Святой Шива, Божественный Линганавт,
Небесный Корень, Надмирный Пенис,
Господин Фаллос, твой сияющий лингам
Столь велик, что ни Брахма,
Ни Вишну не в силах измерить его протяженность.
Он пустил стрелу, и она пронзила ее чрево,
Он распластал ее внутренности, рассек ей сердце,
Он погубил ее жизнь,
Он поверг ее тело и встал над ним, как победитель.
Мужчины стремятся уничтожить в женщине все свойства, придающие ей мужскую силу, ибо в их глазах она уже вооружена ни с чем не сравнимой силой – способностью приводить их в мир.
«В начале, – пишет Мэрилин Френч, – была Мать». Эта мать, какой видели ее «дети», остается с нами и по сей день: ее великанские груди, выпирающий живот и ягодицы, широко раскрытая вульва и толстые, как бревна, ноги дошли до нас в знакомых статуэтках, которых в одной только Европе находят десятки тысяч. Рядом с этой мощной стихийной силой человеческий мужчина и впрямь выглядит довольно жалко. Каждый миф, каждая хвалебная песнь Великой Богине по контрасту подчеркивает незначительность мужчины, часто в едко сатирических тонах: так, иллюстрированный Папирус Тамениу времен XXI египетской династии (1102–952 гг. до н. э.) изображает нагую Богиню накрывающей собой весь мир: ее усеянные звездами груди, живот и промежность сияют в небесах, а бог-мальчик Геб, распростертый под ней на земле, тщетно старается достать до нее воздетым фаллосом; хоть он и изображен преувеличенно крупным, но для такой задачи явно не подходит. И этим сексуальные унижения со стороны Великой Матери не ограничивались. У канадских виннебаго храбрец, хоть однажды увидевший во сне Богиню, знал, что отныне ему предназначена ужасная судьба кинэда: его принуждали носить женскую одежду и во всем подчиняться сексуальным желаниям других мужчин. Подобных примеров страшной и неоспоримой власти Богини известно бесчисленное множество, в самых разных культурах; как объясняет Роберт Грейвз, «под властью Великой Матери господствующим полом была женщина, а мужчина – ее запуганной жертвой»[83].
Ибо, когда весь смысл, вся магия, вся жизнь принадлежали женщине, в жизни мужчины вовсе не оставалось ни значения, ни цели. «Младенец, кровь, крик, танец – все это дело женщины, – говорил один австралийский абориген. – Мужчинам остается только совокупляться». По мере того как пробуждалось и углублялось сознание человека, на место этой пустоты приходила зависть – «зависть к матке, протест мужчины, пораженного, по-видимому, эксклюзивной властью женщины создавать новую жизнь». Оскорбленные монополией женщин на все природные ритмы, мужчины начали изобретать свои собственные. Однако поначалу эти мужские ритуалы были всего лишь попытками подражать биологической работе женского тела – что многие ныне существующие первобытные культуры открыто признают: «В начале у нас не было ничего… все это мы взяли у женщин»[84].
Подобных имитаций множество по всему миру: типичный случай – отвратительный ацтекский ритуал, при котором жрец, совершающий жертвоприношение, надевает содранную кожу жертвы. Затем он «разрывает кровоточащую человеческую кожу и является из нее, как росток из зерна», становясь одновременно и самой новой жизнью, и тем, кто дарует новую жизнь силой своей магии[85]. Еще более ужасное испытание ждало каждого мальчика, проходящего инициацию, в австралийском племени аранда:
…ритуальный «хирург» берет пенис мальчика, вводит глубоко в уретру длинную тонкую кость, а затем снова и снова рассекает пенис заостренным кремнем, используемым как скальпель. Он прорезает слои плоти, пока не достигнет кости, а рассеченный пенис не вскроется, словно вареная сосиска[86].
Эта отвратительная церемония, которую белые поселенцы окрестили «подрезанием», не давала покоя их цивилизованным умам: зачем такое творить? Если бы они понимали язык аранда, им все стало бы ясно. Слово, означающее «рассеченный пенис», у аборигенов происходит от слова, означающего вагину, а все мальчики, прошедшие это испытание, получают почетный титул «обладатель вульвы». Последующие ритуалы включали в себя также регулярное открытие ран, дабы показать, что инициированный способен «менструировать»[87].
Говоря словами Маргарет Мид: «Как будто мужчины могут стать мужчинами, лишь принимая на себя те функции, которые женщинам даются от природы»[88]. Для Юнга секрет всех мужских ритуалов инициации в том, чтобы «снова пройти через мать», ощутить страх, боль, кровь – и родиться заново, уже не как младенец, а как мужчина и герой. Однако это «через мать» не означает какого-либо эмпатического отождествления с женщиной. Напротив, ключевой элемент здесь в том, что таинство рождения отнимается у женщин и становится мужской мистерией, первым «оружием в борьбе мужчин против оков женского владычества, установленного матриархатом»[89]. Мужчины стремились не просто имитировать и превзойти, но и отобрать у женщин способность создавать новую жизнь. Эта борьба происходила на всех уровнях: не случайно Зевс порождает из своей головы Афину – «перевертыш» изначального мифа о творении, находящий себе параллели и во многих других мифологиях. Это настоящая революция: бунт слабых против сильных, угнетенных против угнетателей, переворот ценностных структур и интеллектуальных привычек.
И сама человеческая мысль в своем развитии двигалась путем, облегчающим переход к господству мужчин. Едва люди пересекли ментальный порог, отделяющий символическое и магическое мышление от понимания причин и следствий, стала ясна роль мужчины в появлении детей. Женские ритмы теперь виделись не божественными, а человеческими, а понимание, что именно мужчина становится причиной беременности, завершило революцию, уже начатую его обидой и сопротивлением. Вот как пишет об этом историк Джин Маркдейл:
Когда мужчина начал понимать, что играет ключевую роль в оплодотворении, прежнее понимание мира внезапно рухнуло. Это была важнейшая революция в истории человечества, и поразительно, что ее не рассматривают на одном уровне с изобретением колеса, сельского хозяйства или использования металла… Много веков мужчину дурачили… так что равенства теперь было недостаточно. Теперь он ясно сознавал свою власть – и желал господства[90].
