Не дух ли мщения побудил мужчину на много столетий сделать женщину своею рабой?
4. Бог-Отец
Человек вообразил себя богом? В этом нет ничего нового!
Каков человек, таков и его Бог – и это объясняет, почему Бог нередко так нелеп.
Благословен будь, Господи наш Боже, Царь Вселенной, за то, что Ты не сотворил меня женщиной.
«В начале было Слово, – объявил святой Иоанн, – и Слово было Богом». На самом деле это слово было ложью. Никакого Бога в начале не было. Но по мере того, как разные народы свершали свой исторический путь, появилась надобность его изобрести.
Дело в том, что приписывание божественной власти и достоинства чисто физическому явлению страдало серьезнейшими ограничениями. Как ни надувай человеческий пенис, какой магически-религиозный статус ему ни приписывай, до божества он все-таки не дотягивает. До определенного момента фаллократ, расправивший плечи, все свое носил с собой – точнее, перед собой. Традиционная власть женщин, основанная на природной силе творения, теперь очернялась и отметалась. Священный Царь украл у Великой Царицы ее технику отбора мужчин и распоряжения ими по принципу салфеток «Клинекс» – «используй и выброси» – и теперь применял ее к женскому полу в целом. Но на голой силе далеко не уедешь. Пока женщины сохраняли за собой атавистическую власть даровать жизнь, их все еще не удавалось лишить всякой связи с божественным.
Кроме того, с изобретением земледелия и переселением племен в города человеческие сообщества становились все более сложными, требовали все более изощренных систем, структур и администраций. Выживание теперь было обеспечено, избыток превратился в собственность, и мужчина наслаждался новооткрытым положением господина и повелителя. Охрана собственности и защита прав наследования в более сложно устроенном обществе требовала чего-то потоньше, чем неразборчивое применение самых грубых мужских инструментов. А с усложнением организационных структур открывались и новые возможности заговора или мятежа; в каждом племени, городской общине, тронном зале или храме имелись изобретательные женщины, готовые продемонстрировать, что, каковы бы ни были притязания мужчин на власть, другая сторона не станет принимать их без спора. Нельзя было уничтожить всех этих женщин, как Беренику или Боудикку – всех их бросить псам и воронам или затолкать в безымянные могилы. Достигнув власти, мужчина потянулся к тайне авторитета и, взглянув наконец дальше своего пениса, обнаружил более могучего, более великого господина – Бога.
В самой фигуре мужского божества не было ничего нового. У Исиды имелся Осирис, и Деметре пришлось склониться перед местью Господина подземного мира. По мере того как мир захлестнула фалломания, божественность мужчины получила новый инструмент измерения – количество порванных девственных плев: Зевс, царь бессмертных, демонстрировал свое превосходство, насилуя женщин толпами. Все новые боги, боги силы и власти, были агрессивны и не знали удержу в своих желаниях. Разница лишь в том, что теперь каждый из них считал себя единственным: Бог – это только он, нет другого Бога, кроме него, и другим игрокам на этом поле не место.
Итак, в течение какой-то тысячи лет, отделяющей формирование иудаизма от рождения ислама, появляются на свет одна за другой все крупные мировые религии. Каждая немедленно берет на себя двойную задачу: создать собственное сообщество верующих – и уничтожить всех инакомыслящих. Там, где все прочие мужские божества приговорены к уничтожению, чего ждать женским? Гуляя по саду, бывшему когда-то Эдемом, Мать-Природа повстречала там Бога-Отца – и свой приговор. В дуэли за обладание душой человечества она потеряла собственную душу, а Бог-Отец, говоря словами Энгельса, принес «поражение женского пола на мировой исторической сцене».
Не все эти новые религии строились вокруг бога. Архетипическую патерналистскую веру предложил миру иудаизм, после вавилонского пленения (около 600 года до н. э.) возвысив второстепенного племенного божка Яхве до существа, стоящего на совершенно ином уровне бытия. Также и ислам, родившийся вслед за пророком Мухаммедом (незадолго до 600 года н. э.), запатентовал девиз: «Нет Бога, кроме Бога». А в срединной точке между этими двумя, словно оседлав этот бурный период, явился реформированный иудаизм, названный христианством: в нем у старого Бога евреев родился сын, которым – омоложенной версией себя – Бог, разумеется, остался весьма доволен[124].
