. Даруйте мир душе моей, а за это, клянусь вам Стиксом, великой клятвой самого Зевса, построю для вас храм на священном поле в Колоне, где вечно будут почитать вас в своих собраниях люди.

Он умолк. В темноте шевельнулось что-то белое. Захлопали крылья. Демарат не сомневался в том, что перед ним возникло лицо Главкона. Главкона! Погибшего в море, лишённого погребения, тщетно в поисках отдыха скитающегося теперь по свету. Всё это Демарат ощутил за какое-то мгновение. Колени его подогнулись. Зубы застучали друг о друга.

Отскочив к двери, он распахнул её и вывалился наружу, так и не заметив выпорхнувшую вместе с ним голубку.

— Страшное место! — обратился оратор к ожидавшим его друзьям. — Задержаться там после совершения молитвы способен лишь человек, наделённый жестоким сердцем.

Через несколько дней в Элладе с удивлением узнали, что войско ушло от Темпе, даже не обнажив оружия и оставив проход открытым для армии Ксеркса. Утверждали, что Демарат, как всегда бдительный, буквально в последний миг обнаружил слабости в обороне, способные повлечь за собой катастрофические последствия. Посему, скорбя об отступлении, все возносили хвалу дальновидному оратору. Все… за исключением двоих: Биаса и Формия. Они нередко беседовали между собой, в особенности после кратковременного визита Хирама.

— В море плещется куда более крупная рыба, чем попадает в сети, — заключил озадаченный рыботорговец после долгого пустословия.

Однако Гермионе не было дела до всего этого. Её руки были заняты пелёнками. А мысли — плетёной колыбелью, подвешенной между столпов дома Гермиппа, смотревшего прямо на Саламин.

Глава 5

Нетрудно превозносить благословенный мир. Ещё проще живописать ужасы войны, и всё же война на все времена останется величайшей игрой из всех, которыми способны занять себя острые умы. Ибо она призывает к жизни всякий талант, всякую разновидность отваги, физической и духовной. Немедленно пробуждая в человеке животное начало, столь же быстро она делает его героем. Только война требует от людей звериной силы, железной воли, змеиной хитрости и львиной отваги, и притом сразу. А о том, кто в должной мере наделён всеми этими качествами, история напишет: он победил. И поскольку боги щедро оделили Мардония, всё знавшего и успевавшего повсюду, Главкой заранее оплакивал участь Эллады, забывая о сокрушительной силе греческого оружия.

Какое-то время казалось, что персидские полчища иступят в Афины без битвы и дарования Мардония останутся втуне. Ксеркс прошёл по Фракии и Македонии, встретив на пути своём лишь покорное гостеприимство городов, лежавших на пути. В Дориске он провёл смотр войска и улыбнулся, узнав от раболепствующих писцов о том, что за знаменем его шли семнадцать сотен тысяч пехотинцев и восемьдесят тысяч всадников. Перебежчики и лазутчики, прибывавшие с юга Эллады, говорили о том, что духом пали даже самые стойкие патриоты, что повсюду — кроме Афин и Спарты — звучат голоса, требующие послать непобедимому царю «землю и воду» в знак покорности. Главкон, знавший замыслы Фемистокла, рассчитывал, что возле Темпийского прохода, за которым лежала Фессалия, эллины встанут насмерть. По слухам, десять тысяч греческой пехоты уже стояли там. Однако надежды изгнанника рухнули. К разочарованию персидских вельмож, больших любителей битв, скоро стало известно, что трусливые эллины бежали на кораблях, оставив перед завоевателями открытой дорогу на плодородные равнины Фессалии.

Рухнула последняя надежда Главкона. Эллада обречена. Он едва ли не рассчитывал вот-вот увидеть Фемистокла, прибывшего из Афин с мирным посольством. Прежней жизни, казалось, не возвратить, и он покорился стараниям Мардония научить его поступать, говорить и мыслить, как подобает истинному сыну Востока. Как-то вечером он даже низко склонился перед царём и был вознаграждён приглашением сыграть с его величеством партию в кости. Ксеркс простёр свою милость ещё дальше: он позволил своему новому подданному выиграть у него троих красивых рабов-сирийцев.

— Твои эллины становятся мудрыми, — объявил властелин, когда в стан его прибыло посольство локрийцев, явившихся к Царю Царей с землёй и водой. — И если они научатся быть правдивыми, то могут даже сравняться с арийцами.

— Великий государь не слыхал лжи из моих уст, — ответил Главкон.

— Ты быстро учишься добродетелям. Следует возвысить и вознаградить тебя за это.

— Царь слишком щедр ко мне. Боюсь, многие его подданные втайне осуждают моё быстрое возвышение.

— Осуждают? Твоё возвышение? — В глазах Ксеркса сверкнул гнев. — Клянусь Маздой, это значит, что они осуждают меня, ибо возвысил себя я сам! Слушай, Отан, — обратился он к одному из персидских полководцев, находившемуся неподалёку, — назови мне имена тех непослушных рабов, которые недовольны возвышением Прексаспа.

Полководец — один из тех, кто громче всех выражал своё несогласие, — упал на колени и поцеловал ковёр:

— Таких нет, бессмертный владыка. Среди ариев не найдётся ни единой души, не радующейся тому, что царь отыскал столь благородный предмет для своих божественных милостей.

— Ты слышал, Прексасп, — проговорил довольный ответом Ксеркс. — Я рад услышанному, ибо человек, усомнившийся в моей мудрости, будет сидеть на колу. Завтра день моего рождения, и я хочу видеть тебя на пиру вместе с другими знатными людьми.

— Милость царя безгранична.

— Не переставай заслуживать её. Мардоний хвалит тебя. Ты сам убедишься, что лучше рассчитывать на благоволение доброго владыки, чем на прихоть толпы, правящей в ваших беспомощных городах.

* * *

День рождения Ксеркса начали праздновать прямо с утра. Войску, остановившемуся на цветущей равнине возле Лариссы, устроили обильное пиршество. Царь раздал уйму денег. Весь день он восседал в своём подобном дворцу шатре, принимая поздравления даже от самых смиренных соратников, и исполнял в свой черёд их просьбы. Маги принесли чистокровных жеребцов и драгоценные благовония в жертву Митре, Царю Просторных Пастбищ, Вохуману, Святому Советнику и прочим духам, прося их ниспослать благословение персидскому войску.

«Пиршество совершенных» началось вечером. Оно ничем не отличалось от приёма, устроенного в Сардах. Шесты, поддерживавшие шатёр, блистали серебром, между ними висели зелёные и пурпурные занавеси, великолепные ковры покрывали кушетки. Только пили меньше и требования этикета были не столь строги. Осчастливленные приглашением гости ели изысканные яства с царского стола: муку для хлеба привезли из Ассувы, вино — из Хелбона, даже воду, которой разбавляли вино, доставили из Хоаспа, что возле Суз.

Уже перед концом пира пришли прекраснейшие из женщин и, не скрывая под вуалями лиц, танцевали перед царём: в такой день они могли блеснуть своею красотой. Последней была Роксана. Она танцевала одна, и облачко тончайших розовых одежд окружало её фигуру. На чёрных волосах её искрилась украшенная алмазами диадема. Под чувственный напев изгибала она лёгкий стан перед царём и восхищенными вельможами, кружа, переступая, взмахивая руками, и полные изящества движения вершили свои чары. Наконец она упала на колени перед Ксерксом. Все присутствующие принялись рукоплескать. Царь с улыбкой посмотрел на девушку.

— Встань, сестра Мардония. Весь Иран радуется тебе сейчас. Чьих только просьб не исполнял я сегодня, а теперь с радостью выполню твою. Говори и проси, вплоть до половины моего царства.

Зардевшаяся танцовщица поднялась и склонила увенчанную диадемой голову. Она молчала; наконец вставшая со своего места возле Мардония Артозостра подошла к ней и что-то прошептала на ухо. После она повернулась к Ксерксу, и всё внимание гостей обратилось к супруге Мардония.

— Да будет милостив мой царственный брат. Вот слово Роксаны: «Я люблю брата своего Мардония, но вопреки персидскому обычаю он не выдал меня замуж, хотя мне уже девятнадцать лет. Если я найду среди присутствующих подходящего жениха, пусть царь прикажет Мардонию выдать меня за знатного юношу, способного почтить меня доблестными деяниями и верной службой царю».

— Честная просьба! Пусть царь исполнит её! — закричали два десятка голосов.

А более мудрые зашептали:

— Она говорит это не без ведома самого Мардония.

Ксеркс благосклонно улыбнулся и, обдумывая ответ, потёр переносицу.

— Плохой пример, госпожа. Что будет с нами, если женщины начнут сами выбирать себе мужей, не ожидая, пока отцы или братья изъявят свою благую волю? Но я обещал. А царское слово есть царское слово. Дочь Гобрии, твоё желание будет исполнено. Подойди сюда, Мардоний. — Носитель царского лука подошёл к трону. — Ты слыхал просьбу твоей сестры и мой ответ. Найди же ей мужа.

Мардоний почтительно склонил голову:

— Царь, ты изрёк своё слово, и все решения твои полны мудрости. Сейчас, когда повелитель мира, а с ним всё арийское войско вышли на битву, не время свадеб. Но как только нечестивые мятежники среди эллинов падут от нашей руки, я с радостью передам свою сестру тому из твоих слуг, которого захочет почтить царь.

— Ты слыхала своего брата, госпожа. — На губы царя легла улыбка. — Ты получишь мужа, но и Мардоний будет почтён в его праве. Твоя участь в моих руках. И разве не должен хранитель всех домашних очагов в моём государстве предостеречь всех отважных дев, чтобы они не проявляли самовольства, чтобы не докучали царю? Как же мне наказать тебя?

Царь опустил голову, явно стараясь произвести впечатление погрузившегося в раздумье человека.

— Бардия, сатрап Согдианы, стар. У него один глаз; говорят, что он каждый день бьёт своих жён — а их у него одиннадцать — кнутом из шкуры носорога. Не отдать ли ему эту женщину? Как по-твоему, Гидарн?

— Если бессмертный царь отдаст её Бардии, все мужья и отцы на всех подвластных тебе землях будут благословлять твой поступок, — улыбнулся полководец.

Устрашённая подобной участью Роксана пала на колени и с мольбой протянула руки к царю.

— Трепещешь, госпожа, — промолвил владыка, — и правильно делаешь. Если я буду столь жестокосерден, это лишь пойдёт на благо моей державе. Но ты танцевала сегодня так дивно, что душа моя смягчилась. Вот сидит князь Зофир, сын полководца Датиса. У него только пять жён. Конечно, он любит выпить, не так уж хорош собой и лишь недавно убил одну из своих жён за то, что она отказалась порадовать его песней. Да… пусть будет Зофир… он сумеет обуздать тебя.

— Помилуй меня, государь, — взмолилась египтянка.

Царь вновь поглядел на неё, расплывшись в широкой улыбке:

— Тебе трудно угодить. И мне придётся усмирить твою гордость совсем неподходящим браком. Нечего больше плакать. Я не стану более слушать тебя. Я уже всё решил. Пусть Мардоний отдаст тебя даже не персу… человеку, который ещё год назад бунтовал против моей благодетельной власти, который даже теперь презирает многие из добрых арийских обычаев. Слушай же его имя. Пусть Мардоний — когда Эллада будет покорена — отдаст тебя господину Прексаспу.

И царь разразился оглушительным хохотом, дав тем самым знак своим верноподданным, тут же зашедшимся в смехе. Посреди поднявшегося веселья Артозостра и Роксана исчезли, а новоявленного жениха повлекли к царю шестьдесят придворных, одновременно засыпавших эллина поздравлениями. Поступок Ксеркса явным образом свидетельствовал о том, что он видит в Прексаспе своего любимца, персону, с которой обязан считаться даже главный из советников. Слова Главкона, благодарившего царя, утонули в гуле смеха и поздравлений. Царь Царей, которому удалось сыграть роль божественного благодетеля, выкрикивал свои пожелания жениху так громко, что их слышали все:

— Следи за ней, Прексасп! Я-то их знаю, этих египетских кобылок. Иногда им нужен и кнут и тычок. И нс разрешай жёнам властвовать над собой. Я не позволяю сатрапиям знать, что некоторые ясные глазки способны сделать дураком даже сына Дария. Нет на свете ничего более опасного, чем женщина. Чтобы управлять ими, нужна отвага. Тебе предстоит трудное дело. Я дал тебе одну жену, но, по доброму персидскому обычаю, ты можешь взять ещё пять… или десять… или двадцать. Бери двадцать — вот тебе моя воля, а через двенадцать лет получишь награду, положенную от царя тому, у кого будет больше детей.

Дав сей совет, царь упёрся руками в бока и вновь зашёлся в смехе, и все вокруг вторили радости властелина. Немногие смели шепнуть собеседнику: «Прежде чем закончится год, эллин получит город и состояние в пятьсот талантов. Да испепелит Митра выскочку».

Лето шло на убыль, когда войско повернуло от Лариссы на юг, ибо уже одно число ратников усложняло передвижение и, невзирая на все предпринятые Мардонием меры, иногда возникали трудности со снабжением воинов припасами. Наконец, оставив позади Фракию и Македонию, персы вступили на земли собственно Греции. На пути из Фессалии персидское войско встречало лишь приветствия местных жителей, прибывали всё новые и новые посольства с изъявлениями покорности. Флот, продвигавшийся одновременно с сухопутным войском, доносил, что редкие и малочисленные отряды греков не отваживались на сопротивление. Улыбка Владыки Вселенной день ото дня делалась всё более благосклонной, а сотрапезники рассказывали своему господину о том, что слухи о приближении войска бессмертного царя повергают жалких эллинов в трепет: «Подобно огню, ты светишь повсюду. Ты вступишь в Афины и Спарту, и никто не обнажит свой меч и не достанет свой лук, чтобы воспрепятствовать тебе».

Каждый день Мардоний спрашивал у Главкона: «Когда же твои эллины будут сражаться?» И получал полный недоумения ответ: «Не знаю».

Главкон давно уже оставил надежду на поражение персов. Теперь он искренне молился лишь об одном: чтобы завоевание обошлось без пролития излишней крови. Если бы только мог он вернуться в Сарды и не видеть предстоящего Афинам унижения! Об участи старых друзей, Демарата, Кимона и Гермионы, он старался не думать. Вне сомнения, Гермиона уже стала женой Демарата. После бегства из Колона прошло уже более года, и Гермиона вполне могла сменить траур на жёлтую вуаль невесты. Главкон молился о том, чтобы война не принесла ей новых скорбей, хотя Демарат, конечно же, будет сопротивляться Персии до конца. Главкону теперь никогда не увидеть их. После брака с Роксаной он уедет в одну из прекрасных бактрийских долин… чем дальше, тем лучше, и, быть может, там наконец душа его обретёт мир.

Войско шло по Фессалии, впереди вершина за вершиной начинала вставать горная стена Отриса и Эты, растворяющиеся в синей дали укрепления, ограждающие центр Эллады. Тут улыбка исчезла с лица царя, ибо эллины, не смущённые мощью его войска, собирали свой флот на севере Эвбеи и некстати случившаяся буря потрепала изрядную часть царского флота. Маги приносили жертвы, чтобы умилостивить Тиштрию, правящего ветрами Князя Звёзд, но каждая новая весть заставляла царя всё больше и больше мрачнеть. Когда буря царского гнева наконец разразилась, Главкон был возле Ксеркса.

Было жарко и душно. Колесница царя только что пересекла горный поток Сферкий, когда подскакавший к ней сотник торопливо спрыгнул на землю и распростёрся в пыли.

— С чем прибыл? — недовольным голосом проговорил Ксеркс.

— Помилуй, о, источник милосердия, — сотник явно не ждал ничего хорошего, — меня прислали из авангарда. Мы достигли места, где горы спускаются к морю, оставляя лишь узкий проход вдоль края воды. Рабы обнаружили, что эллины, взбунтовавшиеся против твоего благодетельного правления, построили там стену, перегородив ею дорогу войску.

— Почему же вы не схватили этих наглецов и не привели на мой суд?

— Не вели казнить, всемогущий. — Вестник побледнел. — Они хорошо вооружены, а путь настолько узок, что два десятка людей смогут сдержать целую тысячу. Вот почему я предстал перед твоими очами лишь с этой вестью.

— Пёс! Трус! — Выхватив кнут из руки колесничего, Ксеркс хлестнул несчастного сотника. — Клянусь праведной душой отца моего Дария, человек, принёсший мне такую весть, утратил право на жизнь!

— Помилуй, всемогущий государь, помилуй! — простонал сотник, червём извиваясь в пыли.

Палач уже был готов накинуть платок на лицо сотника и удавить его тетивой лука, но царский гнев угас.

— Ты недостоин жизни, но я милостив. Дайте ему тридцать ударов по пяткам, чтобы набрался храбрости.

— Будь благословен, милосердный! — завопил сотник, когда его повели от колесницы прочь. — Счастлив я, что царь в своём величии снизошёл к своему презренному рабу!

— Прочь! — приказал ещё не остывший властелин. — Смерть пока не отошла от тебя. Мардоний, возьми Прексаспа — он знает эти края, — и скачите с ним вместе вперёд. Узнайте, кто эти безумцы, навлекающие смерть на собственную голову.

Приказ был немедленно исполнен. Главкон вместе с князем проехали вдоль марширующего войска и внутри глинобитных стен крошечного городка Гераклеи столкнулись с новым гонцом.

— Проход удерживают семь тысяч греческих гоплитов[37]. Афинян нет среди них. А три сотни пришли из Спарты.

— А кто стоит во главе? — спросил Главкон.

— Леонид, царь Лакедемона.

— Ну, Мардоний, — проговорил афинянин, — это будет битва.

Итак, эллины всё-таки не намеревались складывать оружие без сопротивления, и Главкон не знал, радоваться ли ему или скорбеть об этом.

Глава 6

Скалистая гора, неприступный склон, а за болотом море; нависающий склон едва оставляет место для узкой дороги — таков западный вход в Фермопилы. За узким коридором гора и болото расходятся, и в по-прежнему недостаточно широком проходе бьют горячие ключи, посвящённые Гераклу; потом на восточной оконечности гора Эта и непроходимое болото вновь сближаются, образуя «жаркие ворота», которые надлежало отомкнуть Ксерксу, прежде чем продолжить победоносное шествие до самых Афин.

Гонцы великого царя донесли, что упрямые эллины перегородили проход стеной, а сейчас, вместо того чтобы обнаружить ужас перед приближающимся властелином, самым наглым образом развлекают себя атлетическими состязаниями, а также старательно расчёсывают и укладывают волосы; впрочем, перечисленные факты, с точки зрения «владетельного Прексаспа», свидетельствовали о том, что Леонид и его спартанцы готовятся к отчаянной битве. Но трудно было убедить царя в том, что войско его наконец наткнулось на людей, не желающих отступать перед персидской мощью. Это сказал Ксерксу Главкон, это повторил Демарат, спартанский изгнанник. Ксеркс пребывал в гневе и нерешительности. Четыре долгих дня войско его стояло перед проходом, «поелику, — объявляли посланцы, — царь по милости своей даёт этим безумцам возможность опомниться и бегством избавить себя от смерти». В кругу Мардония, мозга армии, в ходу была другая формулировка: «Поелику предстоит жаркое сражение и полководец намеревается подтянуть отборные войска из тыла вперёд».

Наконец, на пятый день, терпение Ксеркса истощилось, а может быть, и Мардоний счёл войско готовым. Надёжные мидийские полки получили приказ напасть на занятую Леонидом позицию. Ксеркс же ограничился распоряжением, чтобы несчастных по возможности не убивали, а пленёнными доставляли пред царские очи.

Первый натиск был отражён с ужасными потерями. Азиаты, должно быть, забывшие о полученном при Марафоне уроке, в очередной раз убедились в сокрушительном превосходстве греческих гоплитов над лёгкой индийской пехотой. Короткие копья и деревянные щиты персов не шли ни в какое сравнение с длинными сариссами и медными щитами эллинов. В узком проходе численное превосходство захватчиков сводилось на нет. Они не могли использовать своих стрелков, не могли пустить в обход великолепных всадников. Мёртвые лежали грудами, но мидяне шли снова и снова. Однако кончилась их отвага, и тогда начальники погнали своё взбунтовавшееся войско кнутами. Но люди стояли на месте, не желая вновь бросаться на убийственные копья.

Белый от гнева Ксеркс повернулся к Гидарну и его Бессмертным — пешим телохранителям царя. Другого приказа не потребовалось. Отборное войско пошло вперёд. Но то, что не удалось вассалам-мидянам, не сумели осуществить и их господа-персы. Столкновение было кровавым. Однажды ряды Леонида дрогнули, и персы надавили с триумфальными криками, однако эллины торопливо сомкнулись над павшими и вновь отразили удар. Наконец и Гидарн отвёл своих людей. Сидя на троне слоновой кости, поставленном там, куда не могла долететь стрела, Ксеркс наблюдал за приливами и отливами битвы. Приблизившийся Гидарн пал на землю перед царём.

— Всемогущий, я последний из твоих рабов и жизнь моя в твоих руках. Прикажи отсечь мне голову, но мои люди не могут пройти вперёд. Я потерял не одну сотню воинов. Этот проход нельзя штурмовать.

Лишь согласный ропот испытанных полководцев, окружавших престол, избавил Гидарна от казни. Гнев царя был ужасен, и приближённые трепетали от страха. Слова срывались одно за другим, стоявшие рядом не могли отделить одно проклятие от другого и брань от приказов. Лишь у Мардония хватало отваги стоять перед лицом властелина.

— Вечный государь, сегодня неудачный день. Разве не посвящён он Анхро Майнью Проклятому? Старший из магов говорит, что священный огонь рассыпается искрами, являя скверное предзнаменование. Подождём до завтра. И тогда Веретрагна, Амеша-Спента Победы, вернётся к твоим слугам.

Носитель царского лука отвёл содрогающегося всем телом властелина в его шатёр, и Ксеркса никто более не видел до самого утра. Всю ночь Мардоний не спал: он объезжал готовящиеся к битве полки. Главкон почти не видел его: афинянин находился среди знатных молодых людей, охранявших царя, и был рад этому, ведь иначе его могли послать в битву. Как и все вокруг, он спал, не снимая брони, и не возвращался к павильону Мардония. Главкон полагал, что Леонида сметут с места первым же ударом, но он недооценил доблесть спартанцев. Отступление мидян поразило его, отход войска Гидарна едва не заставил запеть… Эллины сражались! И побеждали! Он уже готов был забыть о том, что находится рядом с Ксерксом, и вовремя опомнился, чуть не присоединившись к победному воплю спартанцев, когда потрёпанные Бессмертные отступили. Гордость за соотечественников переполняла его, и, когда озадаченные персидские вельможи начали обмениваться мрачными пророчествами относительно завтрашнего дня, сердце его ликовало.

Ночь он провёл на жёсткой земле, подложив под голову обмотанную плащом фляжку с водой. И едва зарозовело небо над зелёным Малийским заливом и холмами Эвбеи, окутанными туманом, проснулся вместе со всем войском. Мардоний умело воспользовался ночью. Приготовлены были отборные отряды из каждой рати. Всадников спешили. Вперёд выдвинули персидских лучников и арабских пращников, которым надлежало подготовить новый приступ. Персидские знатные воины, доведённые до бешенства укоризнами царя и собственным унижением, приносили страшную клятву не отступать и вернуться с поля брани только с победой. Приступ возглавили князья крови, сводные братья царя. Ксеркс вновь сел на слоновой кости престол, выслушав многочисленные уверения в том, что на сей раз священный огонь даёт благоприятные знамения, предвещая победу.

Удар был великолепен. Какое-то мгновение казалось, что эллинам не устоять. На месте каждого сражённого перса немедленно вырастали двое новых. Защитников прижали к стене, варвары уже были у её подножия. Тут течение битвы переменилось. Гоплиты сомкнули щиты, выставив вперёд непроходимую чащу копий. И атака захлебнулась. Мардоний, находившийся в самой гуще событий, искусно отвёл своё воинство, готовясь нанести очередной удар.