А какое орудие господства лучше фаллоса – который к тому же всегда под рукой? Мужчина восстал против вечного, прирожденного могущества женщины, начал отвоевывать собственный смысл и значение: что здесь могло послужить ему эффективнее, чем лучший друг каждого мужчины, его пенис? В своей реальной ипостаси, хрупкий и капризный, подверженный то нежеланному возбуждению, то упрямым отказам и непредсказуемым падениям, пенис не смог бы состязаться с непоколебимой и надежной мощью женской матки. Но, вознесенный над реальностью и превращенный в символ, ставший «фаллосом», навеки запечатленный в материалах, доказавших свою стойкость перед лицом времени – в металле и камне, – он отлично сыграл свою роль.
Свершился переворот, и сила оказалась на стороне мужчины. Из жалкого последыша творения, в чьей мужественности никто, кроме него самого, никакой магии не видел, он превратился в тайну и источник жизненной силы Великой Матери. Теперь власть принадлежала не ей, а ему. Он владел священным органом, порождающим новую жизнь: фаллос, а не матка, стал теперь источником всего живого. Власть фаллоса сделалась императивом: все, что существует – из него, от него, через него, ради него. Так родилась новая религия.
Это не означает, что пенис и его символический эквивалент фаллос были неизвестны ранним человеческим обществам до того, как в начале железного века – приблизительно 3500 лет назад – по миру распространилось понимание биологической роли отцовства. Фаллические эмблемы появляются уже на древнейших стоянках человека, а со времен «Неолитической революции» (на Ближнем Востоке около 9000–8000 лет до н. э.) начинают впечатлять как своей распространенностью, так и размерами. Например, на алтаре, обнаруженном в Граймс-Грейвс в Норфолке, Англия, во чреве заброшенной неолитической каменной шахты, стояла чаша, семь пар оленьих рогов и мощный фаллос, высеченный из мелового камня – все в качестве приношений Великой Богине, фигура которой высилась перед алтарем. Так что, каковы бы ни были их пропорции (а иные из этих любовно изготовленных каменных или глиняных моделей явно отражают самые смелые мужские фантазии!), эти эмблемы создавались лишь как элемент поклонения Богине, и сами по себе священными не были.
Да, как ни парадоксально, культ фаллоса изначально ввела сама Великая Богиня. В мифе об Исиде, поклонение которой распространилось с Ближнего Востока по всей Азии и даже по Европе, Богиня приказывает воздвигнуть в своем храме в Фивах деревянный лингам Осириса. Следовательно, поклонение Богине включало в себя изготовление приношений в виде фаллических символов или эмблем: египетские женщины в своих священных процессиях носили изображения Осириса, и каждое было снабжено подвижным фаллосом «непропорциональной величины», по замечанию одного недовольного наблюдателя; схожую модель поклонения Богине мы встречаем и у греческих женщин, использовавших в своих ритуалах фаллос на веревочках. В экстатическом воодушевлении бога вносили в храм, где самые почтенные городские дамы увенчивали фаллос цветами и покрывали поцелуями во славу Великой Богини, как знак, что она принимает это приношение[91].
Однако, пойдя на повышение – из необязательного дополнения превратившись в ведущего актера изначальной драмы – пенис оказался на удивление жаден до фимиама и рева толпы. В Греции фаллосы начали вырастать повсюду, словно зубы дракона: гермы-хранители (колонны-фаллосы) демонстрировали свою мощь на каждом углу, а Делос в III веке до н. э. хвалился целой аллеей исполинских пенисов, воздвигнутых на таких же гигантских тестикулах, словно тяжелая артиллерия, грозящая небесам. На другом берегу Адриатического моря, в Италии, бог Фаллес был знаком каждой семье как одно из обычных домашних божеств, а многие города, как Помпеи, были всецело преданы поклонению богу-фаллосу Приапу – факт, которым суровые позднейшие мудрецы поспешили объяснить гибель Помпей в 79 году н. э. от извержения Везувия. В Дорсете, Англия, древние бритты воплотили гордость своей созидательной силой в исполинской фигуре «Великана из Серн-Эббас»: сорока футов ростом, с эрекцией до груди, гордо вздымает он массивную фаллическую дубину, наглядно демонстрируя, кто круче всех в истории человечества.
Однако ни одна страна мира не предавалась поклонению фаллосу с таким энтузиазмом, как Индия. Здесь, как настаивают творцы ее мифов, можно найти «величайший в мире фаллос», «небесный жезл» бога Шивы, который рос, пока не пронзил все нижние миры и не уперся в небеса. Это зрелище так потрясло двух других основных богов индуистского пантеона, Брахму и Вишну, что они пали ниц и поклонились ему и приказали всем мужчинам и женщинам поступать так же. О том, как неукоснительно выполнялась эта заповедь на протяжении многих тысячелетий, можно судить по изумленным рассказам западных путешественников о местном старинном обычае. Купцы, миссионеры и колониальные захватчики сообщали, что каждый день жрец Шивы нагим выходит из храма и проходит по улицам, звоня в колокольчик: по этому сигналу все женщины выходят на улицу и целуют его святые гениталии, представляющие лингам бога[92]. Как мог воспринимать это средний англичанин викторианской эпохи? Да это какая-то страна чудес!
Завоевав себе священный статус, фаллос возрос в значении, размере и святости. Начиная с этой эпохи, мужское превосходство выражается именно через этот орган, неотступно напоминающий о мужской силе и власти. В расширенном (до бесконечности) восприятии фаллос становится источником не только силы, но и всякого культурного строя и смысла. Обращение к пенису для мужчин подкрепляет все приветствия, все обещания: за словом testament [завет, завещание (англ.). – Прим. пер.] стоит римское testes [мужские гениталии (лат.). – Прим. пер.], а арабы восклицали: «О Отец Мужских Органов, будь свидетелем моей клятвы!» и в качестве знака уважения разрешали шейху или главе рода при встрече осмотреть свои гениталии[93].