Не менее важны, соответственно, для Индии и Китая стали буддизм и конфуцианство – религии, родившиеся вместе со своими человеческими основателями, но распространившиеся далеко за пределы такого обманчиво скромного начала. Ни Будда, ни Конфуций никогда не притязали на божественность, и их учения по сути являются скорее ценностными системами, чем религиями. Но основа их убеждений была бескомпромиссно патриархальной; самих основателей на протяжении всей истории почитали как богов; идеологии обеих систем оказали такое же несомненное и значительное влияние на жизнь женщин, как и религии, организованные вокруг центральной идеи Бога-Отца. Таким образом, как бы ни было упаковано сообщение о мужском превосходстве, для женщин результат был один. Все эти системы – иудаизм, конфуцианство, буддизм, христианство и ислам – преподносились им как святые, как результат божественного откровения, исходящего от великого мужского начала, к мужчинам, которых Всевышний Властелин ради этой цели облекает властью – таким образом, мужское начало и власть прочно связывались друг с другом, и сама эта связь становилась священной.
Историки, как мужчины, так и женщины, не всегда противятся искушению увидеть в распространении единобожия заговор против женщин – ведь последствия его оказались для всех женщин одинаково разрушительны. Но, как бы ни льстила мысль о мировом заговоре женским чувствам выученной слабости и беспомощности, она отказывается замечать, что многие элементы этих древних религий были весьма привлекательны для обоих полов, и даже для женщин в особенности. Быть может, организованная религия и стала основной причиной исторического поражения женщин – Ева пала не сама, ее толкнули – но возникла она вовсе не для этого. Если мы рассмотрим эти пять патриархальных религий в более широком контексте борьбы человечества за более глубокое понимание смысла своей жизни и роста духовности, нам сразу станет понятно, чем они привлекали умы и сердца.
Начнем с того, что они предлагали ясность, определенность, связный и законченный взгляд на мир, полный глубокой и убежденной веры – в отличие от путаницы и тумана, окутывавшего старых богов (как и поклонение богине). Например, афинская роженица V века до н. э., чтобы помолиться о благополучных родах, должна была выбрать между Великой Матерью Кибелой, Афиной Палладой и даже девственной охотницей Артемидой (у римлян Дианой) – все они оказывали женщинам в родах особое покровительство. А кому должен был принести жертву ее муж по случаю рождения сына? Аресу – если хотел вырастить сына воином, Аполлону – если поэтом или музыкантом… но боже упаси пренебречь Зевсом, царем богов! Едва все эти соперничающие божества слились в фигуру единого всемогущего отца, у которого и воробьи все сосчитаны, не говоря уж о людях, или в единое жесткое понятие «Просветления», «Единого Пути» – в жизни верующих появилась определенность, о которой прежде оставалось только мечтать.
Ведь эти боги-новички оказались на удивление самоуверенны. «Я Господь Бог твой, – объявил Иегова иудеям, – да не будет у тебя иных богов перед лицом моим» – и то же послание, с той же уверенностью, озвучили боги христианства и ислама. Но за этой внешней простотой скрывались богатство и сложность гармонизированной вселенной, предложение верующим единого метафизического контекста, в котором у каждого человека, сколь угодно жалкого и неприметного, имелась своя законная ниша. Рабыня-христианка Фелицитата, вместе со своей госпожой Перпетуей принявшая мученическую смерть во время преследований христиан в Риме в 203 году, в ночь перед казнью родила ребенка. Пока она кричала в родах, стражники насмехались над ней, говоря: «Сейчас ты так страдаешь, а что же с тобой будет, когда тебя бросят зверям?» Но на следующее утро, встретившись на арене с дикими зверями, Фелицитата была спокойна, даже улыбалась – и умерла, не издав ни единого стона[125].
Это показывает нам, как древние верующие в боли и страдании находили ответ на тяготы человеческой участи, прозревали смысл во внешней бессмысленности человеческой жизни. Вместе с этой верой пришло более глубокое и четкое ощущение своего «я»: верующий освободился от роли беспомощного раба Богини-Матери или ее фаллических преемников, капризных и вздорных мужских божеств. Теперь была важна отдельная личность – бог интересовался именно личностью и ее потенциалом: «Я Бог твой, – объявлял Иегова, – ходи предо мною и будь совершен». И верующему – но только верующему – обещалась за это немыслимая награда: не менее чем райский сад! Вслушайтесь в гордую похвальбу девственницы-мученицы Гирены в пьесе первого европейского драматурга, саксонской писательницы Хротсвиты, которая, как женщина, видимо, отождествляла себя со своей бесстрашной героиней:
Несчастный! Красней, красней, Сисинний, и стыдись того, что побежден слабой и нежной девушкой… Ты будешь проклят в Тартаре; а я, с пальмовой ветвью мученичества и увенчанная венцом девства, войду в эфирные покои вечного царя[126].