Стоявший возле Ксеркса Главкон заметил в рядах эллинов невысокую, кряжистую фигуру в чёрной броне — это Леонид обходил свой строй. Афинянин наблюдал за происходящим: персы перестраивали свои ряды перед новым сокрушительным натиском, Царь Царей крутил пальцами бороду, не отрывая глаз от битвы… И у Главкона появилось неодолимое желание броситься сейчас вперёд и встать в тот, противоположный, строй с криком: «Я тоже эллин! Видите, я пришёл на помощь вам, чтобы жить или умереть среди вас, защищая Элладу от варваров!»

Какая жестокая судьба приковала его к этому месту в стане врага, в то время как Ника, богиня победы, осеняет его соотечественников бессмертной славой!

Второй натиск закончился так же, как и первый, третий удался не лучше второго. Мардоний атаками намеревался утомить упрямых эллинов. Персы семикратно доказали свою доблесть. Целый десяток их охотно принял бы смерть, чтобы оплатить такой ценой жизнь единственного врага. Но сколь ни малочисленны были ряды Леонида, их всё-таки хватило, чтобы сменять уставших на острие удара персидского войска — столь узок был фронт этого удара. И трижды, когда отступала его разбитая рать, царь Ксеркс поднимался на троне, скорбя о павших.

В полдень утомлённые полки атакующих сменились свежими, подведёнными из тыла. Солнце пекло без жалости. Раненые корчились в муках под ногами сражавшихся. Наконец наступила ночь, и силы человеческие иссякли. Тень Эты медленно наползала на поле брани, и даже самые гордые из персов прятали глаза. Они потеряли многие тысячи. В поражении нельзя было усомниться. Перед ними высилась уходившая на закат, неприступная горная стена, в которой, по сведениям, не было ни единого прохода. На востоке лежало лишь море — море, закрытое для персов греческим флотом, находившимся в незримой отсюда гавани Артемисия. Неужели победоносное шествие Царя Царей закончится едва начавшись?

В тот вечер, удалясь в шатёр, царь молчал, что было признаком неописуемого гнева. Страх, унижение, ярость доводили его до безумия. Постельничие и евнухи в великом страхе приблизились к своему властелину, чтобы снять с него золотые доспехи. В царском шатре появился Мардоний; Ксеркс, разразившись проклятиями, которые он ни разу ещё не обращал против своего носителя лука, отказался принять его. Битва закончилась. Никто не хотел даже говорить о продолжении сражения. Все начальствующие над воинами доносили вышестоящим о серьёзных потерях, притом среди самых лучших. Возвращаясь к шатру Мардония, Главкон невольно подслушал разговор двух знатных персов.

— Страшный день, и носителю царского лука предстоит заплатить за неудачу. Остаётся только надеяться, что гнев великого царя падёт лишь на него одного.

— Да… Завтра Мардонию надо вступить на мост Чинват. Царь недоволен им, а Мегабиз, враг носителя лука, уже отправился к властелину, чтобы указать на ошибки Мардония, приведшие к такому итогу. Царь ухватится за подобное объяснение.

В шатре Главкон встретил и Артозостру и Роксану. Обе были бледны. Слухи о великом поражении распространялись быстро. Мардоний так и не вернулся. Он был жив, вне всяких сомнений, но Артозостра боялась самого худшего. Гордой дочери Дария трудно было смириться с несчастьем.

— У моего мужа столько врагов. Доселе благосклонность Царя Царей позволяла ему смеяться над ними. Но если мой брат отвратит своё лицо от моего мужа, его ждёт быстрая гибель. Ах! Ахура-Мазда, зачем ты послал нам этот день?

Главкон постарался утешить её, впрочем, утешать было особенно нечем; Роксана рыдала, и он так и не сумел успокоить её лаской, на которую не отваживался прежде. Артозостра уже намеревалась кликнуть к себе евнухов и отправиться к шатру Ксеркса, чтобы молить за мужа, когда вдруг объявившийся Фаркас, личный слуга Мардония, принёс вести, по крайней мере несколько успокоившие обеих женщин.

— Мне приказано передать обеим госпожам, что хозяин заставил умолкнуть языки своих врагов и вернул себе царское расположение. Ещё мне приказано доставить в царский шатёр владетельного Прексаспа. Царь Царей хочет видеть его.

Главкон оставил павильон Мардония, гадая, какого рода службу потребуется исполнить. А то, что было потом, он запомнил на всю жизнь. В просторном шатре пылало две дюжины смолистых ветвей. Рыжее пламя освещало зелёные и пурпурные занавеси, играло на серебряной оковке шестов. В конце шатра высился золотой трон царя, перед ним кружком стояли табуреты, предназначенные для самых ближних князей и полководцев. В центре этого полукруга находился Мардоний, допрашивавший несчастного, дикого с виду селянина, который, судя по одежде из козьих шкур и поножам, принадлежал к малийскому народу. Царь указал афинянину на них обоих; он был слишком взволнован, чтобы соблюдать церемонии.

— Добрый Прексасп, ты владеешь греческим лучше Мардония. А в подобном деле нельзя доверять толмачам. Этот человек понимает лишь низменный говор своей страны, понятный немногим. Ты сможешь поговорить с ним?

— Я понимаю его речь, великий государь.

— Спроси ещё раз этого человека о том, чем он может помочь нам. Мы поняли его, но кое-как.

Главкон приступил к делу. Селянин, чувствовавший себя неловко в столь блистательном обществе, разговаривал на жутком пастушьем наречии, который и афинянин-то понимал с трудом. Однако скоро всё стало ясно. Эфиальта, сына некоего Эвридема, малийского пастуха, привела к Мардонию надежда на награду. Отчасти поняв предложение, полководец заторопился с изменником к царю. Оказалось, что Эфиальт был готов за должную плату провести персов нехоженой горной тропой через хребет Эты и вывести их в тыл отряду Леонида — тогда взятые в тиски эллины будут, несомненно, уничтожены.

Главкон переводил под удовлетворённые возгласы персидских вельмож. Глаза Ксеркса смягчились. Он хлопнул в ладоши.

— Награда? Он получит десять талантов! Но где и как он поведёт войско?

Селянин ответил, что тропа не из трудных и по ней может пройти крупный отряд. Он сам часто прогонял по ней стадо коз и овец. Если персы выступят немедленно, пока ещё темно, — с рассветом они могут оказаться уже за спиной Леонида. Спартанец попадёт в ловушку или будет вынужден отступить.

— Постой, друг. — Мардоний посмотрел на пастуха. — Ты говоришь гладко, но берегись, если решил таким образом заманить в ловушку часть царского войска. Ты пойдёшь со связанными руками, а за тобой будет следовать воин, который перережет тебе глотку при первых признаках измены.

Главкон перевёл угрозу. Изменник даже не вздрогнул. Он ограничился пятью словами.

— Ловушки нет. Я поведу вас.

— А разве эллинам не известна эта горная тропа, разве они не охраняют её? — спросил носитель лука.

Эфиальт ответил, что едва ли; если они и слыхали о ней, то не послали людей охранять сей путь. Гидарн прервал дальнейшие разговоры, поднявшись с места и пав ниц перед царём:

— Милости, бессмертный государь, милости твоей прошу!

— Что такое? — спросил властелин.

— Бессмертные опозорены. Дважды они отступили с бесчестьем. Пламя стыда пылает в груди каждого. Позволь мне взять этого человека и всех пеших Бессмертных, тогда на рассвете Царь Царей увидит свою победу над презренными врагами.

— Доброе слово сказал Гидарн, — проговорил Мардоний, а Ксеркс улыбнулся и согласно кивнул.

— Ступай. Поднимись на эту гору со своими Бессмертными и скажи Эфиальту, что его ждут десять талантов и почётный пояс, если всё закончится благополучно; если же нет, я прикажу заживо снять с него шкуру и натянуть её на барабан.

Подобная угроза не произвела на пастуха никакого впечатления. Главкон остался в шатре, переводя при необходимости и выслушивая дальнейшие планы, касавшиеся удара, который Гидарну предстояло нанести с тыла, и нового штурма под руководством Мардония. Наконец вождь телохранителей в последний раз склонился перед царём:

— Я ухожу, всемогущий, и завтра ты или покараешь своих врагов, или никогда более не увидишь меня.

— Мои рабы верны мне, — промолвил Ксеркс, поднимаясь с трона и наделяя полководца и носителя лука благосклонным взором. — Теперь разойдёмся, только дайте знать магам, чтобы всю ночь молились Митре и Тиштрии и принесли им в жертву белого коня.

— Царь Царей всегда призывает благословения небес на головы своих слуг, — поклонился Мардоний, провожая взглядом Ксеркса, уже направившегося во внутреннюю часть шатра, где пребывали его наложницы. Царедворцы пошли к выходу. Главкон ждал, пока не уйдут знатнейшие из вельмож, и тут к нему приблизился носитель лука.

— Вернись в мой шатёр, — приказал афинянину Мардоний. — Скажи Артозостре и Роксане, что Ахура-Мазда избавил меня от беды и вернул мне милость царя, а завтра перед нами распахнутся ворота Эллады.

— Ты весь в пыли и крови. Всю прошлую ночь ты не спал, а сегодня провёл целый день в гуще боя, — заметил афинянин. — Пойдём со мной в шатёр, тебе нужно отдохнуть.

Носитель царского лука качнул головой:

— До завтра отдыха мне не будет, а утром меня ждёт или отдых победителя, или вечный покой. Теперь ступай. Женщины страдают от неизвестности.

Главкон направился по длинной улице между рядами походных палаток. Дымили бесчисленные костры, гудели голоса, фыркали кони, ворчали верблюды, стонали раненые, но афинянин не слышал ни этих звуков, ни других, с которыми устраивалось на ночлег несчётное воинство завоевателей, и ничего не замечал вокруг. Главкон с ужасающей ясностью, впервые по-настоящему ощутил, что и впрямь изменил делу Эллады. Одно дело быть пассивным свидетелем битвы, другое — помочь врагам предательской уловкой погубить Леонида. Если их не предупредить, и царь Спарты, и его соратники неизбежно будут захвачены в плен или перебиты до последнего человека. А он слышал всё — речи изменника, обсуждение, планы, больше того, пусть и не по собственной воле, помогал персам и участвовал в их замысле. Кровь Леонида и его воинов падёт на его голову. И тогда он сразу сделается достойным всех проклятий, которые афиняне прежде несправедливо обрушили на его голову. Он воистину станет, даже для себя самого, Главконом Изменником, соучастником предательства в Фермопилах. Тупого, соблазнённого блеском золота селянина ещё можно простить, ему же, человеку знатному, Алкмеониду, прощения потомков не будет.

Лишь у входа в шатёр Мардония Главкон постарался стряхнуть с себя задумчивость. Артозостра и Роксана бросились навстречу. Атлет рассказал им о том, что оставил Мардония в полном благополучии, и наградой ему была радость, осветившая глаза обеих. Роксана ещё никогда не сверкала подобной красотой. Главкон помянул дневную жару, разламывающуюся голову, и женщины, ласково касаясь его кожи, омыли лоб Прексаспа прохладной водой, надушенной лавандой. Потом Роксана вновь спела для него: негромкий воркующий напев повествовал о благоуханном Ниле, о раскрытых чашах лотосов, о ветвях пальм, кивающих под дуновением пахнущего пустыней ветра. Главкон смотрел на неё из-под полуприкрытых век и вспоминал эпизоды развернувшегося сегодня перед его глазами сражения. Он как бы погрузился в мир видений, далёкий от суровой реальности войны. И, покоясь в нём, как бы издалека следил за игрой теней на лице Роксаны, за её длинными пальцами, перебиравшими струны. Что ему до гибели Леонида? Разве не сулят ему Египет и Бактрия такое же счастье, как прежде Эллада? Он попытался убедить себя в этом. И наконец, став перед Роксаной, чтобы проститься с нею, нарушил все утончённые персидские обычаи: обнял и осыпал её поцелуями, зная, что носитель царского лука не станет гневаться на него.

А потом Главкон вернулся в свой собственный шатёр, чтобы уснуть. Только Гипнос, сон, не торопился к атлету со своими обманами. Здесь, вдали от красавицы египтянки, прежние ужасы вновь одолели его. Главкон — предатель! Эти два слова всё звучали в его ушах. Наконец он уснул и увидел сны.

Глава 7

Уснув, Главкон увидел себя в Афинах. Как обычно, он шёл от находившейся в прохладной Академии борцовской площадки по улицам одного из пригородов, Керамика, квартала гончаров. И как только он миновал могилу Солона, на пути его вдруг оказалась женщина, поглядевшая на него. Ростом она превышала отведённую смертным меру и была наделена столь же божественной красотою, суровой и строгой. Взгляд серых глаз её пронзил сердце Главкона. Над правой рукой сей девы играла крылатая Ника-победа, на плече восседала сова, у ног извивалась змея, символ мудрости, а левой рукой она сжимала эгиду, лохматую козлиную шкуру, окаймлённую змеями, знаком Зевсовых молний. Главкон сразу понял, что перед ним Афина Паллада, хранительница города, и молитвенно воздел руки к богине. Однако дева смотрела на него с гневом. В глазах её полыхало пламя. И чем больше молил богиню Главкон, тем меньше милости было в её глазах. «Горе мне, — затрепетал он. — Я прогневил грозную Афину». Вдруг внешность женщины переменилась. Исчезли эгида, змей, крылатая победа, и Главкон увидел перед собой Гермиону, прекрасную, как в тот день, когда она встречала его в Элевсине, но тем не менее скорбную, как в Колоне.

Она скользнула по воздуху прочь от него. Так, должно быть, Одиссей следовал за тенью своей матери в сумрачной стране теней.

…Увлечённый

Сердцем, обнять захотел я отшедшую матери душу;

Три раза руки свои к ней, любовью стремимый, простёр я,

Три раза между руками моими она проскользнула

Тенью или сонной мечтой, из меня вырывая стенанье.

Он преследовал её, а она отлетала. Лицо Гермионы было полно скорби. И тут она заговорила:

— Я верила в твою невиновность, хотя все Афины называют тебя изменником. Я верна тебе, хотя всё восстаёт против меня. Так-то ты хранишь супружеские обеты? Ты теперь любишь другую, целуешь её, обнимаешь? Как теперь докажешь ты свою преданность Афинам, как сумеешь вернуться?

— Гермиона! — вскричал Главкон уже не во сне, а наяву. Снаружи шатра перекликались часовые, сменявшиеся перед рассветом.

Главкон вдруг понял, как именно надо поступить. Сон лишь придал форму тому, что и так созревало в голове его. Он должен немедленно отправиться к греческому лагерю и предупредить Леонида. Пусть спартанец не поверит ему, это не важно; главное, что он исполнит свой долг. Если же Леонид зарубит его на месте, не беда: лучше умереть, чем жить с нечистой совестью. Он вдруг осознал с непререкаемой ясностью, словно бы услышал об этом от вестницы Зевса, Ириды, что Гермиона никогда не считала его виновным, что она во всём хранила верность ему.

В голове Главкона воцарился покой. Он поднялся, набросил на плечи плащ, препоясался коротким мечом. Раб-нубиец, подаренный Главкону Мардонием в качестве слуги, проснулся на своём коврике и с удивлением спросил:

— Куда собрался, господин мой?

Главкон ответил, что должен выйти на поле битвы ещё до рассвета, и велел слуге оставаться в шатре. Однако ему всё же не удалось осуществить свой замысел беспрепятственно. Едва он вышел из шатра — под усыпанный крупными звёздами небосклон, лишь чуть просветлевший там, где небо касалось моря, — из соседнего павильона появились две фигуры. Это были Артозостра и Роксана. Главкон застыл на месте.

— Ты рано поднялся сегодня, милый Прексасп, — проговорила Роксана, откинув с лица вуаль, и Главкон даже при свете звёзд заметил, какой тревогой были полны глаза её. — Неужели сражение так манит тебя, что не даёт спать?

— Битва начнётся рано, моя госпожа, — в рассеянности ответил Главкон.

Заново осознав свой долг, он как-то не подумал о том, что придётся проститься с этими людьми и отныне считать их врагами. Он погрузился в безмолвные терзания, и тут Роксана подошла к нему и положила на плечо свою руку.

— Твои греки сопротивляются отчаянно, — сказала она. — Нам, женщинам, битва страшней, чем мужчинам. Вам радость сражения, а нам ожидание, печальные вести и скорби, поэтому мы с Артозострой так и не сумели уснуть и просто сидели вдвоём. Ты, конечно, будешь возле Мардония, моего брата. Охраняй его от всех бед. Загнанный в угол Леонид будет свиреп. Что это?

Роксана заметила, что на Главконе нет панциря.

— Не собрался ли ты сегодня искать смерти, выйдя на поле без доспехов? — простонала она.

— Мне он не понадобится, — ответил Главкон и, не осознавая, что делает, протянул вперёд руку, как бы отстраняя египтянку со своего пути.

Роксана в недоумении вздрогнула, но Артозостра крепко взяла его за руку.

— Что с тобой, Прексасп? Почему ты такой? Ты ведёшь себя странно!

Главкон вырвался из её рук.

— Не зови меня Прексаспом! — воскликнул он уже не на персидском языке, а по-гречески. — Я — Главкон. Главкон Афинянин… Главконом я жил, Главконом умру. Ни один муж — как бы ни желал он того — не в силах отречься от родившей его земли. Мне снился сон, я был персом, но прогнулся и вновь сделался греком. Поэтому забудьте меня. Я ухожу к своим.

— Прексасп, любимый… — Охваченная страхом Роксана припала к Главкону, а Артозостра вновь схватила его за руку. — Только вчера ты обнимал меня. Только вчера целовал. Разве мы не будем счастливы с тобой? Что это ты говоришь мне?

Главкон замер на миг, потом, набравшись решимости, освободился от рук обеих женщин.

— Забудь моё имя, — сказал он Роксане. — И прости: я понимаю, какое горе причиняю тебе своим поступком. Но я возвращаюсь к своим. А вы оставайтесь со своим народом. Место моё возле Леонида… чтобы спасти его, а скорее всего, для того, чтобы погибнуть с ним! Прощай.

И он направился прочь. Роксана медленно осела на землю. Артозостра принялась звать конюхов и евнухов, должно быть, для того, чтобы послать их в погоню. Главкон лишь раз обернулся назад. Афинянин знал ночной пароль, и караулы беспрепятственно пропускали его. Скоро он оказался у передовых караулов, среди полков нисейских и вавилонских, которые сейчас почивали при оружии, готовые подняться во внезапной атаке, как только шум в лагере эллинов известит их о том, что Гидарн завершил свой обход. Заря, «младая с перстами пурпурными Эос», уже занималась над окутанной туманами вершиной горы Телефрий, поднимавшейся над Эвбеей на той стороне пролива, когда Главкон добрался до последнего дозора. Ночная стража отсалютовала ему копьями, приняв за знатного военачальника, перед сражением вышедшего на разведку. Теперь Главкон оказался уже на поле вчерашней битвы. Под ноги ему то и дело попадались раскроенные щиты, расщеплённые древки копий и предметы более жуткие, мягкие и податливые под ногою, — тела убитых, дожидавшихся прилёта ворон. Становилось светлее, а Главкон всё шёл вперёд по узкой и скорбной дороге между горой и болотом. И вот наконец его окликнули не по-персидски, а на самом настоящем дорийском наречии:

— Стой! Кто идёт?

Подняв вверх безоружную правую руку, Главкон осторожно шагнул вперёд. К нему приблизились двое мужей в крепких панцирях, наставившие копья в грудь атлета:

— Кто ты?

— Друг. Эллин. Разве вы не слышите по моей речи? Проведите меня к Леониду. Я пришёл к царю с важной вестью.

— Эвге! Слушай, друг, как ты себя называешь, полководца нельзя будить ради каждого перебежчика. Мы позовём декарха.

Заслышав шум, десятиначальник, командовавший греческим дозором, подошёл к ним. Этот спартанец оказался более смышлёным, чем большинство его соотечественников, и сразу поверил тому, что у Главкона может быть важное дело к Леониду.

— Ты афинянин? — удивился декарх.

— Афинянин, — согласился Главкон.

— Проклятый! А я-то полагал, что среди афинян нет сторонников персов. Что занесло тебя в стан персов? И видел ли там своих соотечественников, кроме сыновей Гиппия?

— Их там немного, — ответил беглец, не желая выкладывать истину.

— Что ж, афинянин, идём к Леониду, расскажешь ему своё дело. Но хорошего приёма не жди. После измены вашего красавчика Главкона царь не склонен проявлять сочувствие даже к раскаявшимся предателям.

Двое гоплитов повели перебежчика к стене, укрывавшей за собой воинский стан, много меньший персидского и уступавший ему в роскоши, однако содержавшийся в строгом военном порядке. Эллины уже просыпались, одни ели из шлемов холодные отварные бобы, другие облачались в помятые бронзовые панцири и поножи. Все смотрели на проходившего мимо Главкона.

— К царю ведут перебежчика, — раздавался шепоток, и вокруг Главкона даже собралась горстка любопытных, когда провожатые его остановились у бурой палатки, лишь немного большей по размеру, чем остальные.

У входа в неё на походном сундуке сидел человек, деловито хлебавший железной ложкой «чёрную похлёбку» из большого котла. Наступивший рассвет позволил Главкону заметить, что плащ на плечах этого мужа укрывает под собой вороной панцирь, а шлем, оставленный на земле неподалёку, увенчан золотым венком.

Оба дозорных опустили копья, приветствуя царя. Тот посмотрел на подошедших.

— Перебежчик, — объявил один из них, — он говорит, что принёс важные вести.

— Пусть подождёт, — приказал полководец, не останавливая движения ложки.

— Но от этого зависит участь Эллады. Послушай меня! — попросил смутившийся афинянин.

— Жди! — последовал невозмутимый ответ, а железная ложка продолжала своё движение.

Зацепив в котле увесистый кусок мяса, спартанец прожевал его, потом отставил котёл. После этого он окинул пришельца взглядом и дал своё разрешение:

— Ну?

Слова хлынули из груди Главкона неудержимым потоком:

— Царь, надо бежать! Я только что оставил стан Ксеркса. Я присутствовал на военном совете. Изменник выдал персам тропу, и Гидарн вот-вот зайдёт вам в тыл. Отступайте немедленно, иначе все вы попадёте в ловушку.

— Понял, — неторопливо заметил спартанец, жестом приказывая перебежчику умолкнуть.

Страх заставил Главкона продолжить:

— Я был в самом шатре Ксеркса. И переводил разговор между царём и изменником. И я ручаюсь за свои слова. Если вы немедленно не отступите, кровь твоих людей падёт на твою голову.

Леонид вновь поглядел на дезертира, пронзая его своим взором, и задал короткий вопрос:

— Кто ты?

Кровь прихлынула к щекам афинянина, и язык его как бы приклеился к нёбу.

— Кто ты? — повторил царь.

Он рассматривал нежданного гостя ещё более пристально. Их уже обступили воины; став кружком, они заглядывали друг другу через плечо. Главкон распрямился:

— Я Главкон из Афин, истмийский победитель.

— Так?

Челюсть Леонида невольно — пусть и на короткий миг — отвисла. Других признаков удивления царь не обнаружил, однако обступившие Главкона и Леонида спартанцы подняли крик:

— Смерть изменнику! Побить его камнями!..

Не говоря ни слова, Леонид ударил ближайшего к нему гоплита тупым концом копья. Воины разом умолкли. Тогда царь вновь повернулся к дезертиру:

— Зачем ты здесь?

Главкон никогда ещё не молился о милости Пейто, Увещевательнице, так, как в этот момент. Аргументы, просьбы, уверения в невиновности, проклятия неведомым врагам сразу посыпались с его уст. Он даже не осознавал, что говорит. Он заметил только, что в конце концов руки гоплитов перестали сжимать рукоятки мечей, а лица чуть подобрели.

Наконец Леонид поднял руку, давая ему знак умолкнуть:

— Эвге! Итак, ты хочешь, чтобы я поверил тому, что ты пал жертвой обстоятельств, а также твоей истории? Значит, они идут нам в тыл. Прорицатель Масистий сказал, что сегодняшнее возлияние дало дурное предзнаменование. И вот ещё ты. Надо подумать. Созывайте начальников.

Собрались лохархи и таксиархи. Военный совет был коротким. Эвбол, командовавший коринфским отрядом, ещё сомневался в том, что перебежчику можно верить, когда от горы примчался вестник, подтвердивший самые худшие опасения. Трусливые фокейцы, караулившие тропу, разбежались, едва на их головы посыпались первые стрелы, посланные персами Гидарна. Итак, враги скоро окажутся в Алпени, деревушке, располагавшейся позади боевых порядков Леонида. Выхода не было, и царь предложил отступить.