Все сильнее и все разнообразнее начала ощущаться власть священного фаллоса над женщинами. В храмах Шивы «священному пенису» посвящали девушку-рабыню, специально выбранную за ее «подобную лотосу красоту»: на груди и на выбритом лобке ей татуировали эмблему бога. Как письменные источники, так и археологические свидетельства по всему миру подтверждают, что женщины массово взывали к «господу фаллосу», прикасались к священным деревянным или металлическим фаллосам, целовали и даже садились на них в надежде излечиться от бесплодия; вполне возможно также, что в некоторых случаях эти фаллосы лишали их девственности. В отдаленных деревнях Южной Франции, к большому смущению и недовольству Католической Церкви, еще в XVII веке процветал во всем своем приапическом величии провансальский культ «святого» Футена. Статуе «святого» не давали покоя женщины, стремившиеся отколоть от его деревянной части щепочку, сварить в кипятке и выпить воду в надежде, что это поможет им зачать; однако священники постоянно его подновляли, поддерживая репутацию «неистощимого пениса»[94]. Быть может, самым извращенным был кельтский ритуал, соблюдаемый в Уэльсе еще в правление Хивела Да ап Каделла (Хивела Доброго), в 909–950 гг. н. э. Здесь, если женщина хотела привлечь мужчину к ответу за изнасилование, она должна была поклясться в правдивости своего обвинения, положив одну руку на святые мощи, а другой взявшись за «согрешивший член» своего обидчика[95] – быть может, чтобы возбудить в нем совесть? Это напоминание о том, что мужской орган может быть не только инструментом любви, но и оружием войны, как нельзя лучше иллюстрирует монументальный фаллос из Карнака, воздвигнутый в XIII столетии до н. э. фараоном Египта Мернептахом: надпись на нем гласит, что после боя царь отсек пенисы у всех побежденных врагов и привез домой в общей сложности 13 240 штук.
Как показывает датировка этого эпизода, восстание фаллоса не означало немедленного свержения Великой Богини. Напротив, очень интересно наблюдать за тем, как мифы, сюжеты и ритуалы, связанные с ее почитанием, в течение значительного временного периода адаптировались и приспособлялись к потребностям рвущегося к власти мужского принципа. Этот переход власти от Богини к Богу, от Царицы к Царю, от Матери к Отцу происходил ступенчато, и стадии его запечатлены в мировой мифологии, словно геологические формации в скале. На первой стадии Великая Мать одна творит мир – или же она и есть мир: у нее множество детей, бывают случайные любовники, но она первична и не знает себе равных. На второй стадии рядом с ней описывают или изображают спутника – возможно, сына, младшего брата или юного возлюбленного: изначально он намного ее младше, но затем возрастает в силе и становится ее супругом. На третьей стадии Бог-Царь-Супруг правит с Богиней на равных – эта стадия готовит ее свержение: и наконец Мужчина-Бог царствует в одиночестве, а Богиня, мать и женщина, низвергнута, всего лишена, заперта в ловушке нисходящей спирали, по которой начало спускаться человечество – и путь этот будет долог, очень долог![96]
Мифологии никогда не бывают статичными; даже разделяя этот процесс на стадии, мы вносим в него организационную логику, которой исторические процессы обычно не обладают. Различные изменения в разных местах происходили в разное время; и даже сделавшись царями, подчинив себе и богов, и богинь, мужчины порой считали разумным почитать старые обычаи и отдавать Великой Матери должное. «Богиня Иштар возлюбила меня – так я стал царем», – объявлял в VIII веке до н. э. Саргон Ассирийский[97].
И другие сообщения о религиозных и политических ритуалах в этих ранних мужских царствах обильно свидетельствуют, что власть царя была хоть и велика, но не абсолютна: так, король кельтской Ирландии, чтобы народ признал его королем, должен был совершить banfheis rigi – «священный брак» с «Великой Королевой», духом Ирландии. Для царей Вавилона этот долг был не символическим, а вполне буквальным. Их право на престол требовалось обновлять каждый год, и лишь тогда власть царя считалась подтвержденной, когда на публичной церемонии, на возвышении перед всем народом, царственное воплощение священного фаллоса совершало «божественный брак» с верховной жрицей Великой Матери[98].
Таким образом, Великая Богиня все еще обладала некоторой властью, и источники свидетельствуют, что правители, пренебрегавшие своим долгом перед ней, обычно плохо кончали. Однако уже готовилась серия глубоких социальных перемен, которым предстояло потрясти эти ранние цивилизации до основания, и сила этих событий придала агрессивному фаллическому культу новую мощь, позволившую скинуть остаточные элементы власти Богини и связанное с ними «материнское право». В целом эти перемены были связаны с ростом населения, который обеспечила первая в истории успешная социальная организация. Исходили они из самого настойчивого императива – потребности в пище. Найджел Колдер так рассказывает о сущности перемен, которые помогли сбросить женщин с центрального места в жизни и оттеснить к краям:
Из Южного Египта 18-тысячелетней давности исходят древнейшие свидетельства о выращивании в речной долине ячменя и пшеницы… несомненно, женский смех вспугивал речных птиц, когда женщины явились сюда с мешочками зерен, чтобы изобрести земледелие. Быть может, они даже не стали рассказывать об этом мужчинам – в конце концов, что из этого может выйти, кроме потери хорошей еды? Всего несколько минут потребовалось им, чтобы бросить зерна в трещины в грязи… Женщины мало знали о генетике растений, однако зерно проросло, и посевы заколосились прежде, чем солнце иссушило эту землю; и, возвращаясь с каменными серпами на свое поле, женщины, должно быть, чувствовали себя богинями[99].
Такими «богинями», повелевающими природой, женщины оставались, по оценке Колдера, от 10 до 15 тысяч лет. Но примерно восемь тысяч лет назад взрывной рост населения вынудил людей изменить методы производства продуктов. На смену женскому выращиванию и сбору съедобных растений пришло куда более тяжелое и интенсивное хлебопашество. Туда, где женщины творили своего рода симпатическую магию, воспринимая природу как свою союзницу – теперь пришел мужчина, готовый укрощать и подчинять природу, чтобы получить от нее то, что задумал. Новые методы земледелия болезненно отразились в изменении мужских/женских ролей и отношений, о чем ясно свидетельствует индуистский текст «Установления Ману» (100 г. н. э.): «Женщину закон считает полем, мужчину – зерном». Прежде Богиня была единственным источником жизни – теперь за женщиной не осталось ни семени, ни яйцеклетки: она – пассивное поле, плодородное, только если его вспахать, а мужчина, опьяненный мощью своей новооткрытой фаллоцентричности – сразу и плуг, и зерно, и сеятель.