Такое сочетание мести с сублимированным удовлетворением подавленной чувственности должно было очень утешать и радовать женщин в их унижении. Кроме того, сама система наказаний и вознаграждений предполагала: чем больше женщина угнетена, чем сильнее страдает, тем больше будет ее награда на небесах.
Любопытно: самые сообразительные женщины в ранних монотеистических религиях быстро поняли, что Бог, в сущности, предлагает чек на будущую дату – и что, если чек не будет оплачен, никто жаловаться не придет. Так что они рьяно предавались не вполне добродетельным похождениям, заботясь лишь об одном: ближе к концу жизни проявить такое благочестие, чтобы мирно и безопасно отойти в мир иной. Настоящей мастерицей этой техники оказалась русская княгиня Ольга. Став регентшей после смерти своего мужа, князя Игоря, она первой ответила на его убийство настоящим массовым террором: главарей мятежников заживо сварила в кипятке, а затем расправилась еще с несколькими сотнями. А после двадцати лет правления, отмеченного самой бессердечной жестокостью, отдалась христианской вере – с таким усердием, что стала первой святой Русской Православной Церкви!
Уверенность, с которой женщины в церквях древности приняли новые патриархальные установки и даже принялись манипулировать ими в своих целях, дает нам еще одно указание на причину их успеха. В своих истоках вера в Бога лишь на несколько шагов отстояла от веры в Богиню: у нас имеется изобилие свидетельств, что на протяжении многих сот лет женщины, поклонявшиеся богам-отцам, наряду с новыми правилами продолжали соблюдать старые, традиционные женские ритуалы. Пророк Иезекииль (VI век до н. э.), впервые поднявший иудаизм над уровнем разрозненных племенных верований, с ужасом смотрел, как иудейские женщины «рыдают по Таммузу» – оплакивают смерть жертвенного царя, которого, под именем Таммуза, Аттиса или Адониса, вспоминали каждый год в День крови в конце марта (позже христиане присвоили этот праздник, назвав его Страстной пятницей). И не только женщины: на глазах у возмущенного пророка Иеремии этому безобразию предавались все подряд – мужчины, женщины и дети:
Не видишь ли, что они делают в городах Иудеи и на улицах Иерусалима? Дети собирают дрова, а отцы разводят огонь, и женщины месят тесто, чтобы делать пирожки для богини неба [Великой Матери] и совершать возлияния иным богам, чтобы огорчать Меня[127].
В сущности, всем патриархальным религиям удалось лишь присвоить (а иногда и поглотить) формы, эмблемы и священные предметы религии Богини, которую они так старались выкорчевать. Значительная часть современной теологической мысли посвящена новому открытию того, что в былые времена знала каждая школьница: что за христианской троицей стоит Великая Богиня в своей троичной ипостаси (дева, мать и мудрая старица), что Дева Мария – не что иное, как переработка образа богини молодой, едва народившейся луны, и так далее. До наших дней о праздниках в честь Богини напоминают такие события, как Майский день или Женский день: в особенности первый, праздник «возвращения весны», в ходе которого девушки, убранные цветами (символ силы плодородия Матери-Земли), водят хороводы вокруг Майского шеста – фаллического символа, воплощения мальчика-царя/жертвенного любовника рощи (Таммуза, Аттиса, Адониса, Вирбия), убитого так, как срубают дерево. Та же преемственность наблюдается и в этических системах, где открытое использование образа Бога-Отца не практикуется: так, китайский иероглиф, означающий «предка», в прошлом имел значение «фаллос», однако еще раньше, на самых древних священных бронзовых сосудах и в прорицаниях, нацарапанных на костях, мы встречаем его в значении «земля». Как видно, китайское поклонение предкам, воплощающее в себе дух патриархального превосходства (только сын мог совершить ритуальные жертвоприношения, освобождающие душу отца и позволяющие ей присоединиться к предкам), вырастает из поклонения Великой Богине/Матери-Земле, обильно дававшей плоды и порождавшей потомство для первых «предков»-мужчин[128].
Из всех религий этот процесс «угона ценностей» наиболее откровенно проявился в исламе. Повсюду в нем, от полумесяца на флаге до тайны самого священного святилища, присутствует Богиня, как верно писал в своих путевых заметках сэр Ричард Бертон:
В Каабе в Мекке почиталась Аль-Узза, одна из сторон трехликой Великой Богини Аравии; там служили ей жрицы древности. Она была специальным божеством женщин, их защитницей. Кааба сохранилась до наших дней и является теперь самым священным местом в исламе[129].