Но таксиархи союзных отрядов уже бросились к своим людям, на ходу давая приказы о бегстве. Лишь двое или трое остались возле царского шатра, удивляясь тому, что Леонид не предложил бежать своим спартанцам. Более того, Главкон, стоявший неподалёку, увидел, что полководец взял в руки недавно отставленный им котелок и свою железную ложку.

— О, отец наш Зевс! — воскликнул, не веря своим глазам, полководец коринфян. — Леонид, ты сошёл с ума?

— Всему своё время, — невозмутимо ответил спартанец, продолжая завтрак.

— Время?! — вскричал Эвбол. — Нужно лететь на крыльях, чтобы нас не изрубили!

— Тогда лети.

— А ты со своими спартанцами?

— Мы остаёмся.

— Остаётесь? Горстка против миллионного войска? Я не ослышался? Что вы можете сделать?

— Умереть.

— Милостивые боги! Бессмертные не одобряют самоубийства. Оно противно сути человека. Что заставляет тебя идти на гибель?

— Честь.

— Честь? Разве не завоевал ты славу, целых два дня удерживая на месте войско Ксеркса? Разве твоя жизнь не служила Элладе? Чего ты этим добьёшься?

— Прославлю Спарту.

В утреннем сумраке, скрестив на груди тяжёлые руки, Леонид оглядел оставшихся возле него, а потом произнёс, должно быть, самую долгую речь во всей своей жизни:

— Нам, спартанцам, приказали защищать этот проход. Приказы надлежит выполнять. Остальные пусть уходят, все, кроме фиванцев, которым я не доверяю. Передайте царю Леотихиду, делящему со мной власть над Спартой, пусть позаботится о жене моей Горго и о моём сыне Плейстархе… и не забывает о том, что афинянин Фемистокл любит Элладу и советы его мудры. А ещё пусть выплатит Строфию из Эпидавра триста драхм, которые я задолжал ему за коня. А также…

Ещё один запыхавшийся вестник крикнул царю, что Гидарн уже близко. Царь поднялся, надел на голову шлем и показал копьём:

— Уходите.

Коринфянин готов был схватить Леонида за руку, но царь отмахнулся. Рядом с Леонидом появился трубач, один из трёхсот воинов, пришедших из Лакедемона.

Голос трубы пронзил воздух. Леонид набросил на плечи алый плащ, поправил золотую диадему на шлеме, чтобы выйти в полном порядке. И остался стоять в поражённом паникой стане, а к нему то и дело подходили всё новые и новые рослые, облачённые в доспехи мужи, воины Спарты, сохранявшие спокойствие посреди всеобщего бегства, ждущие приказов своего вождя.

Они застыли строем на месте, в чёрных доспехах, безмолвно наблюдая за отступлением союзных отрядов. Позади них остались фессалийцы — да не будет забыто их имя, — решившие разделить судьбу и славу Леонида. И фиванцы, задержавшиеся по принуждению и надеявшиеся изменить, выкупив честью свои жизни.

Прибежали новые гонцы. Передовых воинов Гидарна уже видели из Алпены. Отступление коринфян, тегейцев и прочих эллинов превратилось в бегство; всего только раз Эвбол и прочие, начальствовавшие вместе с ним, обернулись к безмолвному воину, опиравшемуся на копьё:

— Леонид, ты обезумел!

— Хайре! Прощайте! — таков был единственный ответ.

Эвбол более не ждал и обратился к другой фигуре, позабытой во внезапно начавшейся панике:

— Поспеши, перебежчик, варвары не похвалят тебя, и ты не спартанец. Спасай свою жизнь!

Главкон не шевельнулся и ответил:

— Ты видишь, что я не могу этого сделать.

А потом приблизился к Леониду:

— Я должен остаться.

— Ты тоже сошёл с ума. Но ты ещё молод… — Добрый коринфянин попытался увлечь его за собой.

Сбросив с себя его руку, Главкон обратился к полководцу:

— Примут ли спартанцы афинянина?

Прикрытые шлемом холодные глаза Леонида блеснули; он протянул руку Главкону.

— Примут, — промолвил он. — Значит, тебя оболгали напрасно. Эвбол, не лишай его заслуженной славы.

— Да помилует вас Зевес! — вскричал Эвбол, наконец ударяясь в бегство.

Один из спартанцев подал Главкону панцирь гоплита, тяжёлый щит и копьё. Афинянин встал на указанное ему место в строю. Леонид вышел на правый край своей жидкой фаланги[38], заняв место сразу и почётное и опасное. Фессалийцы замкнули строй сзади. Щит примыкал к щиту. Шлемы прикрывали глаза. Фаланга ощетинилась копьями. Все были готовы.

Полководец не стал воодушевлять своих соратников словами. Никто не плакал, не взывал к богам, не проклинал расчётливых лакедемонских эфоров, вместо большого войска выставивших против персов жалкие три сотни. Спарта послала своих людей, чтобы они удержали проход. И они пришли сюда, уже зная, что родина может потребовать от них высшей жертвы. Леонид уже всё сказал. Спарта требует. Что ещё говорить?

Что касается Главкона, он не мог представить себе, говоря языком своего народа, «более красивой и нужной смерти». «Не считайте человека счастливым, пока не умер он», — говорил Солон, и какая смерть может оказаться более удачной, чем эта? Эвбол расскажет Афинам и всей Элладе о том, что он остался с Леонидом защищать честь своей родины, когда бежали коринфяне и тегейцы. Из Главкона-предателя он превратится в Главкона-героя. Гермиона, Демарат и все те, кого любил он, будут гордиться им; позор навсегда сотрётся. Да и смогут ли даже сто лет жизни принести ему большую славу, чем гибель в сей день?

— Труби! — приказал Леонид, и трубач вновь надул щёки.

Строй двинулся за стену, в сторону лагеря Ксеркса, на открытое поле возле Асопа. Зачем ждать подхода Гидарна? Они встретятся с царём ариев лицом к лицу; Ксеркс увидит, с какой стойкостью умеют умирать лакедемоняне.

Когда фаланга вышла из тени горы, солнце поднялось над холмами Эвбеи, заиграв ослепительным блеском на волнах бухты, воспламенив светом славы своей и небо и землю. Позади уже раздавались крики. Отряд Гидарна вступил в Алпены. Отступление было невозможно. И узкая полоска людей двинулась вперёд, на беспредельно раскинувшийся стан варваров — на золотые щиты, алые плащи, серебряные наконечники пик, на всё людское море, готовое поглотить её. Лаконцы остановились за пределами полёта стрелы. Строй их сомкнулся ещё теснее. Каждый инстинктивно искал плечом плечо соседа. И здесь, перед всею персидской ратью, внемлющей в безмолвии и удивляющейся, горстка эллинов запела свой гимн, бросая любимую всеми боевую песню Тиртея прямо в лицо царю:

Вперёд, о, сыны отцов, граждан

Мужами прославленной Спарты!

Щит левой рукой выставляйте,

Копьём потрясайте отважно

И жизни своей не щадите:

Ведь то не в обычаях Спарты.

Копьё Леонида указало на трон слоновой кости, вокруг которого во всём блеске и великолепии алых и синих одежд стояла персидская знать:

— Вперёд!

Должно быть, жилы этих трёхсот наполнял бессмертный ихор, а не кровь. Единый вопль исторгался из глоток:

— За царя! За Леонида!

Ответом им стал рёв и грохот: под бой барабанов, стенания труб и атиболов варвары двинулись по узкой полоске земли на три сотни спартанцев и одного афинянина.

Глава 8

— Ну, псы наконец мертвы, хотя умирать они не хотели, — буркнул Ксеркс, невольно ёжась на своём троне: битва подошла неожиданно близко к царю.

— Они мертвы, — подхватил оказавшийся неподалёку Мардоний.

Носитель царского лука был покрыт кровью и пылью. Меч спартанца царапнул его по лбу. Только что он вместе с прочими начальниками персов гнал вперёд войско Царя Царей, даже под кнутами не желавшее приближаться к пришедшим в исступление эллинам, пока подход Гидарна с тыла естественным образом не завершил битву.

Ксеркс одержал победу. Ворота Эллады наконец отворились перед ним. Горная стена более не препятствовала продвижению персов. Однако триумф был куплен дорогой ценой, заставлявшей Мардония — и всех прочих полководцев царя — задумчиво качать головой.

— Господин, — сообщил Ксерксу Гистасп, начальствовавший над саками. — В моём отряде убит каждый седьмой, и притом это были храбрейшие из людей.

— Господин, — молвил Артабаз, шедший во главе парфян, — люди мои клянутся, что этими эллинами овладели дэвы. Они не смеют даже приближаться к телам убитых врагов.

— Господин, — попросил Гидарн, — не угодно ли тебе назначить пятерых начальников в своём полку телохранителей, ибо из десяти моих помощников пятеро убиты?

Однако самую тяжкую весть осмелился донести до слуха Царя Царей только Мардоний.

— Угодно ли всемогущему, — проговорил хранитель лука, — если я прикажу сложить погребальные костры из кедровых стволов и полить их благовонными маслами для братьев моего властелина, Аброкома и Гиперанта? Пусть маги вознесут молитву, дабы фраваши их упокоились в благословенной Гаронмане, ибо было угодно великому Мазде, чтобы пали они от руки эллинов.

Ксеркс согласно кивнул. Трудно быть властелином мира, если тебя смущают такие мелочи, как смерть нескольких тысяч верных слуг, даже кончина одного или двух из многочисленных сводных братьев, трудно и печалиться в такой день, когда враги наконец повержены.

— Они будут отомщены, — изрёк он с царственным достоинством, а потом улыбнулся, ибо к ногам его сложили щит и шлем Леонида, безумца, осмелившегося бросить вызов могуществу персов.

Но окружавшие царя полководцы не радовались: ещё одна такая победа, и у Царя Царей не останется войска.

Тем не менее не подобало портить радость своего властелина. Детский страх сменился в душе Ксеркса не менее детским восторгом.

— Ты нашёл тело этого безумного спартанца? — спросил царь у доставившего доспехи начальника всадников.

— Ты велел, всемогущий, — почтительно склонился тот.

— Хорошо. Отрубите ему голову, а тело выставьте на кресте, так, чтобы видели все. А ты, Мардоний, — обратился Ксеркс к носителю лука, — поезжай на холм, где стояли эллины, и поищи среди них живого. Если найдёшь, поставь передо мной, чтобы все греки убедились в том, как тщетны их попытки воспротивиться моей воле.

Носитель царского лука пожал плечами. Он любил честный, доблестный бой и уважал достойных врагов. Бесчестить труп Леонида — подобный поступок был не по вкусу возвышенным умам арийской знати. Но царь изрёк свою волю, а значит, надлежит исполнять её. И Мардоний отправился на холм, расположенный невдалеке от укрепления, куда отступили эллины, чтобы принять смерть.

Убитые варвары лежали друг на друге; их сразили в рукопашной, засыпав целой тучей стрел. Спешившись, Мардоний вместе со спутниками нашёл убитых. Победители уже обирали их. Носитель лука гневным движением руки велел всем удалиться. Помощники Мардония занялись делом, стараясь побыстрее исполнить его. Усердие их оказалось не безрезультатным. Трое или четверо феспийцев ещё дышали, живы были и несколько илотов, сопровождавших спартанцев. Однако из трёхсот никого в живых не осталось, и тела павших покрывали многочисленные раны.

Снофру, египтянин-раб, слуга, приближённый к Мардонию, окончив свой скорбный труд, подошёл к своему господину и проговорил, сверкнув белыми зубами:

— Все остальные убиты, пресветлый князь.

— Но ты ещё не проверил вон тех.

Снофру вновь занялся делом. Наконец вместе со своими спутниками он извлёк из кровавой груды одно тело и закричал:

— Есть один! Он дышит!

— Значит, он ещё жив. Нельзя оставлять его воронам. Несите сюда, кладите к другим раненым.

Персы сбросили три мёртвых тела с чуть шевелящегося раненого. Лицо и грудь его скрывали шлем и панцирь. Видны были только ладони — узкие и белые.

— Осторожно, — приказал благородный носитель лука. — Это молодой человек. А мне говорили, что Леонид повёл с собой на столь отчаянное дело только зрелых мужей. Эй, негодяи, или вы не видите, что ему душно в шлеме? Снимите его, расстегните панцирь. О, Митра, какое могучее и стройное тело! Живо сбросьте шлем, я хочу видеть этого человека.

Но, когда египтянин исполнил приказание, Мардоний невольно ахнул, ощутив сразу ужас и удивление: Главкон… Прексасп — и вдруг в спартанских доспехах!

Выпавшая Главкону удача отнюдь не была чудесной. Он выполнял свой долг, пока эллины не отступили на свой пригорок. И там, прежде чем варвары прибегли к самому простому способу нападения, пустив вперёд стрелков, в одной из схваток кто-то из вавилонян оглушил его ударом дубины по шлему. Главкон рухнул на землю, и буквально в следующий миг пронзённый копьём гоплит упал на афинянина, защитив его своим телом от приливов и отливов битвы. Всю последнюю часть сражения Главкон пролежал, ничего не ведая и не ощущая. Теперь сознание возвращалось, но он едва не задохнулся, чему воспрепятствовала лишь своевременная помощь Снофру.

Афинянину повезло в том, что Мардоний был скор на решения. Не увидев Прексаспа на его месте возле царя, он решил, что эллин остался в шатре вместе с женщинами, дабы не видеть гибели своих доблестных собратьев. В разразившейся битве гонец, посланный Артозострой, чтобы известить мужа о побеге эллина, так и не нашёл Мардония. Однако носитель лука мгновенно понял, что произошло на самом деле. Всякая ласточка осенью улетает на юг: афинянин возвратился к своим. И гнев Мардония, вызванный изменой Прексаспа, сменился неодолимым страхом перед Ксерксом, который скоро узнает о случившемся. Царь Царей будет беспредельно разгневан. Разве не предложил он своему новому подданному все богатства своей державы? И вот чем отплатил властелину Главкон! Вне сомнения, Ксеркс прикажет распилить его или бросить в клетку со змеями.

К счастью, Мардония окружали лишь собственные слуги, на чью верность он мог рассчитывать. Ничего не объясняя, просто приказав под угрозой смерти молчать об этой находке, он распорядился, чтобы Снофру и бывшие с ним люди соорудили носилки из копий и плащей, выбросили подальше изобличавший Главкона спартанский панцирь и со всей поспешностью доставили его в шатёр Артозостры. Раненый уже начал едва слышно стонать, он шевелил руками и что-то неразборчиво бормотал. Появление Ксеркса, выехавшего на поле брани, чтобы осмотреть его, заставило Мардония побыстрей отослать носилки, сам же он остался дожидаться Царя Царей.

— Значит, живых немного? — спросил Ксеркс, перегнувшись через серебряный поручень своей колесницы и разглядывая обращённые кверху лица мертвецов, лежавших под копытами его коней. — А есть ли такие, кого можно было бы поставить передо мной?

— Нет, бессмертный государь; все, кто ещё выжил, тяжело ранены. Мы положили их чуть подальше.

— Тогда пусть подождут; все они похожи на мёртвых. Мерзкие псы! — пробормотал царь, всё ещё глядя вниз. — Даже мёртвые, они щерятся, проявляя свою непокорность. Пусть лежат. В них, должно быть, вселился сам Анхро-Майнью. Человек не способен так биться. И не похоже, чтобы в Элладе осталось много подобных им людей, хотя Демарат, спартанский изгнанник, утверждает, что это не так. Отъезжай, Питирамф, а ты, Мардоний, следуй за мной. Я не могу больше видеть эти трупы. Кстати, где мой платок, тот, с сабейским нардом[39]? Я прикрою им нос. Кстати, у меня был вопрос, я почти забыл о нём.

— Государь хочет знать, какие новости пришли с флота, стоящего у Артемизия? — предположил Мардоний, скакавший возле колеса парадной повозки.

— Нет. Я хотел узнать что-то другое. Где Прексасп? Я не видел его возле меня. Неужели он оставался в шатре, пока гибли эти безумцы? Поступок неправильный, но простительный. В конце концов, он был прежде эллином.

— Да возрадуется бессмертный государь! — Мардоний старался тщательно выбирать слова, ибо персы правдивы, а ложь царю неблагочестива вдвойне. — Прексасп был не в шатре, а в самой гуще битвы.

— Вот как! — Ксеркс благосклонно улыбнулся. — Тогда он проявил истинную преданность. И доблестно ли сражался он?

— Самым доблестным образом, всемогущий государь.

— Вдвойне приятно слышать. Тем не менее ему следовало быть возле меня. Истинный перс никогда не оставил бы своего царя ради того, чтобы блеснуть отвагой. Тем не менее он поступил хорошо. А где он?

— К сожалению моему, бессмертный государь, Прексасп получил тяжёлые раны, хотя слуга твой надеется, что они не окажутся смертельными. Его понесли в шатры моего стана.

— А там эта красавица плясунья, твоя сестра, живо исцелит его, — вскричал Ксеркс. — Передай Прексаспу, что его господин доволен им. Я о нём не забуду. И если раны его не будут заживать, позови моих личных врачей. Надо послать Прексаспу какой-нибудь подарок… золотой кубок или ещё одного, белого как молоко, нисейского коня.

Тут к колеснице Царя Царей подъехал с донесением гонец, и Мардонию удалось отъехать к собственным шатрам. На скаку носитель лука благословлял Мазду: ему удалось спасти афинянина и не солгать при этом.

Всегда бдительные евнухи Артозостры бросились к Мардонию, чтобы рассказать о странном исчезновении и возвращении эллина ещё до того, как их господин сошёл с коня. Вести эти, учитывая всё происшедшее, Мардония не удивили, но и не обрадовали. Грек получил несколько несерьёзных ран, которым полагалось полностью зажить через десять дней, однако полученный удар по голове лишил его рассудка. Сперва раненый решил, что умер, и всё удивлялся, почему перевозчик Харон медлит со своей лодкой. Роксану он не узнал и всё твердил другое женское имя, кажется, Гермиона. Египетская княжна в слезах возвратилась в свой шатёр.

— Прексасп изменил нам, — жёстко сказала Артозостра своему мужу. — Он заплатил за добро изменой и предпочёл участь своего отчаянного народца княжеской жизни среди персов. Твоя сестра страдает.

— И я тоже, — самым серьёзным образом ответил носитель лука, — но тем не менее не будем забывать о том, что человек этот спас наши жизни.

Когда Мардоний вошёл, Главкон уже полностью очнулся. Он лежал на пёстрых подушках, лоб его был перевязан полотном. Глаза эллина неестественно блестели.

— Ты помнишь, что с тобой случилось? — спросил Мардоний.

— Мне рассказали. Меня, единственного из всех эллинов, не впустили в Элизий вместе с остальными эллинами, не удостоили славы Тезея и Ахилла, славы, которая никогда не умрёт. Однако я доволен. Должно быть, олимпийские боги решили, что мне предстоит многое увидеть и многое совершить ради славы Эллады, в противном случае они позволили бы мне разделить славу Леонида.

Голос афинянина звучал уверенно. В нём не осталось прежней слабости — той, что заставила его когда-то дрогнуть, отвечая на вопрос Мардония: «Будут ли твои эллины драться?»

Теперь Главкон говорил так, как подобало бы увенчанному лаврами победителю.

— С чего это ты так осмелел? — Носитель лука невольно встревожился. — Ты бился доблестно, и горстка твоих друзей тоже. Мы, персы, чтим отважных врагов и не скупимся на почести павшим. Но разве звёзды не предрекли уже исход всей войны? Ты, Леонид, его люди… все вы попросту обезумели.

— Да, нами овладело божественное безумие, — согласился афинянин, глаза которого разгорелись ещё ярче. — За тот возвышенный миг, когда мы ударили навстречу царю, я готов вновь заплатить своей жизнью.

— Тем не менее ведущие в Элладу ворота отперты. Пали самые отчаянные из ваших храбрецов. Земля ваша осталась беззащитной. Разве в будущей истории напишут не так: «Эллины с отчаянным мужеством сопротивлялись Ксерксу. Но доблесть их не была вознаграждена. Бог отвернулся от них. Царь Царей победил»?

Главкон вновь поглядел на перса с отвагой:

— Нет, Мардоний, нет, мой добрый друг, не думай, что мы должны считать друг друга врагами, потому что между государствами нашими разразилась война. Я отвечу тебе. Да, вы сразили Леонида и его горстку отважных, да, вы открыли себе путь мимо горы Эта, и войско царя, наверное, достигнет Афин. Только не думай, что, заняв своей ратью Элладу, вы покорите её. Чтобы овладеть землёй, нужно подчинить себе живущий на ней народ. А пока стоят Афины, стоит и Спарта, и в них хватает храбрецов, чьи сердца и руки не дрогнут. Прежде я сомневался в этом. Но опасения мои рассеялись. Наши боги помогут нам. И твоему Ахуре-Мазде ещё предстоит одолеть Громовержца Зевса и Афину Чистую Сердцем.

— А на чьей стороне будешь ты? — спросил перс.

— Что касается меня самого, то я понимаю, что своим поступком отверг все щедроты, пролитые на мою голову и тобой, и твоим царём. Возможно, я заслуживаю смерти от ваших рук. Но пощады просить не буду, потому что и мёртвым и живым я останусь Главконом-афинянином, над которым нет другого царя, кроме Зевса, и нет долга, кроме как перед вскормившей его землёй.

В шатре воцарилось безмолвие. Раненый, часто дыша, откинулся на подушки, ожидая гневной отповеди из уст Мардония. Однако тот ответил без тени раздражения:

— Друг мой, остры твои слова и высока похвальба. Лишь высший бог знает, верна ли она. Скажу ещё, что ценю твою дружбу и по-прежнему готов видеть тебя своим братом… И не могу сказать, что ты поступаешь неверно. Всякому человеку дарована одна родина, одна вера в бога. Мы не выбираем ни то ни другое. Я рождён, чтобы служить владыке ариев, славить Митру Победоносного. Ты же родился в Афинах. Мне бы хотелось, чтобы всё сложилось иначе. Но мы с Артозострой не сумели сделать из тебя перса. Моя сестра любит тебя. Но судьбу нельзя победить. Итак, ты хочешь вернуться к своему народу и разделить его судьбу, какой бы горькой она ни была?

— Да, если ты даруешь мне жизнь.

Подойдя к ложу, Мардоний протянул афинянину правую руку:

— Там, у берегов острова, ты спас меня самого и мою любимую. Да не скажут, что Мардоний, сын Гобрии, способен на неблагодарность. Сегодня я в какой-то мере выплатил тебе свой долг. И, если ты хочешь этого, я предоставлю тебе возможность вернуться к своим — как только к тебе вернутся силы. А там пусть будут милостивы к тебе твои боги, раз уж ты отказываешься от благосклонности наших!

Главкон с безмолвной благодарностью принял предложенную ему руку. Носитель царского лука отправился к жене и сестре сообщить о принятом решении. Говорить было не о чем. У афинянина своя дорога, у них своя, не выдавать же своего спасителя Ксерксу на пытки и смерть. Даже Роксане, сражённой горем, подобное просто не могло прийти в голову.

Глава 9

Осуждённый на смерть город с двухсоттысячным населением — так можно было сказать об Афинах.

Каждое утро солнце во всём золотом величии своём вставало над стеною Гиметта, но немногие воздевали руки к владыке Гелиосу, восхваляя его за новый солнечный день. «С каждым рассветом Ксеркс подходит к нам всё ближе», — об этом не забывали и самые отважные.

Тем не менее Афины никогда ещё не были столь достойны называться фиалковенчанными, как в эти последние дни перед приходом врага. Солнце вставало утром из-за Гиметта и опускалось на ночь за Дафны, соловьи и цикады заливались в оливах возле Кефиса, пчёлы жужжали над сладким горным тимьяном, рдели горы, синевой и огнём плескалось море, весело позванивали на скудных пастбищах козьи колокольчики, смеялись малые дети на улицах — всё вокруг было прекрасно, но ничто не могло поднять чёрное облако с людских сердец.

Торговля на Агоре оскудела. Многие не выходили из храмов. Старые враги мирились перед судьями. Суды, впрочем, закрыли, но на Пниксе одно собрание сменялось другим, и бесконечные речи были посвящены одной теме: как Афинам с достоинством принять свою горькую судьбу.