Чем более окультуривание и одомашнивание земли заменяло случайную культивацию, тем более укреплялась и выходила на центральное место роль мужчины. Парадоксальным образом, верно это было и для тех групп, которым не удавалось питаться от земли. Племена, которых неурожай или недостаток зерна вынуждал переселяться, неизбежно начинали войны с соседями, а те группы, что обитали на плодородных территориях, сплачивались, чтобы давать отпор захватчикам[100]. И в групповых блужданиях кочевников, и в неизбежных при этом стычках и схватках мужчины имели преимущество – они были физически сильнее и подвижнее женщин, обремененных детьми. Все добытые тяжким трудом женские навыки культивации растений теперь, когда племя перешло к кочевой жизни, оказывались бесполезными. Тем временем мужчины, ведомые темной стороной фаллического культа, брали верх в племени благодаря агрессии и военной организации. Столкновение сил неизбежно порождало победителей и побежденных, господ и рабов, создавало иерархию, встраивания в которую не могли избежать и женщины. Они оказались в ловушке между мечом и плугом: победить для них было немыслимо.
Оставался лишь один возможный исход. У всех народов, во всех обстоятельствах, во все века первого тысячелетия перед Рождеством Христовым звучит один и тот же миф: о поражении Великой Богини-Матери. В самой простой версии этой истории, как у семитов-вавилонян, бог-царь Мардук идет войной на Тиамат, Мать Всех Вещей, и рассекает ее на части. Лишь после ее смерти – из частей ее тела – ему удается создать мир таким, каким он должен быть. Удивительно, но тот же мотив повторяется в самых разных культурах. Вот, например, миф о творении центральноафриканского народа тиви:
В первый раз страну создала Пуви. Море тогда было полно пресной воды. Она создала землю, море и острова… Пурити сказала: «Не убивай нашу мать». Но Ирити вышел вперед и убил ее. Он ударил ее по голове. Дух ее улетел на небеса, а моча ее сделала море соленым[101].
В других версиях этой истории Великая Богиня терпит поражение, но остается жива. Так, кельтский миф рассказывает о том, как Три Мудрые Старицы (Богиня в троичной форме), Эриу, Банба и Фёдла, встретились в битве с сыновьями Мила, бога войны, и после многих жестоких схваток сдались и покорились власти победителей. Но, какую бы форму ни принимал этот переход власти от женского принципа к мужскому, он отражен во всех мифологиях. У греков Аполлон захватывает священнейший оракул Богини в Дельфах; африканский народ кикуйю и по сей день рассказывает, как их предки победили женщин, сговорившись и изнасиловав их всех в один день, так что девять месяцев спустя легко смогли взять власть над беременными; у ацтеков Матерь богов Коатликуэ породила сына Уицилопочтли, который убил ее дочь, Богиню Луны, поубивал или изгнал и всех прочих ее детей и начал единолично править на небесах.
Эта модель поражения и частичного выживания часто находит свое воплощение в популярном мотиве – победе солнечного бога над богиней луны, всегда женщиной. В японской версии богиня Аматэрасу, высшее божество синтоистского пантеона, терпит нападение бога Сусаноо: он уничтожает ее рисовые поля, оскверняет ее священные места фекалиями и мертвечиной. Она сражается с ним, но он «крадет ее свет»; оставшись лишь с половиной своей былой силы, она теперь может светить только ночью[102]. Как и в историческом переходе от выращивания и сбора растений к хлебопашеству, за этим, казалось бы, естественным развитием событий стоят глубокие и необратимые перемены в отношениях между мужчиной и женщиной и даже в образе мышления:
Божественность солнца, повелителя пространства и времени, в сущности маскулинна: фаллические солнечные лучи падают на Мать-Землю, оплодотворяют ее и побуждают зерно давать всходы. От Испании до Китая доисторическое солнце символизирует мужественность, индивидуальное самосознание, интеллект и ослепительный свет знания – все противоположное луне, повелительнице приливов, чрева, океанских вод, тьмы и сноподобного бессознательного… соляризация, победа мужественного солнечного бога над женственной богиней луны… включала в себя гибель преимущественно женских цикличных культов плодородия и победу мужской концепции линейной истории, состоящей из неповторяющихся событий[103].
Победа над женщинами не осталась чисто мифологической темой. И в реальной жизни женщины, обладающие властью, сделались мишенями атаки: самыми разными способами мужчины старались отбить у них власть. Там, где престол передавался по женской линии, смелый искатель приключений мог стать царем, навязав царице брак или просто овладев ею насильно. Томирис, правительница скифов, в VI столетии до н. э. отбилась от такого «предложения» Кира Великого Персидского с оружием в руках. Но не всем так везло. Когда Береника III Египетская в 80 году до н. э. отказалась выходить замуж за своего юного племянника Птолемея Александра, он приказал ее убить. Чудовищность этого преступления для той страны и эпохи подтверждается тем, что после этого александрийцы, до того верные Птолемею, восстали и убили его[104]. Но в целом царям более или менее удавалось удержать захваченную власть. Из этого периода агрессивного наступления мужчин на женские прерогативы берет свое начало царский инцест: царь, не желавший освобождать трон после смерти жены, женился на законной наследнице – своей дочери. Или же он мог женить на новой царице кого-нибудь из своих сыновей; в этом случае царь получал двойную выгоду – оставлял монархию под мужским контролем и постепенно вплетал в ткань наследования престола сыновей, пока их право не перевешивало право дочерей.
При таких обстоятельствах женщины-правительницы быстро становились пешками в силовых играх мужчин; их значимость признавалась лишь в той мере, в какой готовы были признавать ее мужчины. Галла Плацидия, дочь римского императора Феодосия Великого, во время взятия Рима попала в плен к готскому вождю Алариху, а после его смерти Галлу унаследовал его брат, Атаульф. Убили и брата, Галлу вернули римлянам, те насильно выдали ее замуж за своего победоносного полководца Констанция; император Гонорий, брат Галлы, дал ей титул Августы, а Констанций стал «Августом» и ее соправителем. По смерти Констанция Гонорий занял ее престол, а ее изгнал в Константинополь; и лишь в 425 году н. э., когда императором стал ее сын, она наконец достигла покоя и безопасности.
