так, чтобы они не звенели, и подумал о том, что, когда канал будет достроен, он разбогатеет настолько, что…
Глава 5
Тем временем Ксеркс уже шествовал в Сарды во главе каппадокийского войска. Какой же из сатрапов получил из царской руки самый красивый дар за лучшее войско? История не знает его имени и, по всей видимости, никогда не испытывала потребности в подобном знании. Ксеркс прибыл во Фригию, в Келены. Войска остались за стенами. Царь Царей посетил все достопримечательности города. На центральной площади ему показали мраморную чашу, из середины которой истекает Катарракт, река, впадающая в знаменитый Меандр. Когда царь осмотрел источник — вовсе не произведший на него особого впечатления, хотя достаточно странно видеть перед собой реку, рождающуюся на рыночной площади, — его повели в храм Аполлона. Сокровищем этого святилища являлась белая кожа, содранная заживо с Марсия Молчаливого, посмевшего посчитать себя соперником Аполлона в пении и игре на флейте. Содрав кожу со своего ещё живого конкурента, Аполлон поступил несправедливо, ибо Марсий, сын Эагра, изобретшего в Келенах флейту, играл на созданном своим отцом инструменте лучше бога, вне сомнения считавшего флейту предметом куда более низменным, чем его лира. Кожа показалась Ксерксу не более интересной, чем исток Катарракта, и царь изрёк:
— Ничем не примечательный городишко, эти Келены. — И он огляделся по сторонам в неблагоприятном расположении духа.
Занятый царём дворец давно обветшал, и персидские декораторы вкупе с архитекторами за несколько отведённых на это дней едва сумели привести его в благопристойный вид. Выбрали этот дворец лишь из-за его величины, позволявшей разместить сразу всю свиту Царя Царей. Ксеркс уже намеревался задать своим приближённым следующий вопрос: «Неужели во всём городе действительно нет ничего такого, на что стоило бы посмотреть?» — когда на противоположной стороне площади появилась целая процессия.
— Кто бы это мог быть? — поинтересовался удивлённый владыка.
Близстоящие с почтением нашептали ответ приближённым царя, которые передали его Ксерксу:
— Великий деспот[53]! Это лидиец Пифий. После тебя он самый богатый человек во всём мире. Пифий подарил твоему отцу Дарию золотой платан и золотую виноградную лозу, которые находятся сейчас в твоём дворце в Сузах.
Ксеркс прислонился к спинке трона и преисполнился ожидания. Пифий, оставив свои носилки, в окружении многочисленной свиты отправился навстречу Царю Царей, а там уткнулся носом в землю, простерев руки перед собой, и все прочие, кто был с ним, тоже пали ниц перед Ксерксом.
После этого Ксеркс, обменявшись с Пифием несколькими фразами, спросил у старика, насколько тот на самом деле богат. Вопрос этот донесла до нас история. Нормы поведения в те времена были несколько другими, и царский вопрос выражал собой лишь благосклонную заинтересованность.
Точно так воспринял его Пифий. И обрадовался, поскольку вопрос сей естественным образом подводил его к собственной цели. Он молвил:
— Царь Царей! Зачем мне скрывать своё богатство и утверждать, что я никогда не считал его? Скажу тебе, чем именно я располагаю. Узнав, что ты идёшь к берегам Греческого моря, я приступил к подсчётам, чтобы отдать тебе всё своё состояние для ведения войны. И я насчитал две тысячи талантов серебра и четыре миллиона без семи тысяч золотых статеров, которые зовутся у нас дариками по изображению Дария, которое выбито на них. И всё это сокровище я отдаю в твою походную казну, о, великий деспот.
Ксеркс был весьма польщён и доволен.
— Но как же ты сам? Хватит ли тебе на жизнь, Пифий?
— Господин, — скромно ответил лидиец, — у меня остаются мои поместья и рабы.
Признаем, впрочем, что он умолчал о восьми тысячах талантов серебра и двадцати миллионах золотых статеров, которые вместе со своими сыновьями укрыл под мозаичными полами своих дворцов и загородных вилл.
Ксеркс благосклонно улыбнулся: он вновь пришёл в хорошее настроение.
— Оставив Персию, — промолвил Царь Царей, заиграв улыбкой над иссиня-чёрной бородой, — я ещё не встречал столь благородной щедрости и возвышенного патриотизма. Прими же в ответ, о Пифий, мою царственную благодарность и дружбу.
Ксеркс обнял Пифия и поцеловал его в уста. Высшей почести перс не мог оказать персу. На мгновение иссиня-чёрная и седая бороды соприкоснулись.
— А ещё, — добавил Царь Царей в приступе великодушия, — чтобы дар твой составил четыре миллиона, и ни дариком меньше, я сам добавлю к нему семь тысяч своею царственной рукой.
В знак одобрения закивали бородатые головы.
— Наслаждайся же с миром всем, что у тебя осталось, о Пифий, — промолвил царь, — и хорошо следи за своим состоянием, чтобы ты всегда мог повторить свой сегодняшний поступок. Ты не пожалеешь о нём ни сегодня, ни в грядущие дни. Не возляжешь ли ты вместе со мной за трапезой?