И почему ей не быть горькой? Аргос и Крит стали на сторону персов. Керкира лишь обещала и ничего не делала. Фивы слабели. Фессалия уже послала персам землю и воду. Коринф, Эгина и несколько городов поменьше ещё сохраняли относительную верность, а великая Спарта скупердяйничала и не высылала помощи своим афинским союзникам. Словом, с каждым новым днём персидская туча становилась всё более грозной.

Лишь один человек не позволял себе слабости, не допускал уныния в окружавших его людях — Фемистокл. Народ охотно слушал его, и Фемистокл никогда не говорил о поражении. Он находил тысячу причин для грядущей погибели захватчиков, начиная с вполне уместного гекзаметра в книге пророчеств старого Бакида и кончая тем, что копья у греков, всё-таки были длиннее. Если ему не хватало сил смотреть в лицо беде и ещё улыбаться при этом, Фемистокл в этом не признавался. Друзья удивлялись его спокойствию. Лишь в очередной раз заметив его сидящим, нахмуренным, гладящим пальцами бороду, они понимали, что его мозг плетёт сеть, которой суждено поймать властелина ариев. Так день сменялся днём, а в сердцах людей одна мрачная мысль сменяла другую.

Оставив Элевсин, Гермипп вместе с женой и дочерью перебрался в свой городской дом. Он был теперь очень занят. Гермипп являлся членом Ареопага, Совета бывших архонтов, людей опытных, знавших, что нужно делать. Собрав свои средства, Гермипп заказал щиты для гоплитов. Он постоянно находился в обществе Фемистокла, а значит, и Демарата. И чем чаще встречался элевсинец с молодым оратором, тем больше тот ему нравился. Конечно, о Демарате рассказывали разное, и не всё к чести его, однако Гермипп повидал жизнь и мог простить молодому человеку редкие, ночные похождения. Теперь Демарат как будто позабыл об ионянках-арфистках. Патриотизм его был очевиден. И элевсинец видел в ораторе наиболее желательного защитника для Гермионы и её ребёнка, личность, способную избавить их обоих от ужасов войны. Неприязнь дочери к якобы погубителю её мужа — в известной мере понятную и, увы, прискорбную — он относил к числу женских фантазий. Юная женщина просто делала из Демарата чудовище, беседа наедине рассеет все её подозрения. Посему Гермипп планировал новый брак дочери и считал, что исполнить его будет несложно.

В тот день, когда флот отправился к Артемизию, Гермиона вместе с матерью побывала в гаванях, где собрался буквально весь город, чтобы благословить в путь «деревянную стену» Эллады.

Сто двадцать семь триер составляли первый отряд, ещё пятьдесят три следовали за ними, и на кораблях этих вышли в море самые лучшие и отважные из афинян. Фемистокл повелевал всем, и в глубине своего сердца Демарат отнюдь не скорбел о том, что не имеет возможности ещё раз причинить ущерб своей стране.

День выдался в точности такой же, как и тот, когда Главкон со своими друзьями плавал к Саламину. Саронийский залив искрился чистейшей лазурью. Многочисленные островки и мысы Арголиды во всей своей красе вставали из вод. Город опустел. Матери в последний раз обнимали уходящих к Пирею сыновей, друзья обменивались рукопожатиями и обещали, что тот из них, кому удастся уцелеть, не позабудет о жене и детях погибшего. Лишь Гермиона, стоявшая на вершине Мунихия, высившегося над всеми тремя гаванями, не пролила ни слезинки. Она уже давно проводила свой корабль, и Фемистоклу никогда не привести его назад из сражения. Гермипп находился на причале, провожая флотоводца. Возле Гермионы стояли её мать и старая Клеопис, державшая на руках младенца. Юная женщина обратила взгляд к далёкой Эгине, над самой вершиной которой повисло пёрышком облако, и тут голос матери отвлёк её от размышлений:

— Они уходят.

На передней мачте «Навзикаи» затрепетали вымпелы, запела флейта на флагманском корабле, задавая ритм гребле. Тройная линия вёсел ритмично заколыхалась, окунаясь в синюю воду. Длинный чёрный корпус скользнул от причала. Остальные корабли по очереди последовали примеру флагмана. Собравшаяся на причале и холмах многотысячная толпа разразилась приветственными воплями, с кораблей ей ответил хор мужских голосов, не то восхвалявших повелителя морей Посейдона, не то молившихся ему: правду не знали и сами мореходы. А потом люди на берегу умолкли, провожая корабли взглядом, пока последний чёрный корпус не исчез за южным мысом, и тогда лишь в полной тишине все отправились по домам. Сила и юность оставили город. Так началась война для Афин.

Гермиона и Лизистра ждали Гермиппа, чтобы вместе пойти домой, однако элевсинец задерживался. Флот ушёл. Гавани опустели. Кроха Феникс заплакал на руках Клеопис. Мать его заторопилась домой, когда на почти опустевшем склоне перед ней появилась мужская фигура. И буквально через мгновение Гермиона оказалась перед Демаратом, с улыбкой протягивавшим к ней руку.

Оратор был облачен, как подобало стратегу. Плащ с пурпурной каймой, лёгкий шлем с миртовым венком на нём, короткий меч у пояса — все эти принадлежности очень шли ему. И если теперь морщины на лице Демарата стали глубже, чем в день их последней встречи, даже врагу оратора следовало признать, что у вождя афинян были все основания для задумчивости. Лизистра тепло приветствовала стратега, которого вовсе не озадачил угрюмый кивок Гермионы. Поклонившись женщинам, Демарат с улыбкой повернулся к Клеопис и её ноше.

— А вот и новый афинянин! — проговорил он непринуждённым тоном. — Однако боюсь, что мы далеко прогоним Ксеркса, прежде чем мальчику удастся проявить свою доблесть. Впрочем, опасаться нечего: и ему представится когда-нибудь возможность в полной мере показать свою отвагу.

Гермиона с неудовольствием качнула головой:

— Благословенна будь Гера, ребёнок мой ещё слишком мал, чтобы воевать. И если нам удастся пережить эту войну, разве благословенный Зевс не избавит нас от будущих кровопролитий?

Демарат, ничего не ответив, подошёл к няне и Фениксу, который, руководствуясь мотивами лучше всего известными ему самому, вдруг прекратил плакать и улыбнулся оратору.

— Глаза и лицо матери! — воскликнул Демарат. — Клянусь всеми совами Афины, что сам юный Гермес, лежавший в пещере своей матери Майи на горе Килена, не был прекраснее и соблазнительнее, чем этот малыш. Весь в мать, и лицом и глазами, скажу я.

— В отца, — поправила Гермиона. — Разве имя его не Феникс? Разве не в своём сыне Главкон Прекрасный обретёт новую жизнь? Разве не вырастет он, чтобы отомстить за своего убитого отца?

В голосе Гермионы не слышалось гнева, однако горькие нотки заставили Демарата воздержаться от улыбки. Он отвернулся от младенца.

— Прости меня, госпожа, — поклонился он Гермионе. — Быть может, я лучше разбираюсь в афинянах, чем в детях, однако в этом ребёнке я вижу не Главкона, а только его красавицу мать.

— Прежде, Демарат, память не подводила тебя, — укорила Гермиона стратега.

— Я не понимаю тебя.

— Я хочу сказать, что после смерти Главкона прошёл лишь один короткий год. Неужели за столь короткий срок ты успел забыть его лицо?

Тут в разговор вмешалась Лизистра, движимая самыми добрыми намерениями:

— Гермиона, милая, какая ты глупая… Подобно всем юным матерям, ты готова сердиться, если никто не замечает черт отца в лице твоего первенца.

— Демарат знает, что я имею в виду, — печальным голосом ответила молодая женщина.

— Поскольку госпоже угодно разговаривать загадками, а я не прорицатель и не ясновидец, признаюсь, что всё равно ничего не понял. Однако зачем спорить из-за крохи Феникса? Достаточно и того, что он вырастет прекрасным, словно делосский Аполлон, и станет радостью для своей матери.

— Единственной её радостью, — ледяным тоном поправила его Гермиона. — Клеопис, закутай ребёнка. А вот и отец. До города идти далеко.

Зашелестев белыми одеждами, Гермиона первая, не дожидаясь матери, направилась вниз по склону, вовсе не обрадовав этим ни Гермиппа, ни Лизистру. Итак, дочь их сохранила своё предубеждение в отношении Демарата. И выказанное ею холодное презрение разочаровало их куда сильнее, чем припадок ярости, случись он.

Оказавшись дома, Гермиона взяла маленького Феникса на руки и всласть наплакалась. Неужели именно ради ребёнка своего покойного мужа ей придётся по воле родителей идти за Демарата? В то, что именно оратор погубил Главкона своими кознями, она верила непреклонно. Впрочем, она могла обосновать свою уверенность лишь чисто по-женски — слепой интуицией. Но она не разговаривала на эту тему ни е матерью, ни с отцом, ни с кем другим, кроме одного странного знакомца, Формия.

Она познакомилась с рыботорговцем на Агоре, куда пришла вместе с рабами купить макрели. Торговец удивил всех присутствующих, скостив целый обол с цены внушительной рыбины, а потом предложил посмотреть редкого беотийского угря и поманил в свою лавочку, где шепнул на ушко несколько слов, от которых лицо Гермионы пошло красными пятнами, и, подав торговцу драхму, она сбивчивым голосом назначила ему встречу вечером у садовой калитки.

Формий от драхмы отказался самым решительным образом, однако обещание своё выполнил. У Клеопис был ключ от садовых ворот, и ради своей госпожи она была готова устроить буквально всё, что угодно, тем более что все Афины знали Формия как человека пусть и языкастого, но безвредного. Там вечером Гермиона и услышала правдивую повесть о бегстве Главкона на «Солоне». Когда рыботорговец завершил свой рассказ, она склонила голову.

— Значит, ты спас его? Благословляю тебя за это. Но, возможно, палач был бы милостивее к нему, чем море?

Формий ещё более понизил голос:

— Демарат расстроен. Что-то отягощает его совесть. Он боится.

— Чего?

— Его раб Биас вчера опять приходил ко мне. Поступки хозяина нередко кажутся ему странными. Неясного ещё много, но главное уже понятно. Хирам вновь приходил к Демарату, невзирая на все прошлые угрозы. Биас подслушал их разговор. Всего он не понял, однако имя Ликона звучало неоднократно, а потом он разобрал такие слова: «Торговцем коврами из Вавилона называл себя князь Мардоний… вавилонянин бежал на «Солоне»… князь благополучно прибыл в Сарды». Если Мардоний сумел пережить и бурю и кораблекрушение, почему этого не мог сделать Главкон, царь пловцов?

Гермиона закрыла лицо руками:

— Не мучь меня. Я уже давно живу, не ведая надежды. Но почему он не прислал мне даже весточки за все эти горькие месяцы?

— Переправить письмо через Эгейское море в дни войны не так-то легко.

— Не могу поверить твоим словам. А что ещё слышал Биас?

— Немногое. Хирам на чём-то настаивал, Демарат только твердил: «Невозможно». Хирам ушёл с кислой миной на лице. А потом Демарат застиг Биаса за подслушиванием.

— И выпорол его?

— Нет. Биас выбежал на улицу и закричал, что побежит прямо в храм Тесея, служащий убежищем рабам, и потребует, чтобы архонт продал его более доброму господину. Тут Демарат вдруг простил его, подарил пять драхм и велел обо всём молчать.

— И он тут же проболтался тебе? — Гермиона не сумела сдержать улыбку, но в глазах её промелькнуло отчаяние. — О, отец Зевс, против Демарата лишь свидетельство раба… Я слабая женщина, а он один из влиятельнейших людей в Афинах. Пошли же мне силы узнать горькую правду.

— Успокойся, кирия, — проговорил Формий рассудительным тоном. — Алетейя, владычица правды, дама терпеливая, однако она всегда говорит своё слово. Вот увидишь, надежда ещё не утрачена.

— Не смею надеяться… Если бы я только была мужчиной! — воскликнула Гермиона.

После этого она не один раз поблагодарила Формия, не позволила ему отказаться от денег и попросила заходить почаще и приносить ей с Агоры самые свежие новости о войне.

— Мы друзья, — заключила она, — лишь мы с тобой знаем, что Главкон ни в чём не виновен. Разве это не основание для дружбы?

Формий заходил частенько, быть может, радуясь возможности побыть подальше от докучливой супруги. Иногда он рассказывал Гермионе о продвижении Ксеркса, иногда передавал сплетни Биаса о своём господине. Новостей, собственно, было немного, однако разговоры эти придали уверенности Гермионы твёрдость адаманта. Каждую ночь она повторяла над колыбелькой спящего Феникса:

— Расти быстрее, макайре, расти сильным, у тебя есть дело. Отец твой взывает к отмщению, пусть даже из Аида.

После ухода флота в Афинах воцарилась тишина. На улицах можно было встретить лишь рабов и седобородых стариков. Лавочки на Агоре опустели, но кучки старцев сидели в тени портиков, дожидаясь появления архонта, ежедневно зачитывавшего объявления о продвижении Ксеркса. Пникс опустел. Гимнасии закрылись. Суеверные люди то и дело возводили очи к небесам, пытаясь по полёту коршунов определить счастливое или несчастное предзнаменование. Жрицы весь день и всю ночь напролёт распевали свои молитвы на вершине Акрополя, а на огромном алтаре Афины чадили всё новые и новые жертвы.

— Леонид бьётся у Фермопил. Флот сражается у Артемизия, возле берегов Эвбеи. Первое нападение варваров отражено, но судьба Эллады ещё не решена.

Такими были скудные новости. Сильное войско Спарты вместе с её союзниками всё ещё торчало на Истме, вместо того чтобы поспешить на помощь отважной горстке храбрецов Леонида. Старики качали головами, алтари принимали новые жертвы, а женщины оплакивали своих детей.

Закончился первый день, принёсший весть о сражении. Второй был подобен ему во всём, только оказался ещё более напряжённым. Гермиона даже не представляла, что улитка, имя которой время, способна ползти столь неспешно. Никогда ещё не осуждала она в такой мере нерушимый обычай, заставлявший знатных афинянок сидеть безвылазно в доме, словно рак-отшельник в своей раковине, даже в дни всеобщего смятения и тревоги. Вечером второго дня явился ещё один пропылённый гонец. Леонид удерживает ворота Эллады. Варвары гибнут тысячами. У Артемизия Фемистокл и предводители союзных флотов одолевают выставленную Персией армаду. Однако ничто ещё не было решено. Спартанское войско не желало уходить с Истма, и Леонид вынужден был оставаться в одиночестве. Село солнце, и тысячи людей молили бога о том, чтобы он побыстрей выехал на своей колеснице на небо. Едва засерел рассвет, все Афины были уже на ногах… Люди ждали, забывая о еде. Истинно необходимыми были лишь новости.

Наступил уже полдень, когда пора было закрывать лавки, если только в Афинах могли отыскаться открытые, когда Гермиона сердцем почувствовала, что с поля битвы прибыли новости, и новости злые. С самого рассвета она сидела вместе с матерью у верхнего окна и то и дело поглядывала в сторону Агоры, куда должен был спешить вестник. В каждом окне вдоль всей улицы видны были женские головы. Когда маленький Феникс запищал в колыбельке, Гермиона впервые сердито прикрикнула на него. Клеопис, единственная из служанок, не занятых другими делами, тщетно соблазняла свою юную госпожу фигами и пином. Гермипп ещё не пришёл с совета. Улица совсем опустела, если не считать то и дело выглядывавших женских голов. А потом всё вдруг преобразилось.

Сперва к Агоре, тяжело дыша, пробежал мужчина. Сбившийся гиматий развевался за его плечами, однако он не останавливался, чтобы привести в порядок свою одежду. Потом послышались крики — сперва одиночные, они слились в общий хор, подобный не реву, но заунывному ропоту морских волн, словно тысячи людей, собравшихся на рыночной площади, дружно застонали от мучительной боли. Пронзительные и жуткие голоса ледяной рукой стиснули сердца ожидающих женщин. На улице появились бегущие, и наконец вся улица, рабы и старцы, дружно заторопились к Акрополю. Выглядывавшие из окон женщины тщетно обращались к валившей по улице толпе:

— Что случилось? Во имя Афины, скажите нам, что случилось?

Ответ пришлось ждать долго, и вот на улице показался бегун, направлявшийся не к Агоре, а от неё. Впрочем, всё было ясно и без его криков.

— Леонид погиб! Фермопилы захвачены! Ксеркс наступает!

Гермиона отшатнулась от окна. Феникс проснулся в своей колыбельке; заметив, что мать рядом, он приветливо загукал и замахал ручонками. Гермиона подхватила его на руки и не сумела удержаться от слёз.

— Главкон! О, Главкон! — взмолилась она мужу, словно некоему богу. — Услышь нас, где бы ты ни находился сейчас, даже в блаженной стране Радаманта! Возьми нас к себе — свою жену и ребёнка, — ибо нигде на земле мне не найти покоя!

Увидев, что по дому заметались поражённые паникой женщины, она взяла себя в руки. Смахнув слёзы, Гермиона отправилась помогать матери и успокаивать служанок. Бойся или надейся, но рыданиями своей судьбы не изменить. Скоро зловещие стоны на Агоре стихли. Над домом совета затрепетал голубой флаг, знак, что Пятьсот созывают срочное заседание. Густая колонна дыма вдруг повалила вверх с рыночной площади. Архонты приказали сжечь все лавки на Агоре, чтобы дать знать всей Аттике: случилось худшее.

После невыносимо долгого ожидания явился Формий, а следом за ним и Гермипп с самыми свежими новостями. Леонид погиб со славой. Имя его бессмертно, однако горная стена вокруг Эллады взломана. Во всей Беотии не было ни одного спартанца. Филы и Декелей, проходы более лёгкие, защитить невозможно. Ничто не может преградить Ксерксу путь в Афины. Нетрудно было предвидеть беспорядки, однако предвидеть не значит предупредить. Той ночью в Афинах не спал ни один человек.

Глава 10

Наконец настал час, которого опасались мудрецы, которым пренебрегали глупцы, час, которого страшились трусы. Варвары находились уже в пяти днях пути от Афин. И жителям города оставалось или преклонить колени перед Царём Царей, или бежать из своей земли.

Наутро прибыл другой гонец, на сей раз не из Фермопил. Он доставил письмо Фемистокла, возвращавшегося от берегов Эвбеи со всем союзным флотом.

«Крепитесь, докажите, что вы достойные сыны Афин. Исполните то, за что так единодушно проголосовали год назад. Готовьтесь оставить Аттику. Ещё не всё потеряно. Через три дня я буду в городе».

Времени для собрания на Пниксе уже не оставалось, но Пятьсот и Ареопаг приняли решение за весь народ. Был отдан приказ переправить всех жителей Аттики с их движимым скарбом через Саламинский залив на территорию дружественного Пелопоннеса, и уже в полдень глашатаи отправились во все стороны возвещать о принятом страшном решении.

Гермиона в последующие спокойные годы вспоминала те мучительные дни как нечто нереальное. Тем не менее одно событие навсегда оставило на них свою незабываемую и несмываемую печать — дни великого похода повсюду — от тихой равнины Мисогии до пологих холмов за Пентеликоном и Парнесом. От сонных деревушек у Марафона до плодородных земель Элевсина звучало:

— Оставляйте дома, торопитесь в Афины, берите с собой что сумеете, но спешите, если не хотите стать рабами Ксеркса.

И следующие два дня в городе собиралась приунывшая толпа. Четыре сотни жителей следовало увезти от врага. Под окном Гермионы по улице тек нескончаемый поток беженцев: женщины, старые и молодые, деды, помогающие себе посохами, мальчишки, гонящие вперёд стадо коз или ослов, нагруженных домашним скарбом, крохотные девчонки, не выпускающие из рук любимого щенка или курицу. Крепкие мужчины попадались среди толпы нечасто, ибо флот, которому предстояло переправить людей, ещё не обогнул Синиум.

Поместья и сельские дома обезлюдели. Люди оставили засеянные поля, полные созревающих плодов сады, рощи священных маслин. Люди напоследок бросались в святилища, где молились ещё их отцы — в храмы Тесея, Зевса Олимпийского, Диониса, Афродиты, посещали могилы предков, располагавшиеся вдоль священной дороги, протянувшейся к Элевсину, где лежали Солон, Клисфен, Мильтиад и многочисленные прочие дети Афин, удостоенные последнего венка, с любовью уложенного к стенам гробниц. В особенности много людей поднимались на Скалу, чтобы в великом храме воздеть руки к Афине Палладе и дать клятву богине-девственнице, что любое бесчестие, нанесённое ей, будет смыто кровью. Проходя через город, люди оставались на берегу ждать появления флота.

Наконец объявился флот во всей соединённой мощи Афин, Коринфа, Эгины и других союзников. А впереди всех торопилась домой величественная «Навзикая». Три ряда вёсел по обоим бортам её отчаянно взбивали пену. Столпившись у края воды, люди смотрели на мостки, переброшенные на причал с борта огромного корабля, и на появившуюся на них знакомую всем фигуру:

— Фемистокл с нами!

Он высадился в Фалероне, и многотысячная толпа приветствовала его словно бога. Все видели в нём единственную надежду — некоего Атласа, державшего на своих плечах судьбу Афин. Одним взглядом, негромкими словами он изгнал страх из сердец встречавших его стратегов и архонтов:

— Зачем паниковать? Мы достойно отразили натиск варваров у Артемизия. И скоро в новой битве мы сокрушим его морскую мощь.

Со свитой он отправился в город. На Пниксе собралось последнее из собраний. Фемистокл никогда ещё не говорил более красноречиво, никогда голос его не звучал столь убедительно. Собрание единогласно приняло решение не склоняться перед Царём Царей. Если боги не позволят афинянам вернуть себе милую отчизну, тогда все они переправятся в Италию и построят себе новые, лучшие Афины, подальше от всяких персов. По предложению Фемистокла проголосовали за возвращение всех политических изгнанников, особенно за возвращение личного врага Фемистокла, Аристида Справедливого, удалённого из Афин сыном Неокла несколько лет назад. Наконец собравшиеся разошлись — уже не в слезах, ободряя друг друга. Наступила пора оставлять город. Гонцы доносили, что конные разъезды персов уже жгут деревни за Парнасом. Городские власти и флотоводцы направились в храм Афины, воскурили последние благовония. Кимон и прочая знатная молодёжь спустили со стен храма висевшие там щиты. Статую богини с почтением сняли с места, завернули в тонкое полотно и торопливо понесли на корабль.

— Пошли, макайра! — позвал Гермипп свою дочь, едва войдя в дом.

Гермиона окинула взором разорённое гнездо… Мать её отдавала последние распоряжения стайке бледных, перепуганных служанок, Клеопис взяла было на руки Феникса, но Гермиона забрала у неё дитя. В подобной ситуации мать обязана нести своего сына. Пройдя сквозь редеющую толпу на Агоре, они бросили по прощальному взору на каждое милое сердцу здание. Когда-то ещё им удастся вернуться сюда — невозмутимый бог молчал об этом. А потом повернули к Пирею, к быстрым лодкам, перевозившим афинян через узкий пролив на Саламин — туда, где по-прежнему было безопасно. Весь день, до поздней ночи, суда переправляли людей, пока не завершено было дело, равного которому в истории ещё не случалось. Все афиняне, не желавшие оставаться во власти Ксеркса, получили возможность уехать. Всем заправлял один мозг. Все приказы отдавал единственный голос. Леонид, Аякс Эллады, был отнят у неё. Остался Фемистокл, новый Одиссей, доблестный, как Аякс, и одарённый разумом, достойным бессмертного бога. Неужели этот разум и доблесть сумеют отразить натиск божественного царя ариев?

Глава 11

Лишь несколько дней Ксеркс позволил отдохнуть своему воинству, дорого заплатившему за победу у Фермопил. Экспедиционный корпус, посланный, чтобы ограбить Дельфы, вернулся, не добившись успеха, — как утверждали, благодаря личному вмешательству Аполлона, обрушившего два горных утёса на головы неблагочестивых врагов. Однако никакое чудо не преграждало персам путь на Афины. Беотия со всеми её городами приветствовала царя; Феспии и Платея, стоявшие за Элладу, были сожжены. Войско пелопоннесцев стояло в Коринфе, занятое возведением стены поперёк Истма, и не думало вступать в открытый бой.