Бесчисленные исторические примеры из самых разных стран повествуют о женщинах, имевших наследственные или иные права на престол, которых использовали, словно пешки, в мужской борьбе за власть, а затем от них избавлялись. Вот, например, классическая история Амаласунты, королевы остготов: в 526 году н. э., когда умер ее отец, король Теодорих, она стала править страной от имени своего малолетнего сына, но после его смерти была насильно выдана замуж за племянника покойного короля, а тот, едва укрепив свою власть, предал ее казни.
Не только женщины королевской крови испытывали на себе мужскую ярость, мужское желание господствовать, унижать и уничтожать. В письменных источниках этого периода мы встречаем первую организованную атаку на природу женщин, их права на детей, даже право на полноценное человеческое существование. Дуализм солнца и луны расширяется и превращается в космическую систему полярных противоположностей: что есть у мужчины – того нет у женщины; и этот принцип контрастирования по полу постепенно ведет к тому, что мужчина превращается в средоточие всех человеческих способностей и возможностей, а женщина – в его противоположность, нечто неоформленное и недоделанное. В IV веке до н. э., рассуждая о половых различиях, заключенных в человеческой природе, Аристотель говорил лишь то, что принимали как факт все мужчины и женщины того времени:
Мужчина активен, полон движения, проявляет творческое начало в политике, торговле и культуре. Мужчина выковывает общество и мир, определяет его форму. Женщина, напротив, пассивна. Она остается дома – такова ее природа. Она – материя, от активного мужского принципа ждущая своего оформления. Разумеется, активные элементы на любой шкале измерения стоят выше, и в них больше божественного. Следовательно, мужчина играет в воспроизведении основную роль; женщина лишь пассивно вынашивает его семя… мужская сперма запекает менструальную кровь и творит из нее новое человеческое существо[105].
Однажды начатое, дальше очернение женщин начинает литься потоком, когда военные вожди, политики и историки, такие как Ксенофонт, Катон и Плутарх, рассуждают о «женском вопросе»:
Боги создали женщину для выполнения домашних дел, мужчину – для всех остальных. Боги поместили женщину в дом, поскольку она менее способна терпеть холод, жару и войну. Честно для женщины оставаться в стенах дома, бесчестно бродить где попало – для мужчины же позор запираться в доме и не заниматься внешними делами[106].
Ее нужно держать на коротком поводке… Женщины жаждут абсолютной свободы или, вернее сказать, вседозволенности. Если позволить им достичь полного равенства с мужчинами, думаешь ли ты, что с ними станет легче жить? Вовсе нет. Едва достигнув равенства, они обратят тебя в раба[107].
Разумеется, я не назову то чувство, что питаем мы к женщинам и девушкам, «любовью» – разве лишь в том смысле, в каком мухи любят молоко, пчелы мед, или скотоводы своих коров и гусей, которых откармливают на убой[108].
Как напоминает нам здесь Плутарх, для греков существовала «лишь одна подлинная любовь, та, которую внушают мальчики». Гомосексуальность в Древней Греции, по сути, представляла собой институционализованную фаллократию: за женщинами здесь отрицались любые социальные или эмоциональные роли, кроме вынашивания детей. Но для мужчины, едва открывшего в себе сознание и думающего фаллосом, казалось очевидным, что и к детям подобное существо должно иметь как можно меньше отношения: отсюда знаменитый «Суд Аполлона» в кульминации Эсхиловых «Эвменид», где солнечный бог объявляет свое решение:
Мать – не родительница того, кого называет своим ребенком; она лишь взращивает брошенное в нее семя. Родитель – тот, кто его посадил.
В этом простом и безжалостном речении фаллическая мысль переворачивает с ног на голову изначальный взгляд на творение, державшийся тысячи лет. Женщина – больше не орудие природы, творящей нового человека. Теперь мужчина творит женщину как орудие для себя. Как солнце победило луну, царь поборол царицу, так и фаллос узурпировал матку как источник и символ жизни и власти.
В этой новой атмосфере права женщин уступили место женским обязанностям, и в городах и государствах от Пекина до Перу женщины оказались в положении, немногим отличающемся от рабства. Они сделались собственностью – и обнаружили, что их достояние попросту украли. Новые социальные и психологические системы лишили их свободы, независимости, власти – даже самых базовых прав контроля над собственным телом. Теперь они принадлежали мужчинам – точнее, каждая своему мужчине. В какой-то неизвестный нам, но поворотный момент истории женщины подпали под тиранию сексуальной монополии: едва стало понятно, что для зачатия требуется всего один мужчина, от этой мысли остался всего один шаг до той, что прочие мужчины не нужны.
Однако эксклюзивное владение женщиной и исключительное право на ее сексуальные услуги всегда можно отменить, если возникнет нужда. Например, в эскимосских племенах принят обмен женами. Для мужа-эскимоса это «мудрая инвестиция в будущее, поскольку тот, кто ссужает, знает, что однажды сможет и занять», когда ему понадобится женщина, которая «сделает иглу пригодным для жилья, высушит его носки… и будет готовить принесенную им добычу». И не только – об объеме обязанностей заемной жены можно судить по особому термину, которым называют эскимосские дети любого, кто ведет дела с их отцом: «тот-кто-спит-с-моей-матерью»[109].
Став собственностью мужчин, женщины в этих древних обществах оказались полностью в их распоряжении; и теперь, когда женщины больше не были ни основным ресурсом племени, борющегося за жизнь, ни священным источником жизни и надежды на будущее, ничто не мешало мужчинам в борьбе за власть использовать против них силу. У древних китайцев, как отмечал греческий писатель II века н. э. Посидипп, «даже бедняк станет растить сына, но даже богач избавится от дочери»[110]. А на другом конце земли вождь с Огненной Земли говорил Дарвину во время его путешествия на «Бигле»: чтобы выжить во время голода, их племя никогда не ест собак – только старух[111]. Как из письменных источников, эпосов и хроник, так и из антропологических и археологических свидетельств мы узнаем бесчисленные примеры половой вражды, выраженной в действиях, иногда доходящих до крайности: женщин порабощали, женщинами торговали, их насиловали, продавали в публичные дома, убивали над гробом их мужа или господина, вообще угнетали и мучали, как только пожелают.