Пифий, конечно же, согласился. Он не стал напоминать о том, что сам устраивал пир, на который только что получил приглашение, и что войско, оставшееся за стенами города, нанято на его деньги. Шествуя рядом с царём, он вступил в поспешно украшенный дворец, не считая необходимым вспоминать о том, что лично выдавал царскому дворецкому драгоценные ковры, золочёные ложа и недостающие золотые сосуды.
Словом, день прошёл самым удачным образом, а ночь принесла царю новые радости.
Глава 6
В это время царские жёны оставались позади войска — в Сузах. Дворец Царя Царей, являвшийся колоссальной крепостью, представлял собой огромное скопление дворов, галерей, садов для отдыха, залов, террас, и занимали его жёны совместно с многочисленными наложницами. А вокруг царицы Аместриды, вокруг четырёх царственных вдов Дария, незабвенного родителя Ксеркса, вокруг младших царевен, княгинь, княжон и наложниц тысячами кишели рабы. Точное число их было ведомо лишь великому евнуху, который утаил его от истории.
Стояла весна, и из сада, примешиваясь к сытному запаху готовящейся еды, доносилось благоухание роз, роз персидских, огромных пламенных бутонов, втекавшее в просторный, открытый, многоколонный чертог, где обитали царица Аместрида, четыре царственные вдовы и царевны.
Все они, скрестив ноги, сидели кружком на квадратных тахтах. Царица Аместрида ткала на установленном перед нею станке блестящими нитями мантию для Ксеркса. Напротив царицы располагались старейшая из царственных вдов — Атосса. К ней относились с трепетным уважением, по крайней мере, когда полуприкрытые веками глаза её обводили женские покои. Ей было уже за шестьдесят, а для персидской царственной вдовы это внушительный возраст.
Атосса была дочерью Кира, что само по себе давало ей право требовать к себе чрезвычайного уважения. Жизнь Атоссы началась на самой заре возвышения Персидской державы, и почтение это обуславливалось не только человеческими, но и историческими соображениями. Атосса была женой трёх царей Персии. Всё, что в течение более половины века происходило в Сузах и во дворце, являлось частью её собственного жизненного опыта, это требовало не просто почтения, а вселяло трепет. Ей была известна каждая интрига, каждое убийство, каждый недавний секрет. И теперь, сидя напротив Аместриды, опустив на колени руки, украшенные увесистыми кольцами с тяжёлыми аметистами, она смотрела перед собой прищуренными глазами, словно пытаясь заметить новые дворцовые козни и опасаясь, что очередная интрига пройдёт мимо неё.
Первым мужем Атоссы был её собственный брат Камбиз. Она вышла за него потому, что закон требовал от царя посадить рядом с собой на троне собственную сестру. Когда сгинул Камбиз, Атосса подчинилась другому семейному правилу, в соответствии с которым победоносный царь должен был взять в жёны всех супруг своего предшественника. Она вышла за самозванца Смердиса, по-персидски — Бардию. (Волнующая была пора, наполнившая событиями жизни дворцовых женщин, когда некий мидянин провозгласил себя Смердисом, братом Камбиза). Когда Дарий вместе с прочими заговорщиками разоблачил лже-Бардию, Атосса стала женой нового победителя, а именно Дария. Теперь она являлась царицей-матерью, родительницей Ксеркса, Царя Царей. И она внимательно следила за всем происходящим в кружке царственных женщин, чтобы какая-нибудь тайна не смогла избежать её стареющих глаз.
Позади Атоссы перешёптывались две девицы-рабыни, не забывая перематывать для царицы на шпульку золочёную нить:
— Пророчество говорит, что Атосса…
— Что?
— Будет сожрана царём.
— Брр!
Вторая рабыня поёжилась, обе захихикали. Тем не менее Атосса услыхала произнесённое шёпотом её собственное имя.
— Что там сказала та вот ведьма?! — воскликнула она пронзительным голосом.
— Которая, о дочь Кира, мать Ксеркса, высшая среди матерей? — спросила Аместрида, глядя от своего станка на почтенную Атоссу.
— Сидонская девка, сидящая за тобой. Над чем это они обе хихикали?
— Над пустяками, — умиротворяющим тоном ответила Аместрида, продолжая ткать. — Это же девчонки. Они будут смеяться, даже если муха пощекочет им нос.
— Идите-ка сюда обе! — приказала Атосса, и руки её легли на кнут с аметистовой рукоятью, лежавший возле неё на кушетке. Сидонийка вместе с подружкой взвыли, однако Атосса строгим голосом прикрикнула: — Быстро сюда!
Обе рабыни согнулись перед кушеткой Атоссы в низком поклоне.
— Мерзкие маленькие лентяйки! — обругала их Атосса, замахиваясь кнутом и опуская его.
Впрочем, дрожащая старческая рука не была меткой. Хлыст лишь чуть задел спины девиц. Тем не менее они бежали прочь с громкими рыданиями — одна направо, другая налево — с изяществом плясуний, чтобы укрыться за спиной царицы.
— Теперь займитесь пурпурным шёлком! — приказала недовольная Аместрида.
Девицы вновь принялись мотать нитки и хихикать, старательно прячась за Аместридой и её ткацким станком. Слева от Атоссы на своей тахте восседала Артистона, справа на двух других сиденьях находились Фаидима и Пармис.