— Клянусь душой отца, — говорил Царь Царей, — я не сомневаюсь в том, что после урока, полученного у Фермопил, эти безумцы побоятся выйти на новое сражение.

— На суше, конечно, — соглашался Мардоний, постоянно находившийся у локтя своего властелина, — но на море… Бессмертный государь скоро узнает об этом.

— Неужели они дадут нам морское сражение? — спросил Ксеркс, не обрадованный подобным предположением.

— Всемогущий, ты убил Леонида, но второй из твоих отъявленных врагов ещё жив. И пока Фемистокл тоже не будет убит, твоим рабам приходится думать о битве с ним.

— Ах да! Помню его: упрямый негодяй. Ну, если нам придётся сражаться на море, битва должна происходить под моим присмотром. Верные мне финикийские и египетские мореходы не показали себя при Артемизии; доблесть их не смогла проявиться в отсутствие царя…

— Присутствие которого заставляет верноподданного сражаться за десятерых, — торопливо добавил Фарнасп, носитель опахала.

— Конечно, — улыбнулся царь. — А теперь я должен спросить у тебя, Мардоний, о здоровье моего красавчика Прексаспа.

— Без перемен, великий государь.

— Неужели рана настолько тяжела? Печально. Он долго выздоравливает. Разумеется, ему нечего желать.

— Нечего, всемогущий.

— Сегодня я пошлю ему хелбонского вина со своего стола. Я уже скучаю по пригожему лицу Прексаспа. Я хочу сыграть с ним в кости. Прикажи ему поправиться, потому что этого желает царь. И если он уже сделался настоящим персом, одних этих слов будет довольно, чтобы Прексасп поднялся со своего ложа.

— Вне сомнения, он будет растроган милостью вечного государя, — ответил носитель лука, отнюдь не пожалевший о том, что дальнейший разговор на эту тему был прекращён верховным привратником, провожавшим к царю предводителей конницы для обсуждения наиболее практичного маршрута продвижения через Беотию.

На самом деле благодаря крепкой бронзе лаконского шлема Главкон давно уже находился вне опасности. Он уже мог ходить, даже ездить верхом, но Мардоний не разрешал ему оставлять шатра. Афинянина, конечно же, скоро узнают, и, как только Ксеркс пришлёт за ним, Главкон в своём новом расположении духа вполне может устроить перед лицом гневного монарха невесть что. Посему афинянин был в известном роде заточен в шатре вместе с евнухами, слугами и женщинами. Артозостра часто разделяла его общество, Роксана делала это реже. Однако египтянка полностью утратила свою власть над Главконом. Он обращался с нею с холодной любезностью, куда более обидной, чем простое пренебрежение. Раз или два Артозостра пыталась отговорить Главкона от его намерения, но слова её всегда разбивались об один и тот же барьер:

— Я эллин, моя госпожа. Мои боги — другие боги. И я должен жить и умирать так, как положено моему народу. И после утра, проведённого с Леонидом, я не сомневаюсь в том, что наши боги сильны и даруют нам победу.

После Фермопил войско повернуло на юго-восток, но Главкон ехал в крытой походной повозке, которую охраняли евнухи Мардония. Все считали, что в этом возке передвигается какая-то женщина из гарема носителя лука, царь ежедневно осведомлялся о своём любимце, и каждый день Мардоний отвечал ему: «Состояние Прексаспа не изменилось». Ответ этот, даже на взгляд правдолюбца Митры, был весьма недалёк от истины.

Когда войско остановилось возле Платеи, пришли вести, которые могли бы сокрушить уверенность Главкона, если её вообще можно было сокрушить. Эвбол-коринфянин погиб в стычке сразу же за Фермопилами. Весть эта означала, что никто не мог объявить в Афинах о том, что в день тягчайшего испытания изгнанник связал свою судьбу с Элладой. Леонид погиб. Спартанцы, присутствовавшие при разговоре Главкона с царём, тоже убиты. В спешке, на военном совете, Леонид назвал его имя лишь одному Эвболу. А теперь тот погиб, явно не успев сообщить кому-либо о деяниях Главкона. Итак, соотечественники-афиняне видели в нём по-прежнему предателя, лишь подтвердившего свою вину в трудный час. Если он возвратится к своим, толпа, возможно, растерзает его. Но молодой Алкмеонид не утрачивал решимости. Раз уж он не погиб при Фермопилах, нельзя оставаться и в лагере варваров. Надо лишь довериться владычице Афине, спасшей его от одной смерти, — она избавит и от другой. И потому он копил силы — словно пойманный лев, мечтающий об освобождении, — едва не желая при этом, чтобы персидское войско продвигалось вперёд побыстрее, приближая его тем самым к родному дому.

Главкон надеялся увидеть всё пелопоннесское воинство в боевом строю ещё в Беотии, но надежда эта не осуществилась. Пророчество должно было исполниться: всей «земле Кекропса» надлежало оказаться в руках варваров. Горные проходы были открыты. Продвигавшийся вперёд авангард персов никто не засыпал стрелами, и придворные то и дело уверяли своего господина в том, что ни один грек не поднимет на него руку.

На четвёртый месяц после перехода через Геллеспонт Ксеркс вступил в Афины; ворота были открыты настежь. Персы шли по безмолвным улицам вымершего города. Пришельцев приветствовали лишь немногие беглые рабы. Только горстка суеверных старцев и хранителей храма запёрлись на Акрополе и обороняли свою священную гору. Несколько дней они защищали кручу, сбрасывая вниз огромные камни, но конец был предрешён: персы обнаружили тайную тропу. Защитники Акрополя были застигнуты врасплох и либо погибли под мечами захватчиков, либо попрыгали вниз с утёсов. Индийский копейщик бросил факел, и дом богини-хранительницы охватило пламя. Огненный столп, поднявшийся над храмом, оповестил о том, что Ксеркс овладел всей Аттикой.

Главкон смотрел на горящий храм, скрипя зубами. Мардоний поставил свои шатры в восточной части города, возле фонтана Каллирои, столь памятного Алкмеониду. Здесь он впервые встретил Гермиону, вместе со служанками пришедшую за водой, и отсюда ушёл в тот день, видя перед собой встающую из моря Афродиту. Часто сиживал он возле крохотного водоёма и с Демаратом, а кипарисы над головой напевали свою успокоительную, монотонную песню. Перед Главконом высилась Скала Афины — вроде бы такая же, как и прежде, но совсем другая. Храм его отцов погибал, превращаясь в дым и пепел. Афинянин повернулся к Артозостре с горькой улыбкой:

— Вот, госпожа, твой народ вершит свою волю. Но не думай, что Афина Никефория, Афина Победительница, забудет день нашего сражения.

Артозостра молчала. Главкон знал, что многие из знатных персов не советовали Ксерксу совершать подобное святотатство, чтобы не доводить греков до отчаяния, однако факт сей мало чем мог утешить Алкмеонида.

На следующий день Мардоний позволил ему в сумерках проехать по опустевшему городу под надзором двух евнухов. Персы в основном стояли за городскими стенами, грабить город было запрещено. Лишь Гидарн со своими Бессмертными остановился на Ареопаге, а сам царь выбрал Агору в качестве своего стана. Главкон словно попал в страну мёртвых. Всё было знакомо и всё переменилось.

Евнухи держали в руках факелы. Они проходили улицу за улицей, их покрывал мусор, брошенный горожанами, двери домов были открыты. Главкон уже знал от перебежчика о смерти отца, и его не удивило, что дом, в котором он родился, оказался пустым и заброшенным. Как, впрочем, и всё вокруг. Ему оставалось только вспоминать дни, которым не суждено возвратиться. Вот школа, где старый Полихарм вдалбливал им с Демаратом азы «чтения, письма и музыки», перемежая наставления затрещинами. Вот на углу герма, которую он сам освящал в день, когда завоевал свой первый венок на играх. Вот дом Кимона, где ему неоднократно приводилось весело пировать. Главкон шёл по Агоре, мимо портиков, под которыми так часто, оставив борцовскую площадку в гимнасии Киносарге, он болтал с друзьями о войне и царе в дни, когда Персия казалась совсем далёкой. Наконец инстинкт — он не мог усмотреть в своём порыве желание — привёл его к дому Гермиппа.

Дверь пришлось взломать. Уже первый взгляд на внутренность дома засвидетельствовал, что Эвмолпид ждал врага в Афинах, а не в Элевсине. Двор был завален вещами, брошенными обитателями, — горшками, одеялами, стульями. Ручная перепёлка вспорхнула с треножника, стоявшего посреди охладевшего очага. Главкон протянул руку, и птица уселась на его ладонь, ожидая найти на ней какое-нибудь зёрнышко. Пичуга была любимицей Гермионы. Сердце изгнанника забилось.

Возле входа остался открытым сундук с одеждой. Главкон принялся извлекать из него содержимое — женские платья и наконец белое воздушное одеяние из Аморгоса, казавшееся облачком в его ладонях. Из складок его выпала пара белых сандалий с золотыми застёжками. Платье, которое было на Гермионе в последний день Панафиней, завершившийся его изгнанием. Он отбросил платье. Евнухи поглядывали на него. Главкон не мог позволить, чтобы они следовали за ним дальше.

— Дайте мне факел. Я сейчас вернусь.

Он в одиночестве поднялся на верхний этаж, в женскую половину. Там тоже царило смятение: наиболее ценных вещей не было, хотя многое осталось. В углу стоял ткацкий станок, на котором была натянута ещё не оконченная шаль. Яркая шерсть складывалась в рисунок: Ариадна ждала возвращения Тесея. Неужели жена или нареченная невеста Демарата станет заниматься подобным делом?

Во второй комнате, окружённая ещё большим беспорядком, в уголке стояла бронзовая статуя — изваяние Аполлона, натягивавшего лук, дабы обрушить свой гнев на ахейцев, — подаренная Гермионе Главконом. У подножия статуи висел венок из пурпурных астр, Главкон протянул руку и прижал его к груди.

В третьей комнате почти ничего не было. Разочарованный Главкон уже намеревался уйти, когда заметил подвешенную между двумя столбами плетёную колыбель. В ней оставалось шерстяное одеяльце. Маленькая подушка ещё сохраняла отпечаток детской головки. Главкон едва не выронил факел из рук. Он приложил ладонь ко лбу.

— Зевс милосердный! — простонал изгнанник. — Сохрани меня в здравом уме! Как смогу я служить Элладе и любимым мной людям, если ты лишаешь меня разума?

Он обвёл всё помещение тревожным взором. Поиск оказался ненапрасным: Главкон едва не наступил на деревянную погремушку — игрушку постарше самих египетских пирамид. Схватив её, Главкон пригляделся, и прочёл грубо вырезанную надпись: «Феникс, сын Главкона».

Его сын. У него есть сын! А значит, его жену ещё не отдали Демарату. Охваченный бурей чувств, Главкон принялся целовать игрушку.

Наконец, взяв себя в руки, он направился вниз, к евнухам, которых уже волновало его долгое отсутствие…

— Перс, — сказал Главкон Мардонию, вновь оказавшись в шатре носителя царского лука, — или позволь мне вернуться к своему народу, или убей меня. Моя жена родила мне сына. И я должен быть там, где смогу защитить его.

Нахмурясь, Мардоний кивнул головой:

— Ты знаешь, что я хочу другого. Но я дал слово. А слово князя ариев неизменно. Ты тоже знаешь, что тебя ждёт среди своих смерть, и притом не за собственные проступки.

— Я знаю это. Как и то, что Эллада нуждается во мне.

— Чтобы сражаться с нами? — вздохнул носитель лука. — Тем не менее, ступай. Иран не столь слаб, чтобы один враг помешал ему одержать победу. Завтра ночью для тебя будет приготовлена лодка. Воспользуйся ею, а там пусть тебя хранят боги, ибо власть моя на этом кончается.

Весь следующий день Главкон сидел внутри шатра, глядя на окутавшее Акрополь дымное облако и на персов, вырубавших священные оливы Афины, деревья, которым под страхом смерти не мог причинить вреда ни один из эллинов. Однако атлет более не проклинал захватчиков: ещё немного, и он сумеет отомстить им.

Сплетники-евнухи сообщили ему волю царя. Ксеркс находился в Фалероне, обозревая свой флот. Корабли эллинов ожидали его у Саламина. Персы держали военный совет, и всякую ночь, напившись, принимали решение, которое отменялось на следующее же утро. Они требовали битвы. Если царь уничтожит врагов при Саламине, он сумеет высадить своё войско у ворот Спарты, обойдя сразу становящуюся бесполезной стену на Истме. Но разве победа не очевидна? Разве на один эллинский корабль не приходится два персидских? Вассальные царьки-финикийцы уверяли в этом своего властелина. Лишь Артемизия, царица-воительница, правившая в Галикарнасе, утверждала иначе, но её никто не слушал.

— Завтра война закончится, — в присутствии Главкона изрёк виночерпий, даже не заметив, что, глядя на опалённые колонны Акрополя, афинянин то сгибает, то разгибает подкову своими изящными пальцами.

Наконец солнце просыпало последнее вечернее золото. Евнухи позвали Главкона в шатёр Артозостры, явившейся вместе с Роксаной, чтобы он мог попрощаться с ними. Обе женщины были в алых, царственных одеждах, аметисты, сверкавшие в их волосах, обошлись, должно быть, носителю лука в месячный доход всего Коринфа. Переодевшийся в простой греческий наряд Главкон низко склонился перед обеими женщинами и поцеловал край платья каждой из них. Поднявшись, он сказал:

— Тебе, моя княжна и благодетельница, желаю всякого счастья и благословения. Да доживёшь ты до зрелых лет, пусть имя твоё затмит славу Семирамиды, сказочной царицы и победительницы. Пусть боги не исполнят лишь одно твоё желание — да сохранят Афины свою свободу. Пусть весь мир достанется вам, персам, а нас предоставьте собственной воле. Прощай и ты, о, сестра Мардония, — он повернулся к Роксане. — Я причинил тебе боль, и это вдвойне горько мне. Увы, я любил тебя лишь в мечтах. Мне суждено жить не среди роз Бактрии, а на голых камнях Аттики. Да пошлёт тебе Афродита другую любовь и счастье большее, чем если бы ты связала свою судьбу с моей.

Женщины протянули Главкону руки. Он по очереди поцеловал их. На длинных ресницах Роксаны блеснули слёзы.

— Прощай, — проговорила она.

— Прощайте и вы, — сказал Главкон, отворачиваясь. За спиной его прошелестел полог шатра.

Мардоний проводил его на всём долгом пути от фонтана Каллирои до берега моря. Главкон пытался спорить, но носитель лука даже не желал слушать.

— Афинянин, ты спас мне жизнь, — ответил он, — и теперь мы расстаёмся уже навсегда.

Луна уже вставала из-за мрачного кряжа Гиметта, рассыпая своё бледное золото по всей аттической равнине. Скала Акрополя поднималась к небу над головами Главкона и Мардония. Глянув вверх, Главкон заметил, как блеснули под лучами луны наконечник и щит персидского воина, стоявшего на страже возле разрушенного святилища богини-девы. Алкмеонид вновь оставлял родные Афины, но на сей раз "голова его была полна совершенно иных мыслей, чем в ту ночь, когда он шёл рядом с Формием. Двое, перс и эллин, покинули опустевший город и спящий стан. Последние отблески дневного света давно погасли на западе, когда перед ними оказался холм Мунихия, усеянный шатрами, за которыми плескалось черно-фиолетовое море. Гавани заполнял целый лес мачт — флот Царя Царей, готовый с восходом солнца вступить в бой. Мардоний повёл Главкона не к гаваням, а на юг, где за небольшим мысом Колиада простирался песчаный берег. С юга задувал тёплый ветерок. Где-то вдали грохотали якорные цепи, скрипели блоки. За Пиреем поднимались тёмные горы и мысы, а у подножия их мерцала россыпь огней.

— Саламин! — воскликнул Главкон. — Там корабли Эллады.

Мардоний спустился на самый берег. У воды лежала небольшая, но крепкая лодка с вёслами.

— Что возьмёшь ещё? — спросил носитель царского лука. — Золота?

— Нет. Возьми лучше ты. — И Главкон снял с себя золотой пояс, которым оделил его в Сардах Ксеркс. — Эллином я родился, эллином и вернусь к своим.

Он нагнулся, чтобы поцеловать край одежды перса, но Мардоний не позволил ему этого сделать.

— Жаль, что ты не захотел стать моим братом, — проговорил он.

Перс и эллин обнялись.

Прощаясь, Мардоний произнёс два слова:

— Берегись Демарата.

— Что ты хочешь сказать?

— Большего я не скажу. Будь умным: берегись Демарата.

Верные слуги Мардония, бывшие свидетелями всего происходящего, уже тащили лодку на воду. Прощание было недолгим. Оба знали, что новой встречи не будет и что Главкон может и не пережить утра. Последнее рукопожатие, и лодка закачалась на волнах. Главкон поглядел на оставшиеся на берегу фигуры, обдумывая странное предупреждение Мардония. А потом он взялся за вёсла и направился на запад, через пролив к Саламину, огибая флот варваров, многочисленный, выстроенный к битве.

Глава 12

Леонида боги забрали. Остался Фемистокл, чтобы нести бремя, никогда ещё не ложившееся на человека, — тяжесть двух битв: с персами и собственными, отнюдь не героическими союзниками. Три сотни и семь десятков триер выставили греки к Саламину. Половину судов дали Афины, но командовал соединённым флотом спартанец Эврибиад, представитель государства, в битву не спешившего, давшего всего шестнадцать кораблей, но тем не менее единственного, которому готовы были подчиниться вздорные пелопоннесцы.

Человек, расхаживавший по каюте «Навзикаи» спустя несколько дней после бегства из Афин, был совсем не похож на того, кто правил городом с Бемы. Он, по крайней мере, знал, что утром решится судьба Афин. Состоявшийся днём военный совет не давал повода для веселья. Зарево над Акрополем полыхало уже два дня. Огромный флот Ксеркса вышел из гаваней Аттики. Все предводители греческого флота собрались в каюте Эврибиада, и Фемистокл твердил одно только слово: «Сражаться!»

Однако малодушный Адимант, коринфский флотоводец, а с ним и многие отвечали:

— Тянуть время! Вернуться на Истм! Не рисковать.

Сыну Неокла удалось заткнуть им рот. Не аргументами, а угрозами:

— Сражаться с флотом Царя Царей мы можем только здесь, в узком проливе. В открытом море враг сокрушит нас числом. Голосуйте за битву, иначе мы, афиняне, отплывём в Италию и предоставим вам возможность самостоятельно сражаться с Ксерксом.

После этих слов на совете воцарилось угрюмое молчание, и верховный главнокомандующий с тоской посмотрел на Фемистокла. А потом — против собственного желания — дал приказ готовиться к битве.

Приказ был отдан, однако, отплывая от борта флагманского корабля на лодке, афинянин услыхал, как Глобрий, флотоводец из Сикиона, бормотал:

— Упрямец, он погубит нас!

Фемистокл не обманывал себя. Утром половина эллинов пойдёт в бой, думая о том, как уцелеть, а не как победить. Так не поступают перед победой.

Каюта опустела, в ней остался один Фемистокл. На палубе над головой его во всю мощь лёгких распоряжался триерарх Амейна, а дружный напев моряков свидетельствовал хотя бы о том, что «Навзикая» не промедлит в битве. Корабль облегчали перед сражением: бесполезные запасные мачты и паруса выгружали на берег, готовили запасные вёсла и абордажные крючья. Битва царила в помыслах каждого афинянина, однако союзники думали о другом. Наступивший самый главный час его жизни застал Фемистокла в задумчивости и волнении. Он отмахнулся от молодых людей, явившихся за приказаниями.

— Все распоряжения я уже отдал. Исполняйте их. Аристид прибыл? — Последний вопрос был обращён к Симониду, который все эти напряжённые дни находился рядом с Фемистоклом в качестве друга и советника.

— Он ещё не прибыл с Эгины.

— Тогда оставьте меня. — Фемистокл помрачнел.

Все вышли.

Элегантная каюта полностью соответствовала вкусу: Фемистокл роскошно обставил её. Кованая бронза, толстые карфагенские ковры, светильники на цепях из драгоценной коринфской латуни, за треножником стояло изваяние Афродиты Верной Советчицы, любимого божества флотоводца. И, повинуясь привычке, он пересёк каюту, взял золотую шкатулку и бросил несколько крупиц благовоний в жаровню.

— Внемли, о, владычица, — проговорил он задумчиво, — исполни мои моления.

Фемистокл знал, что слова ничего не стоят. Дуновение ночного ветра, врывавшееся в окно, разогнало аромат. Богиня смотрела на него с прежней, неизменной улыбкой, и Фемистокл горько улыбнулся в ответ.

— Таков, значит, будет конец. Проигранная битва, измена, рабство… нет, я не стану жить, чтобы испытать всё это.

Он выглянул в окно — огни варварского флота были отчётливо видны. Фемистокл наполнил грудь солёным воздухом.

— Так заканчивается трагедия… хуже, чем в самой скверной пьесе Фрисиппа, когда народ прогнал его хор с орхестры[40] градом финиковых косточек. И всё же… всё же…

Последовавшая мысль так и не приобрела в его голове законченный облик.

— Да! — воскликнул Фемистокл, отодвигаясь от окна с долей прежней живости. — Я всё время держался храбрецом. Я смотрел в лицо циклопу, даже когда он строил самые гневные рожи. Но всё это пройдёт. По-моему, презренный Терсит и царь Агамемнон спят в Аиде и видят те же самые сны. Какая разница, проживёшь ли ты на несколько лет больше или меньше. Но умирать с мыслью: «Я победил» — куда приятнее, чем повторять про себя: «Я проиграл, и всё, что я любил, погибнет вместе со мной». А Афины…

Он остановился и возобновил свой монолог уже в ином тоне:

— Сколько же существует непонятных мне вещей. Их не растолкуют в Дельфах, ни один ясновидец не прочтёт разгадку в полёте птиц. Что произошло с Главконом? Неужели он действительно был предателем? И в чём именно заключалась его измена? После его исчезновения я потерял веру в смертных.

Мысли Фемистокла вновь уклонились в другую сторону:

— А мои сторонники в Афинах искренне верят в меня. Не лучше ли быть вождём в одном вольном городе, чем Ксерксом, господином миллионов рабов? Когда я возвратился в Пирей, меня приветствовали, словно самого Аполлона Избавителя. Как там напишут потом историки: «В это время Фемистокл, сын Неокла, побудил афинян к безнадёжному сопротивлению и тем самым обрёк их на уничтожение»? О, Зевс, неужели они действительно напишут так обо мне? Неужели меня назовут дураком и безумцем за то, что я хочу избавить свою землю от участи Мидии, Лидии, Вавилона, Египта, Ионии? Неужели мрачная Атропо сплела персам цепь нескончаемых побед? Тогда, о, Зевс, или ты, безымянная сила над силами, погляди на эту державу! Ксеркс уже не царь, а бог, и он попытается захватить Олимп и отнять у тебя престол.

Фемистокл мерил каюту отрывистыми шагами.

— Как?! — вскричал он, ударяя себя по лбу. — Как заставить сражаться этих эллинов?

Рука его опустилась на рукоять меча.

— Есть лишь одно место, где мы можем сразиться, имея преимущество на своей стороне. Здесь, в проливе между Саламином и Аттикой, мы можем свободно расставить все наши корабли, тогда как варвары будут мешать друг другу. Ну, а если нам придётся отступить… Нет, пусть об этом думают Адимант и его присные. Стена, преграждающая Истм… Да царь никогда не станет штурмовать её. Даже не предпримет единственной попытки, если только советники Ксеркса не сошли с ума. Разве царь не овладел морем? Разве не сумеет он высадить свою рать в любом месте за стеной? Разве я не вдалбливал эту мысль в тупые головы пелопоннесцев? Земля и боги! Уговорить каменную статую проще, чем дорийца. И они ещё считают себя наделёнными разумом.

Раздался стук в дверь. Вошёл Симонид.

— Ты не выйдешь на палубу, Фемистокл? Люди ждут. Повар Амейны приготовил вкусную трапезу, анчоуса и тунца, вожди народа ждут тебя, чтобы совершить возлияние в честь Тихэ, Удачи, чтобы она не забыла нас своим попечением завтра утром.

— Симонид, я в раздоре с Тихэ. Я не стану появляться на людях.

— Значит, наши дела плохи?