Добавим мяса на скелет этого мрачного обобщения, припомнив историю, произошедшую в одном из англосаксонских поселений языческой Англии. В одной могиле дохристианского периода были найдены два женских скелета. Старшая из женщин, лет двадцати с небольшим, была похоронена обнаженной – и живой: положение скелета после смерти показывает, что она пыталась выбраться из могилы, когда на нее бросали землю. Младшая, девушка лет шестнадцати, носила на себе следы, «типичные для результата жестокого изнасилования при отчаянном сопротивлении жертвы», в том числе углубление в кости под левым коленом: туда насильник ударил ее ножом, заставляя раздвинуть ноги. После этого нападения она прожила еще шесть месяцев – и также была похоронена обнаженной, со связанными руками и ногами и, вполне возможно, заживо, как и ее сестра по несчастью из той же могилы. Археологи предполагают, что она была казнена за потерю девственности, возможно, всплывшую на свет в результате беременности.
Мы можем лишь догадываться, за какое преступление претерпела наказание старшая из женщин… Но для юной девушки, обнаженной, связанной, покрытой шрамами и, возможно, еще живой, окруженной зверями в человеческом облике, эта грязная канава, скорее всего, открыла дорогу к милосердному забвению[112].
Утратив священный статус, женщины превратились в расходный материал. Одно из ацтекских человеческих жертвоприношений представляло собой прямую насмешку над былым могуществом женщин: каждый год в декабре женщину, одетую как Иламатекутли, Старая Богиня земли и зерна, обезглавливали и приносили ее голову жрецу, наряженному в такой же костюм и маску, а он вместе с другими жрецами в таких же одеяниях исполнял праздничный ритуальный танец. И это лишь один из множества ацтекских ритуалов такого рода. Каждый год в июне таким же образом приносили в жертву женщину, изображавшую Ксиулонен, Богиню молодого маиса, а в августе обезглавливали и свежевали женщину, игравшую роль Тетеоиннан, Матери Богов; жрец обряжался в ее содранную кожу и исполнял роль Богини в последующей церемонии. Мотив «убей-свою-мать» еще яснее звучит в одной детали этой кошмарной процедуры: одно бедро женщины-жертвы свежевали отдельно и изготавливали из этой кожи маску, которую надевал жрец, изображающий сына мертвой «матери»[113]. Схожие обычаи были распространены по всему миру: так, в дофеодальном Китае каждый год избирали молодую женщину, «невесту Желтого Князя», год откармливали ее и украшали, а затем бросали в Янцзы[114]. От ритуальных жертвоприношений до насильственных браков девочек – уничтожение женщин, как чума, распространилось от Индии, Китая, Европы и Ближнего Востока до самых отдаленных человеческих поселений; в сущности, повсюду, где к власти пришел фаллос.
По мере развития общества мужской контроль при помощи грубой силы уступал место контролю закона. В Риме pater familias обладал неоспоримой властью над жизнью и смертью всех членов семьи: в глазах закона он единственный из всего своего дома был полноценным человеком. В Греции, где в 594 году до н. э. начал работу законодатель Солон Афинский, одним из первых принятых им законом стал запрет для женщин выходить из дома по ночам; с этого началось, и чем дальше, тем больше их привязывали к дому и при свете дня. В Древнем Египте женщины сделались не просто собственностью, но юридически «частью тела» своих отцов или мужей, так что должны были разделять с ними любую их участь. Как рассказывает в своей «Мировой истории» потрясенный греческий историк Диодор (60–30 гг. до н. э.), ни в чем не повинные женщины даже пополняли ряды жалких рабов, принуждаемых к строительству пирамид:
…закованные в цепи, трудятся они, ни днем, ни ночью не зная отдыха. Нет у них даже тряпки, чтобы прикрыть наготу; ни дряхлость, ни женская немощь не дают им избавления – они работают под градом ударов, пока не упадут замертво[115].
Однако не все женщины жили как жертвы и умирали рабской смертью: было бы и неточно, и исторически несправедливо изображать весь женский пол пассивным и безропотно терпящим угнетение. Даже в то время, когда Аристотель всерьез обсуждал со своими учениками врожденную неполноценность женщины, в IV веке до н. э. некая Агнодика сумела проникнуть в чисто мужской мир науки. Она брала уроки медицины, а затем, переодевшись мужчиной, начала лечить женские болезни, да с таким успехом, что другие врачи, позавидовав ее успеху, обвинили ее в соблазнении пациенток. В суде, чтобы спасти себе жизнь, Агнодика принуждена была раскрыть свой пол; за этим последовало новое обвинение – в том, что она занялась делом, которое закон предназначал лишь для мужчин. Но и в этом Агнодика сумела оправдаться и продолжила свою практику. Так она стала первой известной нам женщиной-гинекологом[116].
Это показывает нам, что и в самых неблагоприятных обстоятельствах женщины не смирялись с судьбой. Верно, их топтали, как только могли; но чем выше вздымался фаллос нового властелина мира, тем встречал все более упорное и изобретательное сопротивление. Не так уж много трудов потребовалось, например, чтобы выстроить свои подпольные «коридоры власти»: распространившаяся во всем мире система менструальных табу – исключения менструирующих женщин из общества, чтобы они не заразили мужчин, не осквернили пищу или даже (в это верил Аристотель) не замутили своим дыханием зеркала – в сущности, предоставила женщинам широкие возможности для создания альтернативных властных центров и связей, тем более эффективных, что они оставались незримы. Того, что происходило в «менструальных хижинах» или на женских половинах, куда женщины заходили отнести еду, новости или что-то передать своей менструирующей сестре, мужчины не замечали – однако это неизбежно ощущалось в их жизни.
Нечасто женское сопротивление мужскому контролю выражалось открыто, даже насильственно; но и с таким пришлось столкнуться римским сенаторам в 215 году до н. э., когда, желая снизить инфляцию, они издали закон, запрещающий женщинам владеть более чем пол-унцией золота, носить разноцветные платья или ездить в экипаже, запряженном парой лошадей. Когда об этом разнеслась весть, толпы разъяренных женщин заполнили Капитолий и повалили по улицам: ни укоры чиновников, ни угрозы мужей не заставили их тихо разойтись по домам. Несмотря на яростное сопротивление печально известного женоненавистника Катона, закон был отозван: так состоялась, быть может, одна из первых побед сестринства и женской солидарности.