— Плохи. Но держись с отвагой перед людьми. Может быть, у нас есть ещё шанс.

— Неужели дошло до этого? — вопросил коротышка-поэт с тревогой в голосе.

— Оставь меня, — приказал Фемистокл, указывая рукой на дверь, и Симониду хватило ума подчиниться.

Фемистокл извлёк из стола перо, но не стал писать на разложенном перед ним листе папируса, а прикусил его кончик зубами.

— Как заставить эллинов сражаться? Отец Зевс, открой мне способ!

Мозг заторопился с возможными вариантами.

— Новый оракул, предсказание о неизбежной победе? Но я и так уже досуха выжал книги пророчеств. Или купить Адиманта вместе с его друзьями? Но золотом можно купить только душу, а не отвагу. Или произнести зажигательную речь, предложить новые аргументы? Но, даже если бы я обладал красноречием Нестора и мудростью Фалеса, послушают ли меня упрямые дорийцы?

Вновь постучал Симонид, лицо которого вытянулось.

— О, горе нам! Кимон прислал вестника со своего «Персея». Он говорит, что «Дикэ», стоящий рядом с ним сикионский корабль, не облегчается перед битвой, а ставит паруса, чтобы бежать.

— Это всё? — спокойно спросил Фемистокл.

— Утверждают также, что Адимант и другие флотоводцы, разделяющие его настроение, вновь отправились к Эврибиаду, чтобы отговорить его от сражения.

— Я ожидал этого.

— И спартанец уже сдаётся? — Коротышка-поэт побледнел.

— Весьма вероятно. Эврибиад стал бы трусом, не будь он таким большим дураком.

— И ты не собираешься немедленно посетить его, чтобы укрепить робких сердцем и заставить их вести себя так, как подобает эллинам?

— Пока нет.

— Друг мой, клянусь священным псом Египта, — вскричал Симонид, касаясь руки Фемистокла, — если ты ничего не предпримешь, всем нам предстоит завтра переселиться на поля асфоделей.

— Я делаю, что могу.

— Всё? Ты стоишь здесь, скрестив на груди руки!

— Всё… ибо я думаю.

— Думаешь… Не пора ли от размышлений перейти к действиям?

— Я это сделаю.

— Когда?

— Когда бог откроет свою волю. А пока я не вижу никакого просвета.

— Вечер уже кончается, и, значит, Эллада погибла!

Фемистокл рассмеялся, едва ли не легкомысленно:

— Нет, друг мой. Эллада не погибнет до завтрашнего утра, а что только не случается за ночь. А теперь ступай. Позволь мне вернуться к размышлениям.

Симонид медлил. Он сомневался в том, что Фемистокл владел ситуацией, но флотоводец решительным жестом указывал на дверь. Рука поэта уже касалась её, и тут в створку вновь постучали. Вошёл проревт, командующий передней палубой, ближайший помощник Амейны.

— Что у тебя? — резко спросил Фемистокл.

— Перебежчик, превосходительный, возможно, это обрадует тебя.

— Перебежчик… Откуда он взялся?

— Он приплыл к борту «Навзикаи» в лодке. Клянётся, что только что отплыл из Фалерона, и хочет повидать тебя.

— Он варвар?

— Нет, грек. Говорит с дорийским акцентом.

Фемистокл опять рассмеялся, уже веселее.

— Перебежчик, говоришь? Тогда почему же, о, совы Афины, оставил он «край жареных зайцев», обитель персов, куда бегут столь многие? На нашу сторону переходит не столь много людей, чтобы можно было пренебречь одним из них. Приведи его.

— А как же совет у Эврибиада? — напомнил Симонид.

— К гарпиям их всех! Я просил у Зевса знамения, и вот оно. У нас есть ещё время на то, чтобы выслушать перебежчика, убедить Адиманта и спасти Элладу.

Фемистокл поднял голову. Неуверенность и печаль оставили его лицо. Он вновь стал самим собой. Какие надежды, какие хитрости ещё таились в этом неисчерпаемом мозгу, Симонид не знал. Однако уже сам облик этого улыбающегося, сильного человека вселял спокойствие. Моряк вошёл вновь — уже с молодым человеком, лицо которого скрывали густая борода и остроконечная шапка. Смело подойдя к Фемистоклу, он произнёс несколько слов, после чего флотоводец отослал морехода.

Глава 13

Оставшись в обществе Симонида и Фемистокла, незнакомец снял высокий колпак. Перед афинянами стоял молодой, крепко сложенный человек. Борода и царивший в каюте сумрак утаивали его черты. Он молчал, ожидая вопросов, а оба афинянина разглядывали его.

— Ну? — промолвил наконец флотоводец. — Кто ты? И почему находишься здесь?

— Ты не узнал меня?

— Не узнал, хотя память надёжно служит мне. Но ты говоришь как уроженец Аттики, а не дориец, как мне передавали.

— Я не просто из Аттики, я родом из Афин.

— Афинянин? Чтобы я не узнал афинянина? Постой. Твой голос знаком мне. Где я слышал его?

— В последний раз, — напомнил незнакомец, чуть возвысив голос, — мы говорили с тобой в Колоне. С тобой были Демарат и Гермипп.

Фемистокл отступил на три шага:

— Море отдаёт мертвецов. Ты Главкон, сын Конона…

— Конона, — подтвердил перебежчик, спокойно складывая руки на груди.

— Несчастный юнец! Какая гарпия, какой злой бог принёс тебя сюда? Что мешает мне отдать тебя морякам, чтобы они прибили тебя гвоздями к мачте!

— Ничто не мешает, напротив… — Голос Главкона сделался жёстким. — Но Афинам и Элладе завтра потребуются все их сыновья.

— Верным же ты был сыном своего города! Как тебе удалось уцелеть на море?

— Меня выбросило на берег Астипалеи.

— Где ты был с тех пор?

— В Сардах.

— Кто покровительствовал тебе?

— Мардоний!

— Неужели персы так скверно обошлись с тобой, что ты решил покинуть их?

— Они засыпали меня почестями и богатством. Ксеркс был милостив ко мне.

— И ты дошёл с его войском до Эллады? В компании других предателей… сыновей Гиппия и всех прочих?

Побагровев, Главкон смело встретил взгляд Фемистокла:

— Да… и всё же…

— Ах, и всё же… — саркастически заметил Фемистокл. — Я так и думал. Что ж, я могу назвать много причин твоего появления здесь… Ты хочешь предать нас персам, и Афина вложила извращённое мужество в твоё сердце. Тебе, конечно, известно, что прощение, объявленное нами изгнанникам, не распространяется на изменников.

— Знаю.

Фемистокл сел в кресло. Он находился в редком для себя состоянии и не знал, что говорить, что думать.

— Садись, Симонид, — приказал он, — а ты, бывший Алкмеонид, а ныне предатель, объясни мне, почему после всего случившегося я должен верить тебе?

— Я не прошу тебя верить. — Главкон застыл, словно изваяние. — Я не буду в обиде на тебя, если ты примешь любое решение, но тем не менее выслушай…

Взмахнув рукой, флотоводец велел говорить, и беженец начал свою повесть. Весь свой путь по морю от Фалерона Главкон готовил себя к этому испытанию, и отвага не оставила его. Немногословно и ясно он объяснил, как обошлась с ним судьба после Колона. Лишь когда Главкон упомянул о том, что был рядом с Леонидом, Фемистокл бросил на него острый взгляд:

— Повтори-ка. И не ошибись. Я отлично умею замечать ложь.

Главкон невозмутимо повторил свои слова.

— Какие доказательства ты можешь предъявить того, что был с царём Спарты?

— Никаких, кроме собственного слова. Имя моё слыха ли лишь коринфянин Эвбол и спартанцы. Но они мертвы.

— Гм! И ты рассчитываешь, что я поверю похвальбе изменника, за голову которого назначена награда?

— Ты сказал, что умеешь отличить ложь от правды.

Фемистокл поник головой и прикрыл лицо руками. Наконец, распрямившись, он поглядел на перебежчика:

— Ну, сын Конона, ты по-прежнему настаиваешь на своей невиновности? Ты готов повторить клятвы, которые приносил в Колоне?

— Да! Я не писал этого письма.

— Кто же это сделал тогда?

— Я сказал — злой бог. И ещё раз повторю это.

Фемистокл покачал головой.

— В наши дни боги пользуются человеческими руками, чтобы погубить человека. Ещё раз спрашиваю, кто написал это письмо?

— Афина знает это.

— К несчастью, великая богиня ничего не скажет нам! — выкрикнул богохульное утверждение наварх[41]. — Давай возвратимся к более лёгким вопросам. Это я написал его?

— Немыслимо.

— Значит, Демарат?

— Немыслимо, и всё же…

— Разве ты не понимаешь, мой милый изгнанник, — кротко проговорил Фемистокл, — что, пока ты не переложишь ответственность за это письмо на чужие плечи, я но смогу сказать, что верю тебе?

— Я не прошу об этом. Моя просьба иная. Позволишь ли ты мне послужить Элладе?

— Откуда я могу знать, что ты не посланный Мардонием лазутчик?

— Слишком много перебежчиков и доносчиков бегут сейчас к Ксерксу, чтобы мне нужно было совать свою голову в пасть гидры. И ты это знаешь.

Фемистокл приподнял бровь:

— Симонид, ты всё слышал. Что скажешь? — Последний вопрос был обращён к поэту.

— Что этот Главкон, какова бы ни была его вина год назад, сегодня достоин доверия.

— Эвге! Сказать легко. Но что делать, если он снова предаст нас?

— Насколько я понимаю, — заметил проницательный Симонид, — сейчас выдавать особенно уже нечего.

— Отлично сказано.

Фемистокл приложил ладони ко лбу, Главкон же стоял словно мраморное изваяние. Наварх вдруг разразился потоком вопросов:

— Ты прибыл из лагеря Царя Царей?

— Да.

— И ты знаком с планом сражения?

— Я не был на совете, но его не скрывают. Персы слишком уверены в себе.

— Как стоят их корабли?

— Теснятся друг к другу возле афинских гаваней. Корабли вассальных ионян находятся слева. Финикийцы, главная надежда Ксеркса, справа от них, но правое крыло занимают египтяне.

— Откуда тебе это известно?

— Из разговоров. Кроме того, на пути сюда мне пришлось обойти на вёслах всю армаду. Глаза у меня есть. Потом, на небе луна. Я не ошибся.

— А ты знаешь, где находится трирера Ариабигна, главного среди флотоводцев Ксеркса?

— Она стоит у входа в Пирей. Найти этот корабль нетрудно. Он целиком освещён фонарями.

— Ага! Итак, египетская эскадра находится на правом крыле, ближе всего к Саламину?

— Да.

— И если они дойдут вдоль берега до мыса, являющегося отрогом горы Эгалеос, то водный путь к Элевсину будет перекрыт. А с юга он уже заперт ионянами.

— Я едва сумел проскользнуть в лодке.

Последовали новые вопросы. Наконец флотоводец поднялся и хлопнул себя по ляжке:

— Ну, хочешь послужить Элладе?

— Разве я только что не говорил это?

— Готов ли ты умереть за неё?

— Однажды я уже выбрал смерть… Вместе с Леонидом.

— Осмелишься ли ты на дело, которое в случае неудачи отдаст тебя в руки варваров на растерзание конями или греков на распятие?

— Неудачи не будет!

— Эвге! Благородный ответ. Пойдём.

— Куда?

— На флагманский корабль Эврибиада. Там я пойму, следует ли тебе идти на риск.

Фемистокл прикоснулся к бронзовому гонгу, и в каюте появился его помощник.

— Мою лодку, — приказал наварх.

Когда моряк вышел, Фемистокл достал из сундука длинный гиматий и набросил его на плечи молодого чело века.

— С этой бородой тебя не узнали даже мы с Симонидом, и я сомневаюсь в том, что тебя сегодня сумеют разоблачить. Но запомни своё имя — Критий. Если вернёшься живым, придётся тебе выкрасить волосы. Ты ел?

— Кто сейчас голоден?

Фемистокл расхохотался:

— Это мы только говорим так. Но если дары Деметры нс укрепляют нас, поможет Дионис. Выпей.

Сняв с крючка кожаный бурдючок, он налил Главкону хиосского вина. Тот отказываться не стал. Когда Главков выпил, Фемистокл последовал его примеру. Потом вопросы стал задавать уже Главкон:

— Где моя жена?

— В городе Саламине, вместе с отцом; знаешь, она родила…

— Сына. Оба здоровы?

— Здоровы. Мальчишка красив, как сын Латоны.

В глазах изгнанника вспыхнул огонёк. Повернувшись к изваянию Афродиты, он простёр вперёд руку:

— О, Афродита, благословенная! — Вновь повернувшись к флотоводцу, Главкон торопливо спросил: — Значит, Гермиону ещё не отдали Демарату?

— Не отдали. Гермипп хочет этого. Гермиона сопротивляется. Она считает, что погубил тебя Демарат.

Главкон отвернулся, пряча лицо от собеседников:

— Боги ещё не забыли о милосердии.

Симониду показалось, что он произнёс именно эти слова.

— Лодка ждёт, кирие, — объявил появившийся в дверях помощник.

— Пусть судёнышко перебежчика привяжут к корме, — приказал Фемистокл, выйдя на палубу. — А Сикинн пусть сопутствует мне.

Проницательный азиат расположился на корме, вместе с Главконом и Фемистоклом. Крепкие гребцы налегли на вёсла. Всё своё недолгое путешествие наварх перешёптывался с Сикинном. Когда они оказались возле флагманского судна, за спартанским кораблём уже тянулся целый хвост ялов, явно свидетельствующий о том, что все пелопоннесские флотоводцы уже собрались у Эврибиада, добиваясь от него приказа к отступлению. Свет многочисленных ламп, пробиваясь сквозь узкие прорези окон, полосами ложился на поверхность вод. Слышны были взволнованные голоса. Фемистокл поднялся вверх по лестнице, и спартанский страж приветствовал его движением копья. Оставив своих спутников на палубе, Фемистокл поспешил вниз, но уже в следующее мгновение вернулся, поманив азиата и изгнанника к борту корабля.

— Отвези Сикинна к персидскому главнокомандующему, — зловещим шёпотом приказал он Главкону, — и если боги не охранят тебя сегодня ночью, завтра весь Олимп не сумеет спасти Элладу.

Не говоря более ни слова, Фемистокл вернулся в каюту. Экипаж яла подвёл к борту лодчонку Главкона, Сикинн спустился в неё, а Главкон, взяв вёсла, сперва направил своё судёнышко в сторону «Навзикаи», а потом повернул носом к проливу, к афинским гаваням. Сикинн молчал, но Главкон догадывался о смысле полученного им поручения. Ветер крепчал, нагоняя облака. Скоро они укроют луну, и приключение сделается менее опасным. Однако превыше всего была нужна скорость. И атлет со всей силой налёг на вёсла, заставляя лодку нестись по поверхности чёрных вод.

Незадолго до полуночи Главкон оттолкнул свою лодку от высокого судна Артабана, флотоводца варваров. Дело было сделано. Главкон оставался в раскачивающейся на волнах лодке, пока Сикинн наверху вёл переговоры с вождями персов. Знатные варвары, знакомые Главкону по времени, когда он служил Царю Царей, то и дело проходили наверху мимо него. Посматривая на них, афинянин держал руку невдалеке от рукоятки кинжала. В случае разоблачения лучше сразу покончить с собой, чем скончаться через несколько часов в лютой пытке. Однако разоблачение не состоялось. Сикинн спустился по лестнице; улыбаясь, он раскланивался с провожавшими его знатными юношами самым любезным образом, ибо кто как не он доставил самые добрые вести Царю Царей.

— До завтра, — проговорил персидский наверх.

— До завтра, — непринуждённо помахал ему вестник.

Он абсолютно не волновался, словно отвозил приглашение на пир; заняв своё место на носу, Сикинн повернулся к молчаливому Главкону:

— Греби.

— Куда? — Главкон взялся за вёсла.

— На корабль Эврибиада. Фемистокл ждёт. Торопись, как только можешь.

Полоса воды между лодкой и персами становилась всё шире. Главкон занимался своим делом, а потом впервые спросил о цели путешествия.

Сикинн ухмыльнулся, блеснув зубами во тьме:

— По поручению Фемистокла я передал варварам, что эллины грызутся друг с другом, что они готовы на скоротечную битву, но, если флотоводцы Царя Царей сделают попытку обойти их, битва может вовсе не состояться и греческий флот без сражения сдастся персам.

— И что они ответили?

— Что и я, и мой господин не окажемся без награды за услугу, оказанную Царю Царей. И что египетские корабли немедленно сойдут с места, перекрывая эллинам путь к бегству.

Налегавший на вёсла изгнанник ничего не ответил. Утомление после опасного дня и трудного вечера уже овладевало им. Главкон ощущал невыразимую усталость, впрочем, скорее умственную, чем телесную. Неуклюжая лодка еле ползла. Следуя приказу Сикинна, Главкон взял вправо и закрыл глаза. Сценки из его прошлой жизни, сменяя друг друга, поползли за закрытыми веками: вот он в Коринфе, на стадионе, перед грозным спартанцем, вот они с Гермионой поднимаются на священную скалу афинского Акрополя; вот он стоит возле Ксеркса, а флот и неисчислимая рать направляются через Геллеспонт… Потом он увидел жену, Роксану, всё прекрасное и милое сердцу, что привелось ему лицезреть в жизни. Не ошибся ли он? Окажется ли благосклонной к нему суровая судьба Эллады? Не лучше ли было бы предпочесть сады на реках Бактрии, от которых он навсегда отказался? И какой будет его собственная судьба, приведёт ли она его наконец в тихую гавань, или же ему суждено окончить свои дни завтра на одном из кораблей? Он грёб механически, всё глубже погружаясь в задумчивость, когда резкий оклик заставил его очнуться:

— Что вы тут делаете?

Сказано было по-финикийски. Главкон почти не знал этот резкий семитский язык, однако лемба, многовесельная патрульная шлюпка, уже догоняла их. Ещё мгновение — и плен, а там и разоблачение. Жизнь, смерть, Эллада, Гермиона — всё промелькнуло перед глазами опешившего от неожиданности афинянина, однако Сикинн спас их обоих.

— Какое слово назначено на сегодняшнюю ночь? Назови его, — торопливо шепнул он.

— Гистасп, — пробормотал ещё не пришедший в себя Главкон.

— Кто вы? И откуда? — Старший среди находившихся в шлюпке поднялся и посветил фонарём. — Нам было приказано плавать в проливе и перехватывать перебежчиков, и вот, клянусь Баалом[42], целая парочка! Завтра вороны вы клюют ваши глаза.

Сикинн встал.

— Дурак, — ответил он на сидонийском языке, — неужели ты посмеешь преградить путь вестнику самого Царя Царей? Похоже, что воронам завтра придётся расклёвывать не наши головы.

Шлюпка была уже совсем рядом, но моряк опустил фонарь:

— Хорошо. Назови слово.

— Гистасп.

Рука финикийца шевельнулась в приветственном жесте:

— Прости мою грубость, достойный господин. Действительно эллины находятся в таком положении, что искать перебежчиков в эту ночь просто нелепо. Однако приказ есть приказ.

— Прощаю, — снисходительно ответил посланец Фемистокла, — и донесу о твоей бдительности старшему над флотом.

— Да пошлёт тебе Баал-Мелек десять тысяч детей, — отозвался успокоившийся семит.

Экипаж шлюпки опустил вёсла на воду. Лодки разошлись. Когда их разделила уже изрядная полоска воды, Главкона бросило в жар, потом в холод, а затем снова в жар. Хладный Танатос пролетел в каком-то волоске от его головы. Вновь заскрипели уключины, вновь пополз ла назад вода. Ночь становилась темнее. Облака уже укрыли луну со всеми звёздами. Сикинн, человек проницательный и сведущий в погоде, заметил: «Утром будет крепкий ветер» — и погрузился в молчание. Главконом начинала овладевать уверенность в том, что наступает день, ради которого боги сохранили ему жизнь при Фермопилах, и уверенность эта ещё более укрепилась после встречи с шлюпкой финикийцев: настанет день, когда он совершит выдающееся деяние ради славы Эллады, после чего ему будет ниспослана или слава воина, павшего на поле брани, или спокойная жизнь, заслуженная подвигом. Что именно ждёт его, Главкон не представлял, однако, если начнётся буря, если вновь поднимутся волны, он справится с ними. Подобно одному из героев собственного народа, он мог сказать: «Много скитался я, многое в битвах и море изведал, пусть же деяние это повесть мою дополнит».

Монотонно скрипели уключины, постукивали вёсла. Сикинн с тревогой смотрел на север, и Главкон прекрасно понимал, что именно разыскивает взглядом семит. Наварх Ариабигн выполнял своё обещание. Египетский флот уже выдвигался вперёд, перекрывая эллинам путь к отступлению. На севере и на юге шли другие триеры, чтобы высадить войско на Пситталии, островке, находящемся между Саламином и основным местом грядущей битвы.

Грядущая битва? Вокруг было тихо, движение кораблей происходило где-то вдали, и воображение было едва способно представить его. Неужели эта чёрная сонная вода на рассвете сделается местом сражения, рядом с которым повесть о Гекторе и Ахиллесе покажется всего лишь сказкой? Неужели и сам он, Главкон, сын Конона, находящийся в этой лодке вместе с Сикинном, примет участие в этом сражении, слава которого переживёт века? «Скрип-скрип», — монотонно твердили вёсла. Неподалёку с громким плеском выпрыгнула рыба. На мгновение облачный покров разделился, позволив Селене посмотреть на море. Торопливый серебристый свет как никогда явно напомнил о том, что мысы Аттики теперь находятся в руках Ксеркса. Пентеликон и Гиметт, Парнес и Киферон, холмы, по которым бродил Главкон в дни счастливой юности, холмы, хранившие в себе прах его предков, открылись взору афинянина. Круглобокая лодка заторопилась по волнам, словно руки Главкона ощутили в себе новую силу. В некоторые мгновения пророческий дух осеняет даже тупицу, каковым афинянин, конечно же, не являлся. Луна исчезла за облаками. И под померкшим небосводом будто появились герои, вдохновляя эллинов на битву. Здесь были Персей, Тесей и Эрехтей, могучий Геракл, Одиссей Терпеливый, мудрость которого унаследовал Фемистокл, Солон Мудрый, Периандр Промыслитель, Диомед Безупречный — люди из легенд, герои, мудрецы, полубоги. Все они единым голосом твердили одно: мужайтесь, ибо наследие грядущего дня проследует от поколения к поколению «и перейдёт к народам, которым чужды и язык, и боги, и — самое имя Эллады».

Усталость отлетела от Главкона. Он никогда не ощущал подобной бодрости после вина. А потом в темноте замаячили стоящие на море корабли, внешнее ограждение флота Эллады. Ночной дозорный на триере, по морскому обычаю, подбодрял себя песней. В ночи звучали слова Архилоха:

В остром копье у меня замешен мой хлеб.

И в копье же из-под Исмара вино.

Пью, опершись на копьё.

Главкон вернулся мыслями к реальности. Под руководством Сикинна, лучше его знавшего расстановку греческих кораблей, он второй раз подвёл свой ял к борту триеры греческого флотоводца. В каюте на корме горели огни. И даже с воды были слышны голоса, занятые отчаянным спором.

— Всё ещё обсуждают? — спросил Сикинн у позевывающего морехода, приветствовавшего их на борту.

— Обсуждают, — буркнул спартанец. — Твой господин придумал тысячу новых аргументов. Он не умолкает, словно выгадывает время, только никто не знает для чего. Почти все, конечно, против него.

Посланец Фемистокла спустился в каюту. Увидев его, флотоводец буквально подскочил на месте. Шепнув ему на ухо несколько слов, азиат присоединился к Главкону. Они остановились, обратившись глазами к трапу. Ждать оставалось недолго.