В игре в доминирование и подчинение женщины не всегда проигрывали: анналы исследователей XIX века богаты рассказами о первобытных африканских племенах, где женщины успешно отбили атаку фаллоса и продолжали править мужчинами. Большинство из них ныне исчезло, как племя валонда, о котором Ливингстон писал, что муж в нем находится в полном подчинении у жены, не осмеливается ничего сделать без ее одобрения. Но и по сей день ученые открывают и исследуют новые племена, такие, например, как каннибальское племя мундугума на реке Юэт в южной части Тихого океана, в котором женщины – такие же свирепые охотницы за головами, как и мужчины, и решительно отказываются иметь детей. Вековое сопротивление традиционной роли жены отражено и в поговорке, имеющей хождение в этом же регионе, на Островах Мануа: «Совокупление так мерзко, что единственный муж, которого можно вытерпеть – тот, которого и не почувствуешь»[117].
Это показывает, что женщины вовсе не легко и не без сопротивления принимали служебную роль, для которой, по мнению господ из всех известных нам фаллократий, они «предназначены самой природой». Многочисленными и разнообразными путями женщины подрывали и отвергали власть мужчин, утверждая свою независимость и свободу. Ведь новая политическая система мужского доминирования не была ни монолитной, ни единообразной: в ней находилось множество трещин, через которые могла проскользнуть предприимчивая женщина. Кроме того, хоть абстрактный фаллос и мог почитать себя властелином всего и вся – на деле мужчинам волей-неволей приходилось и жениться на женщинах, и становиться отцами женщин. Все эти факторы, взятые вместе, создавали множество опорных точек, в которых женщины могли действовать более или менее как мужчины.
Женщины могли становиться членами правящей элиты
Этот классический путь к власти пролегал через постель обладающего властью мужчины или родство с ним, зеркально тому, как обстояло дело для мужчин при матриархате. Один из ярчайших примеров такого пути – впечатляющая карьера «Юлий», могущественной женской династии из двух сестер и их дочерей, правивших Римом в III веке н. э. Старшая сестра, Юлия Домна, впервые ворвалась в римскую большую политику, став женой императора Севера. После его смерти в 217 году инициативу перехватила младшая сестра, Юлия Меса: двух своих дочерей, также Юлий, она выдала замуж столь удачно, что они сделались матерями следующих двух императоров, так что все три женщины с успехом правили страной вплоть до 235 года. Еще одной мастерицей этой игры была византийская императрица Пульхерия (399–453 гг. н. э.). Всего в пятнадцать лет став регентшей при своем слабоумном брате, позже Пульхерия отбила притязания на первенство жены брата, а после его смерти начала править уже самостоятельно, при поддержке своего мужа, отважного полководца Маркиана. Этот Маркиан был ей мужем только по имени: Пульхерия не допускала его в свою постель, ибо приняла обет целомудрия, что после смерти позволило канонизировать ее как святую.
Женщины могли обыгрывать мужчин в искусстве политики
Как показывает история Пульхерии, женщины очень рано научились управлять механизмами власти и успешно маневрировать в обстоятельствах, которые, быть может, стесняли их действия и ограничивали возможности, но не мешали добиваться своих жизненных целей. Так, великолепная Феодора, в молодости циркачка и куртизанка, воплотившая в жизнь фантазию о Золушке – в 525 году она вышла замуж за принца Юстиниана, наследника Византийской империи – предлагала свои меры Государственному совету, «всегда извиняясь за то, что берет на себя смелость говорить, будучи женщиной»[118]. Но, укрывшись за этим скромным фасадом, Феодора ввела законодательство, дававшее женщинам права на собственность, наследование и развод, а также на собственные средства выкупила девушек, проданных в публичные дома, и изгнала из страны сутенеров и сводней.
В отличие от Феодоры, использовавшей полученную власть с поистине царственным великодушием, другие женщины демонстрировали аппетиты к realpolitik в самых жестоких ее формах. Римские императрицы Ливия Друзилла (около 55 г. до н. э. – 29 г. н. э.) и Валерия Мессалина (22–48 гг. н. э.) относились к тем, кто интриговал без устали и для устранения препятствий со своего пути не гнушался ядом. Яд был одним из любимых орудий и легендарной красавицы Зенобии. Эта скифская царица-воительница разбила римскую армию, совершала завоевательные походы в Египет и в Малую Азию, а будучи наконец побеждена и пленена римлянами, избежала смерти, соблазнив римского сенатора. Затем она вышла за него замуж и остаток жизни, вплоть до смерти в 274 году н. э., провела в мире и благополучии.
Настоящей «Синей бородой» женского пола в мире династических интриг, бесспорно, следует назвать Фредегонду, королеву франков, умершую в 597 г. н. э. Начав как служанка при королевском дворе, она сделалась любовницей короля, убедила его прогнать с позором одну жену и убить другую. Когда в результате Брунгильда, сестра погибшей королевы, сделалась ее злейшим врагом, Фредегонда подстроила убийство мужа Брунгильды и ввергла два королевства в сорокалетнюю войну. Среди следующих жертв Фредегонды – все ее пасынки и падчерицы, муж-король и, наконец, старая врагиня, королева Брунгильда: ее Фредегонда подвергала публичному унижению и самым ужасным пыткам на глазах у армии в течение трех дней, пока смерть Брунгильды не положила конец развлечению. Сама же Фредегонда мирно скончалась в собственной постели.
Всегда оставались возможны личные достижения
Труды множества одаренных женщин, известных по именам – вот благотворное напоминание о том, что женщинам, как большинству человеческого рода, всегда принадлежала и большая часть интеллекта и творческих талантов, распределенных в человечестве. От поэтессы Сафо (VI век до н. э.), впервые начавшей писать субъективную лирику и раскрывшей в стихах мир женских чувств и переживаний, до китайской ученой Бань Чжао, прославившейся около 100 г. н. э. успехами в истории, поэзии, астрономии, математике и педагогике – диапазон поражает. Какое поле ни возьми, везде женщины, слишком многочисленные, чтобы перечислять их по именам, вносили свой вклад в развитие знаний, а следовательно, и в благосостояние общества: например, римлянка Фабиола, умершая в 399 году н. э., основала больницу, в которой сама работала врачом и медсестрой, и стала первой известной женщиной-хирургом[119]. В разных областях женщины становились не только почитаемыми авторитетами, но и зачинательницами новых традиций: такова Клеопатра, «александрийская женщина-алхимик», автор классического текста «Хризопея» («Изготовление золота»), активно использовавшегося в средневековой Европе; такова и китайская художница Вэй Фу Чжэнь, как и Клеопатра, работавшая в III веке н. э.: по сей день она считается величайшим каллиграфом в Китае и создательницей целой школы каллиграфического письма.
Не все женщины и не везде были призваны оставить свой след в истории. Но это не значит, что они неизбежно терялись в великом молчании прошлого. Народные сказки всех культур сохранили память о героинях обыденной жизни, которые укрощали жестоких или глупых мужей, обводили вокруг пальца алчных господ, ловко устраивали благополучие своих детей и радовались внукам. Иногда в этих историях звучит что-то очень личное, как в китайской сказке времен ранней династии Тан (618–907 гг. н. э.), в которой маленькая героиня, отчаянно желающая учиться, приходит в школу, переодевшись мальчиком – «счастливая, словно птичка, что вырвалась из клетки». Еще больше боли звучит в более ранней истории «Поиск мужа у Великой Стены» (около 200 г. до н. э.), в которой жена, совершив в поисках мужа долгое и трудное путешествие, преодолев множество опасностей, узнает, что все это было зря – ее любимый давно уже мертв[120].
Ибо любовь между мужчинами и женщинами не умирала: новые господа творения могли убеждать всех вокруг, что «мужчина – лишь система жизнеобеспечения своего пениса»[121], но жена всегда видела в муже нечто большее. В тайне супружеской постели создавались узы, пережившие время – как показывает нам эта пространная эпитафия, выбитая на могиле жены безутешным древнеримским мужем. И сейчас, почти две тысячи лет спустя, она читается как письмо к умершей возлюбленной:
Нам выпал жребий сорок один год прожить в счастливом супружестве… К чему вспоминать твои семейные добродетели, твою доброту, послушание, нежность, ласку… к чему говорить о твоей привязанности и преданности родным, если о моей матери ты думала не меньше, чем о собственной семье?.. Когда я был в бегах, ты продала свои драгоценности, чтобы меня поддержать… и позже, ловко обманывая наших врагов, снабжала меня всем необходимым… когда банда, собранная Милоном… попыталась ворваться к нам в дом и его разграбить, ты отбила их нападение и защитила наш дом[122].
Поставьте эту эпитафию рядом с мизогинными высказываниями большинства римских авторов, и трудно будет поверить, что речь идет об одном и том же существе – о женщине! В сущности, становится все более ясно, что опыт реальных женщин на микроуровне входил в противоречие с тем, что на макроуровне старались навязать мужчины.
Однако невозможно отрицать, что приблизительно с 1500 года до н. э. – со времени распространения фаллопоклонства по всему миру – женщины столкнулись с серьезной угрозой. Многовековая мужская обида на женщин, их борьба за свою значимость и признание роли мужчины в деторождении привели к сокрушительной атаке на былые женские прерогативы. Богиня-Мать утратила свой священный статус, а с ним и власть; и потеря этого «материнского права» отразилась жестоким унижением на всех царицах, жрицах и обычных женщинах, на всех стадиях их жизни, от рождения до смерти. Фаллос, отделенный от ритуалов поклонения матери, теперь сам по себе становится предметом почитания, затем – центром силы творения, смещая с этой роли женское чрево, и наконец превращается в символ и инструмент господства над женщинами, детьми, Матерью-Землей и другими мужчинами. Во времена, когда вся жизнь исходила из чрева женщины, тварный мир был един; когда стихии разделились, мужчина сделался движущим духом, а женщина редуцировалась до материи. Мужчины, снедаемые страхом превратиться в рабов бога-женщины, начали поклоняться богу-мужчине и обращать женщин в рабство.
Что это означало для женщин, может проиллюстрировать история Ипатии, греческой женщины-математика и философа. С рождения (в 370 г. н. э.) учившись думать, рассуждать и задавать вопросы, она сделалась ведущей интеллектуалкой Александрии, в университете которой преподавала философию, геометрию, астрономию и алгебру. Известно, что она создавала оригинальные труды по алгебре и астрономии, изобрела астролябию и планисферу, аппарат для очистки воды, а также гидроскоп или аэрометр для измерения плотности жидкостей. Ученики обожали Ипатию: на нее смотрели как на оракула, повсюду называли просто «Философом» или «Ученой». Но ее философия научного рационализма, как и само положение прославленной и почитаемой женщины, противоречили догматам новой религии – набирающего силу христианства. Против Ипатии была совершен своего рода террористический акт – увы, первый из множества подобных нападений на женщин: в 415 году н. э. Кирилл, патриарх Александрийский, возбудил против нее толпу фанатиков, возглавляемую его монахами. Ипатию стащили с колесницы, раздели догола и замучили до смерти, срезая плоть с ее костей острыми раковинами и осколками кремня[123].
Жестокая расправа над Ипатией стала чем-то большим, чем просто убийство ни в чем не повинного ученого. В Кирилле и его мракобесах всякая думающая женщина могла разглядеть облик грядущего мужчины. Агрессивное восстание фаллоса совершило революцию в мышлении и поведении; но этого было еще недостаточно. Мужское господство оставалось не абсолютным, системы власти несовершенными: слишком много пространства для маневра – и контроль за ним невозможно было основывать на органе, который сам не всегда поддается контролю собственного хозяина. Требовалось нечто большее: идея вечной, имманентной мужественности, нематериальной, незримой, непогрешимой; мужественности того, кто неизмеримо выше всех женщин, ибо неизмеримо выше и мужчин, всесильного, чья власть неоспорима – единого Бога, Бога-Отца, которого ныне изобрел мужчина по образу своему.
Мужчины позволяют женщинам становиться основательницами религий.
За всеми россказнями мужчин о своем превосходстве стоит вековая зависть к женщинам.