Глава 14

Стоявший возле Эврибиада подручный уже в четвёртый раз переворачивал клепсидру, склянку с водой, отмерявшую прохождение времени. Светильники в низкой каюте тускло мерцали. Флотоводцы обменивались над узким столом напряжёнными взглядами усталых глаз. Адимант из Коринфа поднялся, чтобы ответить на последнюю речь афинянина:

— Эврибиад, довольно с нас пустых словес Фемистокла. Если флотоводец Афин хочет погубить всю Элладу, незачем следовать его примеру. Теперь он ещё грозит нам, что уйдёт со всеми своими кораблями, если мы откажемся сражаться… Так я ему отвечу: «Не смей». И к чему вообще снова толочь воду в ступе? Преимущество персов неоспоримо. Разве не чудо спасло нас от поражения при Артемизии? Разве разведчики не доносят нам, что, оставив в своём тылу Элевсин, персы приближаются к Мегарам и Истму? А разве не все наши лучшие силы сошлись здесь, во флоте? Значит, если Истм находится под угрозой, мы должны защитить его и оградить от вторжения Пелопоннес, последний остаток свободной Эллады. Ну, упрямый сын Неокла, отвечай!

Коринфянин, рослый и властный, расправил плечи, словно кулачный боец перед поединком. Не поднимаясь со своего места, Фемистокл лишь улыбнулся ему в ответ.

— Итак, я заткнул тебе рот, лукавый болтун! — прогромыхал Адимант. — А теперь я требую, о Эврибиад, чтобы мы прекратили этот нудный спор. Раз мы собрались отступать, пора отступать. Требую голосования.

Эврибиад поднялся со своего места во главе стола. Человек тяжеловесный, он был одарён присущей спартанцам неповоротливостью мысли и языка. Сам он не являлся трусом, однако страшился возложенной на него ответственности.

— Многое сказано, — со значительным видом объявил он, — предложено несколько мнений. И большинство членов совета склоняется к отступлению. Хочет ли Фемистокл что-либо поведать, прежде чем начнётся голосование?

— Ничего, — ответил афинянин с краткостью, от которой Адимант скрипнул зубами.

— Будем голосовать от каждого города, — продолжил Эврибиад. — Флегон из Серифа, твоё мнение.

Сериф, ничтожный остров, выставил только один корабль, но вследствие владевшего эллинами стремления к равенству голос Флегона обладал тем же весом, что и голос Фемистокла.

— Саламин защитить нельзя, — промолвил серифец. — Отступаем.

— А ты, Хармид из Мелоса?

— Отступаем.

— А ты, Фоибид из Трезена?

— Отступаем во имя всех богов.

— А ты что скажешь, Гиппократ из Эгины?

— Остаёмся и сражаемся. Если вы отступите к Истму, Эгина окажется беззащитной перед варварами. Я с Фемистоклом.

— Записывайте его голос! — злобно выкрикнул Адимант. — Он один против двадцати. Предупреждаю тебя, Эврибиад, не предлагай голосовать Фемистоклу, иначе все мы разгневаемся. Человек, чей город захвачен варварами, не имеет права голоса в нашем совете, пусть мы и снисходим до его болтовни.

Афинянин немедленно вскочил с места.

— Ты хочешь знать, где моя родина, Адимант? — Фемистокл указал в открытое окно: — Вот она! Там, где стоят афинские корабли. Какой другой народ Эллады выставил столько триер и укомплектовал их лучшими людьми? Афины живы, пусть Акрополь уже охватило пламя. «Мужи зрелые мы, в свалке судеб нам по плечу борьба!» Лишь крепкотелые мужи, и ничто более, суть ограда и оборона отечества. Или ты уже забыл слова Алкея, о, хвастун из Коринфа? Да, клянусь Афиной Промахос, владычицей битвы, пока эти девять двадцатериц кораблей бороздят воды, у меня ещё есть город — прекраснее и могущественнее, чем твой. А ты отказываешь мне в честном голосовании, приравниваешь меня к Серифу с его единственным кораблём или к нашему соратнику с Мелоса, обладающему двумя трирерами.

Голос Фемистокла звучал победной трубой. Адимант дрогнул.

Вмешавшийся Эврибиад умиротворяющим тоном промолвил:

— Никто не отказывает тебе в твоём праве голоса, Фемистокл. Доблестный коринфянин просто пошутил.

— Хорошее время для шуток! — пробормотал вождь афинян, опускаясь на сиденье.

— Голосуем, голосуем! — напомнил предводитель сикионцев, находившийся возле Адиманта, и голосование продолжилось. Из более чем двадцати навархов лишь Фемистокл и флотоводцы Эгины и Мегар высказались за сражение. Тем не менее, когда Эврибиад приступил к оглашению принятого решения, сын Неокла сохранял прежнюю невозмутимость.

— Итак, большинством голосов… — Эврибиад умолк, подбирая слова. — Большинством голосов совет решил отступать к Истму. Посему я, в качестве верховного начальника, приказываю всем навархам разойтись по своим кораблям, подготовиться к отступлению и начать его с рассветом.

— Отлично! — выпалил вскочив на ноги Адимант. — Исполняем.

Фемистокл поднялся одновременно с ним. Рослый, спокойный, он стоял, запустив пальцы за пояс. И улыбка его была на сей раз шире, и голову он держал надменнее, чем было обычно.

— Добрый Эврибиад, к сожалению, мне приходится не подчиниться решению, принятому сими благородными мужами… Увы, отступление невозможно.

— Как так? — раздалось сразу с дюжину голосов.

— Очень просто. У меня есть веские основания предполагать, что Царь Царей передвинул западное крыло своего флота, чтобы охватить им нас, стоящих у Саламина. Отступить можно, лишь миновав линию персидских кораблей.

Персей, открывший голову горгоны Медузы перед гостями Полидекта и обративший их в камень, не мог бы произвести большего впечатления, чем несколько сказанных Фемистоклом слов. Ошеломлённые флотоводцы смотрели на него в растерянности, пока наконец Адимант не дал волю своему испугу и гневу:

— Лис! Твоя работа?

— Я не прошу тебя благодарить меня, филотатэ, — последовал ответ. — Однако следует обсудить, хочешь ли ты утром сдаться персам, не оказав им сопротивления?

Коринфянин ударил кулаком по столу:

— Лжец, стремясь погубить всех нас, ты придумал свой последний обман!

— Проверить, лгу ли я, можно без всякого труда, — продолжил Фемистокл. — Пошлите лодку, пусть разведает, где стоят персы. Дело недолгое.

Фемистокл стоял, невозмутимо улыбаясь под градом проклятий. А потом его позвали на палубу, и афинянин представил Адиманта и его друзей их собственному гневу. Под фонарём Фемистокл увидел мужчину, возрастом старше его самого, лобастого, с мудрыми серыми глазами. Это был Аристид Справедливый, враг флотоводца, однако раздор между ними утих, когда войско Ксеркса приблизилось к Афинам.

Руки обоих встретились в сердечном рукопожатии.

— Наше личное соперничество должно навсегда превратиться в соперничество на благо Афин, — проговорил прощённый изгнанник, после чего поведал Фемистоклу о том, каким образом прибыл с Эгины, как услыхал о призыве к отступлению и о том, что оно сделалось невозможным.

Смешок Фемистокла прервал его:

— Пойдём на совет. Мне они не поверят: ни мне, ни моей клятве.

На совете Аристид рассказал о том, что судно его, направлявшееся к Саламину, едва успело проскочить под самым носом египетских кораблей и что теперь и вход и выход отсюда надёжно перекрыты. Тем не менее раздражённые навархи то и дело обзывали его лжецом. Словесная перепалка дошла до предела, когда сам Эврибиад заставил умолкнуть всех сомневающихся:

— Флотоводцы Эллады, на нашу сторону перешла трирера острова Теос. Её наверх подтверждает правоту Фемистокла и Аристида. Египтяне перекрыли путь в Элевсин. На Пситталии высадилось пешее войско. Финикийцы и ионяне перекрывают нам путь на восток. Мы заперты здесь.

Помощник Эврибиада вновь перевернул клепсидру. Время перешло за полночь. Крепнувший ветер разрывал облака. Пора было заканчивать споры. Эврибиад вновь поднялся, чтобы пересчитать голоса уставших, напряжённых вождей.

— Учитывая слово теосцев, каким будет ваше решение, за что отдадите голос?

Адимант вскочил первым. Трусом он не был.

— Фемистокл, ты добился своего, — мрачным, но твёрдым голосом сказал он. — Ты добился своего, и пусть теперь Посейдон подтвердит твою правоту. Если на заре нас ожидают лишь битва или рабство, выбирать не из чего. Битва!

— Битва! — вскричали, вставая, двадцать навархов, и Эврибиаду не пришлось подсчитывать голоса.

Флотоводцы отправились на свои корабли — отдавать приказы о предстоящем сражении. Фемистокл последним спустился в свой ял. Он шёл, ощущая гордость. Фемистокл понимал: что бы ни ждало утром, ему уже не добиться победы более славной, чем та, которую одержал он ночью. Гребцы в его лодке сразу поняли, что Фемистокл доволен решением совета. Главкон не один раз слышал, как сын Неокла в восторге шептал: «Им придётся биться, придётся».

* * *

Главкон молчаливо сидел в шлюпке, направлявшейся не к «Навзикае», а к берегу, где горело несколько слабых огоньков.

— Придётся посовещаться со стратегами относительно завтрашнего утра, — объявил после долгого молчания Фемистокл, на что встревожившийся Сикинн спросил:

— Неужели ты совсем не будешь спать, кирие?

— Спать? — Флотоводец развеселился, словно бы усмотрев в предложении отменную шутку. — Я уже успел забыть о том, что бог Гипнос существует на свете.

И, более не обращая внимания на Сикинна, он повернулся к Главкону:

— Благодарю тебя, друг мой. — Он не стал перед всеми называть Главкона по имени. — Ты спас меня, а я спас Элладу. Ты предоставил мне новую возможность, когда я исчерпал все доступные мне средства. Чем может сын Неокла вознаградить тебя?

— Дай мне право участвовать в завтрашнем бою.

— Тебе не хватило Фермопил? Копьё бросать не разучился?

— Попробую.

— Эвге! Именно. — Фемистокл понизил голос. — Не забудь только, что отныне твоё имя Критий. Экипаж «Навзикаи» родом с Суниона, при такой бороде люди не узнают тебя, но всё равно Сикинн должен как-то изменить твою внешность.

— Приказывай, кирие, — сказал азиат.

— Время и место совершенно не подходят для этого занятия, но сделай вот что: найди тёмную краску для волос этого человека, а на заре доставь его на мой корабль.

— Это можно сделать, кирие.

— А после, Критий, ложись спать. Фемистокл бдит, и всем прочим незачем считать звёзды. Спи крепко. Когда проснёшься, помолись Аполлону и Гефесту, чтобы глаза твои были уверенными, а рука меткой. А потом да прославится Эллада.

Уверенность и власть звучали в голосе флотоводца. Фемистокл направился на военный совет. А Сикинн повёл своего подопечного по кривым улочкам Саламина. Моряки ночевали под открытым небом, и оба спутника то и дело натыкались на них. В конце концов они добрались до небольшой таверны, на земляном полу которой распростёрлось с дюжину мореходов, а зевающий хозяин уже гасил последний светильник. Впрочем, похоже, Сикинн знал его. Послышались протесты и возражения, наконец блеснул дарик. Недовольно бурча, хозяин направился прочь и спустя какое-то время вернулся с кувшином краски. При свете свечи Сикинн стал опытной рукой втирать краску в волосы Главкона.

— Вижу, тебе хорошо знакомо это умение, — заметил изгнанник.

— Конечно. Агенту Фемистокла приходится быть настоящим Протеем.

Сикинн отставил в сторону горшок и кисти. Зеркала не было, но Главкон и так понимал, что преобразился. Хозяин таверны получил причитавшийся ему дарик. А потом Главкон и Сикинн вновь вышли на ночные улицы и, избегая людных мест, направились к гавани. Вдоль края воды тянулась широкая песчаная полоса, мягкий и прохладный песок звал отдохнуть, и они решили заночевать прямо на берегу, под звёздами. Море и берег далеко уходили в обе стороны, и тысячи таинственных теней проступали в зачарованном ночном мраке, возникая и исчезая, будто бы по воле прихотливой фантазии. Издалека, словно из какого-то нереального мира до лежащего Главкона доносился звон цепей, постукивание такелажа. Природа спала. Бодрствовал лишь человек.

Спят вершины высокие гор и бездн провалы,

Спят утёсы и ущелья,

Змеи, сколько их чёрная всех земля ни кормит,

Густые рои пчёл, звери гор высоких

И чудища в багровой глубине морской.

Сладко спит и племя Быстролетающих птиц.

Заученные назубок ещё в школе строки Алкмана вместе с тысячью других пустяков вертелись в голове Главкона Алкмеонида. Сколько он пережил этой ночью, сколько предстоит ему пережить, если боги завтра не заберут его в Аид! Голову наполняли обрывки воспоминаний. Наконец всё вокруг исчезло.

Он уснул и увидел, что они с Гермионой собирают на лугу над Элевсином алые маки. Она первой наполнила свою корзинку. Главкон попросил её подождать. Гермиона же бросилась бежать, он рванулся за нею, а она смеялась, и глаза её были полны счастья. Шелестела её одежда, оборачиваясь, она звала его за собой. Он поймал её у священного источника возле храма. Гермиона, играя, вырывалась из его объятий. Тёплое дыхание её прикасалось к его лицу, выбившиеся волосы щекотали лоб. Радуясь своей силе, он повернул жену лицом к себе… и проснулся. Сикинн исчез. На востоке над водой уже висела тусклая жёлтая полоска.

Наступал новый день.

Несколько мгновений он пытался осознать смысл этих слов во всей полноте. Воду покрывал тонкий слой тумана, дожидавшегося первых лучей солнца.

Вдалеке раздавался вой труб, грохот барабанов: за проливом шло вдоль берега войско. «Ксеркс выступил со своей пешей ратью, — подумал Главкон. — И все полководцы Царя Царей кланяются ему, улыбаются и сулят победу. Верную и несомненную». Афинянин скрипнул зубами.

Вдоль берега ходили люди. Воины и мореходы просыпались. Серая полоска зари превратилась в серебряную. Мимо шли группы, занятые, возможно, последний раз в жизни дружеским разговором. Главкон не стал сразу вставать и вдруг уловил голос, от которого кровь бросилась ему в лицо, — голос Демарата:

— Хирам, в который раз говорю тебе, я не имею никакого отношения к боевому порядку флота. И если я попытаюсь вмешаться, то ничем хорошим это не кончится.

Двое прошли так близко, что волочившийся по песку хитон оратора едва не задел Главкона, уже удивлявшегося тому, что заточенное в груди его сердце не выпрыгнуло наружу — так сильно было биение.

— Что, если господин мой сходит к Адиманту и предложит… — В голосе собеседника Демарата улавливался восточный акцент.

— О Гарпия! Адимант в безвыходном положении и будет сражаться. Неужели вы, варвары, ещё сомневаетесь в себе? У Царя Царей по две триеры на каждую нашу. Чего ещё вам нужно? Передай своему господину, Ликону, что я уже сделал всё, что мог, стараясь услужить ему.

— Ты кое о чем забываешь, превосходительный.

— Исчезни, негодяй. И более не грози мне. Даже зная о твоей власти надо мной, клянусь, что ты отправишься в Аид не в одиночестве, а в отличной компании.

— Мне жаль доставлять такие вести Ликону.

— Прочь!

— Не возвышай своего голоса, кирие. Тут кто-то спит.

Намёк едва не заставил Демарата припустить бегом. Хирам растворился в противоположном направлении. Главкон поднялся, стряхнул песок с плаща, ощущая полное смятение. Друг его детства, человек, погубивший его по подозрению в измене, только что вёл компрометирующий разговор с агентом главы сторонников персов в Спарте. И Мардоний сказал ему на прощание два непонятных слова: «Берегись Демарата». На мгновение это вытеснило из головы Главкона все размышления о будущей битве.

Но трубный сигнал, прокатившийся над прибрежьем, не позволил ему вновь погрузиться в думы. Вернувшийся Сикинн повёл Главкона к одному из разложенных на берегу костров, где предусмотрительные греки уже завтракали мясом и ячменной кашей, прежде чем отправиться на бранное пиршество. Все молчали, не слышно было ни шуток, ни смеха. Все знали, что многим из них не придётся вновь увидеть рассвет. Главкон тоже поел — не потому, что ощущал голод, — из чувства долга. Стало светлее, и люди на берегу занялись делом. Вытащенные на берег триеры на катках поехали в воду. Новый сигнал труб заставил гребцов разойтись по кораблям. Прежде чем идти на гибель, грек должен насытить и живот и уши: на берегу собралась целая толпа, по восемнадцать человек с каждой триеры, зазвучали речи. О старой вражде позабыли. Адимант и Эврибиад взывали к отваге. Прорицатели уверяли всех в том, что знамения были благоприятными. Потом помолились Аяксу Саламинскому, чтобы герой помог своему народу. Последним — вполне продуманно — выступил Фемистокл. Никакой похвальбы, пренебрежения к врагу — он говорил лишь о славной смерти свободных и жалкой участи живых рабов. Он напомнил о Марафоне, Фермопилах, спросил, неужели кто-нибудь способен назвать гибель Леонида бессмысленной. На глаза навернулись слёзы, послышались призывы к отмщению. Овации не последовало. Слишком велико было владевшее людьми напряжение.

— Ступайте. Докажите, что вы истинные эллины. Иного выхода нет. И верьте, в последующие дни вы будете вспоминать сегодняшний как радость, и все скажут: «Чтите этого человека, ибо он спас нас при Саламине».

Толпа рассеялась, все разошлись по своим кораблям.

Фемистокл отправился на своей лодке к «Навзикае», и берег и море наполнялись гулом приветственных голосов. Конечно, Эврибиад главнокомандующий только по имени, известно, что Фемистокл — самая надёжная крепость Эллады.

Стоя в своей лодке, сын Неокла обратил свой взор к ужо золотившемуся востоку.

— Будь свидетелем, Гелиос! — выкрикнул он. — Будь свидетелем: к твоему восходу я уже сделал всё возможное. А теперь вместе со всеми олимпийцами руководи нами в битве… Наша судьба в руках богов.

Глава 15

С рассветом «Навзикая» была готова к бою. Наверх Амейна нервно расхаживал по палубе возле каюты. Все мыслимые меры, способные помочь кораблю в битве, были предприняты. Длинный корпус размером в сто пятьдесят локтей уже освободился от лишнего дерева. Мачты опустили, на бортах висели отягощённые камнем якоря, помогающие отражать противника. Возле кормы находилась шлюпка, способная увести триеру в сторону и тем самым ослабить силу удара вражеского тарана. Возле бортов стояли тяжеловооружённые воины, с длинными абордажными копьями, готовые отразить нападение чужого корабля и провести собственную атаку. Но самым сильным оружием «Навзикаи» было само судно, предназначенное для того, чтобы пробить трёхфутовым тараном борт вражеского судна. Столкновение смягчали два толстых каната, проложенные вдоль всего корпуса по горизонтали, от носа к корме. Гребцы-траниты верхнего ряда, зигиты среднего и таламиты нижнего — сто семьдесят человек, смуглые и встревоженные, сидели на месте, положив руки на вёсла, пока ещё просто опущенные в воду. На поясе каждого гребца висел меч, ибо абордажная схватка была более чем возможна. Тридцать запасных гребцов беспокойно дожидались своего мгновения в середине палубы, готовые броситься туда, где потребуется помощь. На передней палубе командовал проревт, помощник Амейны, там же находился келевст, старший над всеми гребцами, задававший ударами по билу ритм гребле, что бы ни творилось вокруг, сколько кораблей ни опускалось бы в водяную могилу. На мостике возле капитана стоял кормчий, человек седой и мудрый, чьи приказы могли повернуть тяжёлые рулевые вёсла, направляя «Навзикаю» к жизни или смерти во время столкновения кораблей.

— Триера готова, наварх, — доложил Амейна, едва Фемистокл появился из кормовой каюты.

Сын Неокла шёл без шлема, открывая всеобщему взору невозмутимое лицо. Поверх пурпурного хитона он надел посеребрённый чешуйчатый панцирь. Рядом с ним был молодой человек, в котором люди узнали вчерашнего перебежчика, хотя шлем и прятал его лицо.

— Это Критий, — коротко заметил Фемистокл, обращаясь к наварху. — Хороший копьеметатель. Пригляди, чтобы ему хватило дротиков.

— Должно быть, один из тайных агентов Фемистокла, — шепнул Амейна на ухо кормчему. — Нетрудно понять.

У них было чересчур много дел, чтобы интересоваться, как, почему и откуда взялся этот незнакомец.

Наступила беспокойная и утомительная пауза. Люди всё сказали, всё сделали, пережили все надежды и страхи. У них не было даже настроения призывать богов. Нервное напряжение заставило некоторых гребцов обратиться к грубым шуткам, однако проревт пресёк их, громко рявкнув: «Эй, на корабле, молчать!»

Утренний туман рассеивался. Поднявшееся солнце принесло с собой сильный ветер. Чистым и сильным голосом пел над кораблями Нот, тёплый южный ветер. Синие волны моря покрылись белыми гребешками, пенились, разбиваясь о берег Аттики на другой стороне пролива. Фемистокл молча следил за происходящим, в глазах его пела радость. Он знал, что теперь волны будут бить в корму персидским кораблям, тем самым затрудняя манёвр, в то время как греческие триеры, встречавшие волну носом, окажутся в более выгодном положении.

— Сам Эол на нашей стороне. Знамение, и к тому же благоприятное, — зашептали на скамьях, и вскоре все, кто был на триере, возликовали.

Но сколько же ждать? Неужели Эврибиад так никогда и не выстроит свои корабли? Или же Адимант в конце концов окажется трусом? Не погубит ли Элладу измена, как случилось некогда при Ладе, где ионийские греки потерпели поражение от персидского флота? Туман рассеивался, и люди получили возможность оглядеться и прогнать от себя дурные мысли. Берега Саламина были полны стариков, женщин, детей; беженцы из Афин вышли к краю воды, чтобы стать свидетелями сражения, которое решит их судьбу. Бронзоволицые гребцы то и дело поднимались с мест, чтобы в последний раз махнуть жене, отцу, матери, и опускались с комом в горле, сжимая рукоять весла.

«Навзикая» шла в длинной линии кораблей вдоль берега Саламина, и с борта легко можно было разглядеть если ещё не лица, то хотя бы силуэты стоящих. Сквозь прорезь шлема Главкон увидел на берегу Демарата, махавшего Фемистоклу. А потом он стал примечать среди толпы знакомых — кого любил, с кем обменивался рукопожатиями в навсегда отошедшие солнечные дни. И вот наконец он увидел тех, кого так искал взглядом… Гермиппа, Лизистру и их дочь, стоявшую рядом с родителями в белом облачении и державшую на руках младенца, её сына, его сына, свободного гражданина Афин или раба Ксеркса, в зависимости от того, чем кончится сегодняшний день. Находившиеся рядом скоро заслонили собой Гермиону, и Главкон опёрся о кабестан. Вся сила на мгновение оставила его.

— Критий, сегодня ночью ты слишком много грёб и мало отдыхал, — заметил всевидящий Фемистокл. — Сикинн, отведи его в каюту и налей чашу хиосского.

— Никакого вина, ради Афины! — воскликнул изгнанник. — Слабость прошла. Я вновь силён.

Дружный крик, прокатившийся над берегами и греческим флотом, заставил Главкона забыть даже о Гермионе:

— Идут! Персы! Персы!

Флот варваров выходил навстречу грекам из афинских гаваней.

Солнце поднялось выше. Диск его пылал над вершиной Гиметта, засыпая сушу, море и острова огненными дротиками. Южный ветер крепчал; покрывая белыми гребнями узкий пролив между Аттикой и Саламином, он весело покачивал триеры. Ни облачка не было ни над Пентеликоном, ни над Гиметтом, ни над высящимся на севере Парнесом. Над оставленным Акрополем ещё курилась тоненькая струйка дыма, поднимавшегося от тлеющих руин храма, заставляя моряков Аттики помнить об отмщении.

Вдоль берега перемещалось персидское войско: всадники в золочёных панцирях. Доспехи копейщиков Гидарна сияли как маленькие солнца. Сверкающая масса войска скопилась вокруг горы Эгалеос, со склонов которой глядело на море святилище Геракла. К нему приближались всё новые всадники, колесницы, носилки… громогласный вопль перелетел через пролив: «Победа царю!» Там на троне слоновой кости вместе со своими полководцами, гаремом находился повелитель мира, который сейчас собственными глазами увидит, как сражаются его рабы.

Корабли варваров вышли в море. Из гаваней Пирея и якорных стоянок вдоль берега выходили их суда — финикийские, сицилийские, египетские и — о горе — ионийские. Грек шёл сражаться с греком. Более шести сотен кораблей вышло на битву — более высоких, чем греческие, и с виду более страшных.

Соперничая друг с другом в убранстве, суда персов были с носа до кормы разрисованы алой, пурпурной и золотой краской. Тысячи вёсел вздымались, взбивая пену, как поступь непобедимой армии. На мачтах флагманских кораблей трепетали пёстрые сигнальные флаги. Раздавались команды на дюжине языков, пели серебряные дудки старших над гребцами, хрипло перекрикивались мореходы… Армада шествовала в бой, окружённая устрашающим рыком.

— Ласточки прилетели, — отозвались эллины, сердца их заколотились быстрее, а дыхание участилось.

И не было в том стыда, ибо пришёл час испытания и Ахура-Мазда вступил в борьбу с владыкой олимпийцев Зевсом. Вот-вот держащий небо обратит свой взор на Элладу и провозгласит ей свой суд: «умри» или «живи».

Корабли варваров строились. Чёрные тараны, глядевшие в сторону Саламина, разделились на две ощетинившиеся линии за островом Пситаллия, на берегах которого блистали персидские щиты, словно луна возле солнца, сверкавшего на Эгалеосе, где восседал Царь Царей. Раскачиваясь на волнах, сохраняя порядок, флот медленно подползал к Саламину, превращаясь в стену, ощетинившуюся таранами, копьями, — несокрушимую стену. Греческие корабли лежали вдоль берега, каждую триеру соединял с ним причальный канат, каждый мореход прислушивался к биению собственного сердца, не отводя взгляда от триеры Эврибиада, находившейся в самой середине строя.

Теперь оба флота оказались друг против друга, и боевой порядок их нетрудно было разглядеть. На западе, перед очами самого Ксеркса, афинянам предстояло сразиться с финикийцами. В центре эгинцам противостояли киликийцы, а на востоке Адимант со всеми его пелопоннесцами должны были одолеть вассальных ионян. Но неужели сигнал начать битву так и не будет подан? Неужели какой-то бог притупил разум Эврибиада? Или же это измена вершит свои тайные козни? Люди находились в напряжении, и мгновения эти были драгоценны. Лук, напряжённый слишком долго, утратит свою силу. Почему же медлит Эврибиад?

На «Навзикае» негромко ругались под нос и ждали… ждали, пока персидское чудовище, этот огромный флот не одолел половины расстояния от Пситалеи до берегов Саламина, и только тогда на мачте корабля спартанского флотоводца поднялся флаг. Он полз словно улитка и вот наконец затрепетал на самой вершине мачты, простое красное знамя, но, пока оно разворачивалось, сотни топоров уже рубили причальные канаты, вёсла греческих триер вспенили море, и корабли понеслись от берегов Саламина. Над проливом прокатился клич — скорее молитва, чем пожелание… Старики, матери, жёны, дети вместе пропели:

— Да благословит вас Зевс!

Громогласный вопль моряков, скрип бесчисленных уключин был им ответом. Эврибиад сказал своё слово. Измены не было. И всё теперь находилось в руке бога.

* * *

Греческие корабли мчались навстречу персидским, которые также ускорили ход. С материка доносился крик персов: толпа их вокруг Царя Царей подбодряла своих мореходов. Здесь, в этой битве, не будет нерешительности и неуверенности, как при Артемизии. Это знали и персы и эллины. Умелые финикийцы, давно роптавшие и недовольные не вступавшими в сражение флотоводцами, пенили волны решительными ударами вёсел. Распря с греками, вызванная торговым соперничеством сидонян и эллинов, уходила корнями в прошлое, и не было в тот день среди персов более яростных бойцов за интересы Ксеркса, чем его финикийские вассалы.

Враги приближались плотным строем, и высокие корабли во всём могуществе своём невольно вселили в греков нерешительность. Вёсла их замедлили движение. Дрогнул весь строй. Тут отстала триера с Эгины, там коринфянин-наварх позволил не спешить своим людям. Даже келевст «Навзикаи» сбился с ритма. Корабль Эврибиада задержался, присоединяясь к линии, словно бы испугавшись высокого сидонского судна, вырвавшегося из строя варваров… Трубы на финикийском судне пели вызов. Греческие суда почти остановились, некоторые из них уже пятились назад. Настал миг, способный завершиться трагедией. И тут Фемистокл, словно бог, взлетел на помост над судном. Он сорвал с головы шлем. Это заметили со многих десятков триер. Под вой вражеских труб призыв полетел над греческими кораблями:

Сыны Эллады! Свой край спасайте,

Жён и детей и храмы божьи,

Вперёд и бейтесь, судьбу решайте!

— «Вперёд и бейтесь, судьбу решайте!» — передавали друг другу наварх за навархом.

По строю эллинов прокатился боевой клич, громкий, словно перуны, разящие вершины гор. Вёсла вновь вспенили воду, и корабли принялись набирать скорость; Фемистокл кивнул Амейне, тот в свой черёд келевсту. Старший над гребцами вскочил с места, обрушив удар на било:

— Ару! Ару! Ару! Налегайте на вёсла, мужи!

«Навзикая» рванулась вперёд. Гребцы, сидевшие спиной к врагу, гребли словно безумные. Они думали лишь о том, что долг велит им бросить триеру вперёд по волнам словно камень, пущенный из пращи. И только Фемистокл, наварх и кормчий, стоявшие рядом, не отводили взглядов от вражеского судна, торопившегося навстречу.

— Рискнём? — спросил Фемистокл у Амейны.

Наварх кивнул:

— С таким экипажем — да.

Два стадия, один, полстадия, корпус судна… Триеры сближались, готовясь к смерти, и тут Амейна прижал к губам свисток и пронзительно свистнул. Все гребцы по правому борту вскочили на ноги и втянули вёсла в порты. Сидонское судно было уже рядом. Бурлила вода под его носом, щёлкали кнуты, которыми начальники подгоняли скот, налегавший на вёсла. А потом, почти перед столкновением, кормчий прикоснулся к рулевому веслу. «Навзикая» повернула, и нос сидонского корабля пронёсся мимо. Дождь дротиков обрушился на палубу греческого судна, но всего мгновение спустя варвары подняли страшный крик, ибо афинская триера шла прямо на вёсла, переламывая их на полном ходу. Вёсла сидонского корабля ломались, словно сухие ветки. Зазевавшиеся гребцы валились со скамей. И буквально за какое-то мгновение все вёсла по правому борту судна были приведены в негодность. Дисплоус, любимый приём греческих моряков, был выполнен с высшим искусством.

Теперь Фемистокл получил свой шанс и воспользовался им. Нового приказа старшему над гребцами отдавать не потребовалось. Привычным движением гребцы «Навзикаи» спустили вёсла на воду. Кормчий с мрачной ухмылкой развернул корабль. Обратившись к «Навзикае» беззащитным бортом, лежал длинный сидонский корабль: беспомощное судно тщетно пыталось отползти в сторону на уцелевших вёслах. Моряки-сидонцы бегали по палубе, взывая к Мелек-Баалу, Астарте и прочим богам.

— Ару! Ару! Ару! — завопил старший над гребцами, и «Навзикая» вновь рванулась вперёд, покорная уверенной руке кормчего.

Она стрелой полетела по узкой полоске воды, ещё разделявшей оба судна. Чаще и чаще вспахивали вёсла море. А потом гребцы уронили их, хватаясь перед ударом руками за брусья корпуса. Раздавшийся треск слышали и на материке и на Саламине. Борт финикийского судна лопнул, как яичная скорлупа. Корабль накренился, и с мостика «Навзикаи» увидели сотни побледневших лиц, до слуха греков доносились отчаянные вопли… Волны хлынули в пробоину.

— Все назад! — прогрохотал Амейна. — Чтобы не затянуло в водоворот! Враг тонет!

Гребцы «Навзикаи» взялись за вёсла. Всё внимание их было занято своим кораблём, и мало кто мог наблюдать за гибелью вражеского судна. А через мгновение на поверхности воды осталось лишь несколько досок и голов финикийских мореходов. Волны Эгейского моря поглотили первый корабль.

Над триерами Эллады пробежал победный клич:

— С нами Зевс! С нами Афина!

В начале битвы важно добиться преимущества, и оно было у греков. Деяние Фемистокла вселило отвагу в сердца эллинов. Шёл вперёд Эврибиад, летело судно Адиманта. Их корабли мчались навстречу врагам.

Но и «Навзикая» заплатила за победу. При столкновении её трезубый таран сорвало с места, и в предстоящей схватке корабль Фемистокла оказался лишённым своего самого грозного оружия. Эллины приветствовали гибель финикийского судна радостным воплем; гневные голоса варваров взывали к отмщению. Азиаты, сражавшиеся перед очами своего царя, не собирались сдаваться. Суда их двигались по проливу тесной массой, мешая друг другу, лишая себя манёвра. И на какое-то мгновение всем показалось, что они выбросят греков на Саламин уже своей мощью. А потом строй кораблей рассыпался. Наметив противника, навархи отчаянно бросали свои корабли вперёд, не думая о том, как сложится битва в других местах. Вот египетское судно пустило на дно эвбейскую триеру. Вот сикионский корабль сошёлся бортами с киликийским и враги бросились врукопашную. Посторонний наблюдатель увидел бы во всём этом один лишь хаос. В сотне начавшихся поединков между кораблями удача склонялась то на одну, то на другую сторону, однако исход сражения был совершенно неясен… Возможно, его ещё не знал и сам Зевс.

«Навзикая» на какое-то мгновение задержалась на месте — чтобы дать своим людям отдышаться и пропустить вперёд неповреждённые корабли. Но битва вновь докатилась до корабля Фемистокла. Заметив, что она утратила свой таран, кипрское судно попыталось нанести удар, однако искусство кормчего позволило «Навзикае» избежать столкновения. Мимо пролетело тирское судно, и Главкон получил возможность метнуть свой дротик. Подплывший сидонский корабль устрашился участи только что потопленного собрата и сцепился бортами с эгинской триерой. Как складывалась битва, кто уступал, кто побеждал, Главкон видел не более всех остальных. Руку его задела стрела, он понял это, лишь когда заметил, что панцирь испачкан кровью. Камень, пущенный пращником, угодил прямо в лоб соседу Главкона. Тот рухнул без стона. Фемистокл находился повсюду: на мостике, на палубе, среди гребцов. Он кричал, ободрял, отдавал приказы, не гнулся под градом стрел. Наконец из скопления кораблей вырвалось судно, более роскошное с виду, чем все остальные. Поручни на носу и корме были оправлены серебром. Щиты копейщиков, теснившихся на высокой палубе, блистали золотом. Десяток вымпелов трепетал на мачтах корабля, стоны рогов и барабанный бой мешались с криками экипажа. Повреждённая эллинская триера попалась ему на пути. Персидское судно в мгновение ока пронзило невезучий корабль тараном. А потом оно развернулось навстречу «Навзикае».

— Чей это корабль? — спросил Фемистокл у находившегося неподалёку Главкона.

— Тирийский, а ведёт его в бой сам Ариабигн, брат Ксеркса.

— Нас атакуют, — крикнул на ухо Фемистоклу Амейна: над морем стоял ужасающий грохот.

Фемистокл измерил взглядом расстояние, разделявшее оба корабля.

— Они вот-вот столкнутся с нами, — ответил он. — Триера действительно потеряла таран?

— Он отломился, погибли и десятеро лучших гребцов.

Фемистокл надвинул на лоб шлем, прикрывая лицо:

— Эвге! Поскольку нам остаётся только идти на абордаж или бежать, будем сражаться.

Кормчий вновь шевельнул рулём. Нос «Навзикаи» повернулся к атакующему судну, однако сигнал навалиться на вёсла молчал. Варвары заметили манёвр и, опасаясь коварства эллинов, притормозили. Оба корабля медленно двигались навстречу друг другу. И прежде чем борта их соприкоснулись, на палубу «Навзикаи» градом посыпались финикийские стрелы. Сидевшие на верхних скамьях гребцы начали падать со своих мест. Главкон теперь не считал, сколько пущенных врагами снарядов ударилось о его шлем и панцирь. Какое-то мгновение суда шли друг к другу, словно по воле течения. Наконец железные крюки впились в борт афинской триеры, и загорелые финикийские воины полезли на палубу.

— К оружию! — завопил Фемистокл, нисколько не смущённый случившимся.

Трижды вал финикийцев накатывал на палубу «Навзикаи». И трижды отступал с потерями лишь для того, чтобы призвать своих богов и возвратиться с удесятерённой яростью.

Главкон израсходовал пучок дротиков и начал новый, его руки орудовали сами собой. Ветер и волны гнали оба корабля на берег — едва ли не в полёте стрелы от Ксеркса, находившегося на скалистом мысе. Царь по-прежнему восседал на своём троне, в окружении своих витязей. Возле него находились писцы с папирусами, заносившие на них названия кораблей, доблестно послуживших владыке ариев или ничем не обрадовавших его. Главкон видел пёстрые одежды евнухов, носилки, выглядывавших из них укрытых вуалями женщин. Неужели Артозостра по-прежнему видела в эллинах лишь безумцев, бросивших вызов могуществу её брата? На берегах Аттики и Саламина рыдали и радовались очевидцы, следя за переменчивым ходом сражения; крики то утихали, то нарастали, следуя пульсу трагического хора, хора титанов, певших, пока боги сражались.

— Ещё один натиск! — вскричал Амейна, одолевая грохот битвы. — Бей их крепче, друзья!

Смуглолицые азиаты с хриплым боевым кличем вновь посыпались на палубу; замелькали дротики, послышались предсмертные стоны, зазвенела сталь. Отчаянный натиск встретил мужественное сопротивление. Фемистокл находился в самой гуще боя. Орудуя копьём, он сбросил в воду двоих, попытавшихся подняться на мостик. Отряд врагов, спрыгнувших на скамьи гребцов, греки изрубили буквально в куски. Уцелевшие с воплями отступили. Греки видели, что на палубе финикийского судна начальники хлещут кнутами воинов, пытаясь вернуть их обратно. Появился и сам Ариабигн, верховный флотоводец, громадный воин в золочёном и выкрашенном алой краской панцире. Он метался по мостику, проклиная, умоляя, угрожая, — всё было напрасно. Моряки «Навзикаи» разразились ликующими криками:

— Довольно! Хватит с них! Слава Афине!

И тут Амейна схватил за руку Фемистокла. Следом за своим вождём повернулись все эллины, и радостные вопли стихли. К дрейфующей «Навзикае» на полном ходу приближался высокий корабль. Триера Фемистокла была столь же беспомощна, как только что потопленное сидонское судно. Дружный стон вырвался у афинян:

— Спаси нас, Афина! Спаси! Это Артемизия! Царица Галикарнаса!

Тяжёлый корабль царицы-амазонки нёсся во всём великолепии. Вёсла ритмично взлетали и опускались. Вода пенилась под его тараном. Финикийцы в победной радости закричали. Моряки «Навзикаи» опустили и мечи и копья и обратили глаза к Фемистоклу, будто бы он, словно какой-нибудь бог, мог отвести от них надвигающуюся смерть.

— По местам, мужи-афиняне! Умрём, как подобает свободным людям!

Когда моряки искали глазами катящую по небу колесницу Гелиоса, случилось чудо. Грозный таран промчался мимо. Корабль врага бежал, не обращая внимания ни на что, взмахи вёсел уносили его прочь. Афиняне вновь разразились воплями восторга:

— Это «Персей»! Кимон спас нас!

Отставая на три корпуса от корабля Галикарнаса, неслась триера сына Мильтиада. Теперь на «Навзикае» поняли, почему Артемизия уклонилась от сражения. Смертельный удар по кораблю Фемистокла подставил бы её бортом к преследователю. «Персей» пролетел мимо, и афиняне обменялись приветствиями.

— Помощь нужна? — крикнул Кимон с мостика.

Фемистокл махнул мечом:

— Нет, гони её, бей! Афина с нами.

— Афина с нами! Зевс за нас!

Экипаж «Навзикаи» немедленно воспрял духом. Над ними ещё маячил высокий борт финикийца, но в тот миг они одолели бы и скалы Кавказа.

— Вперёд! — выкрикнул Амейна. — Мы захватим этот корабль! Захватим прямо перед глазами их царя.

С палубы варварского судна полетели копья и стрелы. Афиняне не обращали внимания на этот град, перепрыгивая с борта на борт. Финикийцы тщетно пытались высвободить абордажные крючья. Греки лезли на палубу, бежали по снастям… Какой из этих атлетов не сумел бы пробежать по натянутому канату! Через какое-то мгновение вся длинная гребная палуба тирского судна оказалась захваченной, и греки благословили Афину. Однако штурм корабля лишь начинался: двумя грозными башнями поднимались надстройки на носу и корме его, куда отступили защитники судна. Запертые в углу финикийцы повернули и без понуканий со стороны начальников бросились на врагов. Сам гордый флотоводец персов вступил в схватку; орудуя мечом, словно Аякс под стенами Трои, он воистину показывал, что является князем среди ариев. Чтобы остановить этот натиск, потребовалась вся стойкость Амейны и преданных ему людей, иначе эллинов выбросили бы за борт. Наконец схватка угасла, впрочем, являя тем самым затишье перед новой бурей. Оба корабля сносило всё ближе и ближе к берегу.

Вельможи, стоявшие у трона Ксеркса, готовили мечи. В мыслях своих Главкон уже видел, как царь соскакивает с трона — как было при Фермопилах.

— Куда разбежались? — рявкнул Ариабигн, обращаясь к тирянам. — Неужели вы окажетесь трусливыми псами и пред очами самого Царя Царей?

Финикийцы предприняли новый натиск. С кормы и носа тирского судна полетели дротики. А потом в урагане схватки вдруг наступило затишье: и афиняне и тиряне разом отступили, давая возможность Фемистоклу и Ариабигну сойтись в поединке. Рослый перс дважды едва не повергал ниц эллина. И дважды Фемистокл отвечал на удар ударом. Сбив с головы Ариабигна шлем, он уже готовился нанести окончательный удар, когда нога его поскользнулась в крови и Фемистокл пошатнулся. И, прежде чем он успел оправиться, перс обрушил своё оружие вниз, вложив в движение всю свою силу.

— Фемистокл погиб! — разом простонали афиняне, но вместе с их криком над палубой пролетел дротик.

Пущенный Главконом, направляемый рукой и глазом истмийского победителя, дротик вонзился в плечо перса между пластинами панциря. Грозный клинок лишь скользнул по панцирю флотоводца и загремел, ударившись о палубу. Обезоруженный, князь отшатнулся. Увидев это, финикийцы побросали мечи. Истинные азиаты, в участи своего вождя они усмотрели собственную судьбу и не стали противиться ей.

— Сдавайся, — обратился Главкон к Ариабигну на персидском языке. — Битва повернулась против тебя, и ты не повинен в этом. Спасай жизни своих людей.

Гневно тряхнув головой, Ариабигн левой рукой вырвал дротик из плеча.

— Князь ариев знает, как надо умирать, а не как сдаваться в плен, — ответил он и, прежде чем афиняне успели распознать его намерения, вскочил на край борта.

Став лицом к царю, Ариабигн склонил голову и левой рукой изобразил знак поклонения.

— Схватите его! — вскричал Амейна, наконец разгадав замыслы перса.

Но было уже поздно: Ариабигн прыгнул вниз. В панцире он ушёл в воду как камень. Волны сомкнулись над головой князя, навсегда скрыв его от глаз людей.

На тирском судне на мгновение воцарилась тишина. Стон ужаса донёсся от варваров, толпившихся на берегу. А потом финикийцы попадали на колени: прося пощады, они припадали к ступням победителей. За короткую передышку афиняне успели остыть, и они принялись собирать разбросанное по палубе оружие, не учинив кровопролития.

Фемистокл поднялся на мостик захваченного флагманского корабля. Главкон был рядом с ним. Ветер теперь уносил оба судна к середине залива. Впервые за долгое время афиняне могли оглядеться и попытаться понять, как складывается сражение. Прикрываясь от солнца, смотрели они во все стороны и не верили собственным глазам, ибо истина казалась немыслимой. От огромного варварского флота, грозно наступавшего вдоль пролива, остались лишь редкие корабли, и носы их были обращены прочь от Саламина. Волны были покрыты обломками судов, в основном персидских. Справа, слева и в центре наступали эллины: таранили, брали на абордаж, захватывали персидские корабли. Сражение ещё не утихло, но от Саламина уже шли шлюпки, высланные Аристидом. Они были полны седобородых ветеранов, которые не смогли спокойно следить за тем, как сражаются их сыновья, и поспешили на Пситталию, чтобы истребить оказавшихся там в ловушке персов. На берегу Аттики не было слышно радостных криков, лишь скорбный, волчий вой доносился оттуда, заглушая песни победителей. С борта «Навзикаи» было видно, как финикийцы и киликийцы бежали вдоль берега, чтобы вытащить из воды изуродованные суда — подальше от победоносных греков.

Экипаж «Навзикаи» стоял в изумлении, не думая ни о своём корабле, ни о захваченном тирском, не заботясь об усталости и ранах, а потом мореходы, все как один, повернулись к финикийскому судну… и к Фемистоклу. Он, их наварх, спас Элладу перед глазами надменного полубога, возмечтавшего погубить всю страну. И они поклонились своему флотоводцу — словно олимпийскому богу.

Глава 16

Когда в тот вечер «Навзикая» вернулась на Саламин, когда старики и женщины порадовались и поплакали, встречая живых, — гордость не позволяла им рыдать над павшими, — после того как предусмотрительные навархи привели в порядок весь флот, ибо Ксеркс мог решиться вновь испытать судьбу и поутру вступить в сражение с оставшимися у него кораблями, Фемистокл вернулся в свою каюту. Общество его разделял лишь Главкон Алкмеонид. Наварх был немногословен:

— Сын Конона, вчера твоё появление навело меня на мысль, каким образом можно спасти Элладу. Сегодня твоё копьё спасло меня от смерти. Я в долгу перед тобой. И долг свой оплачу. Завтра же я могу вернуть тебя жене и друзьям, если ты примешь моё условие.

Молодой человек чуть зарделся, но в глазах его не было радости. Главкон чувствовал сдержанность Фемистокла.

— Какое же?

— Афинянам скажут, что ты на миг поддался чрезвычайно сильному искушению, однако заплатил за единственную ошибку гораздо больше, существенной помощью.

— Значит, я останусь Главконом Изменником… или… Главконом Раскаявшимся Изменником?

— Слова твои суровы, сын Конона, но что ещё я могу сказать? Есть ли у тебя новое объяснение письму, отправлен ному в Аргос?

— Объяснение прежнее: я не писал этого письма.

— Не будем тратить слов попусту. Разве ты не понимаешь, что большего я не могу сделать?

— Дай-ка подумать.

Младший из афинян опустил голову и нахмурил брови.

— Сын Неокла, — проговорил он наконец, — я благодарю тебя. Ты справедливый человек. Какие бы скорби ни пали — и в прошлом и в будущем — на мою голову, ты в них неповинен. Однако я не могу возвратиться к Гермионе и моему сыну на таких условиях.

— Чего же ты хочешь?

— Сегодня боги помиловали Элладу, возможно, они снизойдут и ко мне. Война ещё не закончена. Не позволишь ли ты мне перейти на корабль союзников, где меня никто не узнает? Подождём год, быть может, за это время Сфинкс найдёт разгадку.

— Но столько ждать трудно.

— Фемистокл, мне приходилось совершать более трудные поступки.

— А твоя жена?

— Да будет Гера милостива к ней. Она сказала, чтобы я вернулся, когда афиняне сочтут меня невиновным. Пусть лучше подождёт, пусть потоскует, чтобы я мог возвратиться к ней именно таким, каким она хотела видеть меня. Тем не менее обещай мне кое-что сделать.

— А именно?

— Если родители будут выдавать Гермиону за Демарата, воспрепятствуй этому браку.

Лицо Фемистокла просветлело. Он дружески опустил руку на плечо молодого человека:

— Я скажу тебе, что во всей Элладе не вижу человека прекраснее тебя и душой и телом. Не бойся за Гермиону, и пусть за грядущий год Аполлон Открыватель разгадает эту мрачную тайну.

Главкон поклонился. Фемистокл предоставил ему всё, о чём мог просить изгнанник, и молодой афинянин оставил каюту.

КНИГА III