Даже когда жрицы Великой Богини были заменены жрецами, ее власть сохранилась. Эти мужчины-служители называли себя Бану Шайба, что означает «Сыны Старухи» – одно из фамильярных прозвищ Великой Матери. Еще яснее становится связь, если взглянуть на то, что именно они охраняли: очень древний черный камень, посвященный Аллаху и накрытый черным покрывалом, которое называли «рубахой Каабы». Но под «рубахой» на камне имелся знак, называемый «изображением Афродиты» – овальная выемка, символизирующая женские гениталии; в глазах одного очевидца «это знак… Богини необузданной сексуальной любви, ясно показывающий, что Черный Камень в Мекке изначально принадлежал Великой Матери»[130]. Женщины-почитательницы знали, что их «Госпожа» по-прежнему в камне, а камень в ее святилище – и поначалу их не волновало, что теперь она получила другое имя: в конце концов, у нее и так не меньше десяти тысяч имен! Таким образом, принимая новых богов-отцов, женщины не утрачивали полностью связь со своей первой матерью, и это, несомненно, помогало новым патриархальным системам привлекать их на свою сторону в борьбе со старым порядком.
В этой изначальной борьбе за существование лежит еще одна причина первоначального успеха всех этих «мужских» религий у женщин. В борьбе за признание и выживание любая идеология привлекает и использует всех, кого может: не случайно первыми новообращенными в веру Будды и Мухаммеда стали их жены. В результате женщины оказались, так сказать, на переднем крае, получили центральную роль и немало возможностей. Совершенно очевидно, например, что именно Хадиджа, успешная деловая женщина, не последний человек в ведущем мекканском племени курайшитов, открыла Мухаммеда, когда в сорок лет дала работу двадцатипятилетнему малограмотному пастуху-эпилептику, затем приняла его в свой дом как мужа и поощряла его откровения.
Ранние иудейские летописи также полны образами сильных женщин, в самых страшных бедствиях не теряющих присутствия духа. Так, хорошо известна мать Маккавеев: семерых ее сыновей по очереди пытали и сожгли у нее на глазах во время холокоста 170 года до н. э., а она увещевала их держаться твердо. Без нее, уверены исследователи, Бог бы не справился: «Кровь маккавейских мучеников… спасла иудаизм»[131]. Так же и в раннем христианстве женщины находили себе не просто роль, но инструмент борьбы с мужским господством: выбирая стать невестой Христовой, женщина неизбежно показывала фигу земным женихам. Тысячи молодых женщин своим телом, кровью и костями помогали строить церковь Бога, в то время как разъяренные отцы, мужья и женихи предпочитали увидеть их на костре или в зубах диких зверей, чем позволить избежать «женского предназначения».
Не менее важным, чем бесстрашное самопожертвование девственниц-мучениц, был труд женщин, готовых безвозмездно вкладывать время, деньги, энтузиазм, даже отдавать дома и детей в распоряжение основателей новых религий. Даже апостол Павел, позднее упорный проповедник неполноценности женщины, вынужден был признать, что получил важную помощь от Лидии, купчихи, торговавшей пурпурной краской в Филиппах. В сущности, самые первые христианские церкви и в Риме, и в других городах размещались в домах богатых вдов, и все христианские общины, упомянутые в Деяниях апостолов, собирались под крышами у женщин: «Церковь в доме Хлои, в доме Лидии, в доме Марии, матери Марка, в доме Нимфы, в доме Приски…» Но самое важное, как показывает один ведущий современный теолог, то, что среди обязанностей верных в церкви в первые годы христианства – проповедовать, молиться, пророчествовать, произносить благодарения над хлебом и вином, заниматься административно-хозяйственной работой – «не было ничего такого, чего не могла бы делать женщина»[132].
В сущности, раннее христианство устами своих пророков объявляло, что освобождает женщин от традиционного положения прислуги и предоставляет им полное половое равенство с мужчинами. «Во Христе, – писал апостол Павел, – нет ни раба, ни свободного, ни мужчины, ни женщины». Буддизм при своем возникновении также привлекал сторонниц уклончивыми обещаниями равенства: тройственная истина – «жизнь есть страдание, все преходяще, Я не существует» – была так же доступна женщинам, как и мужчинам. Кроме того, Будда учил, что жизнь или форма – лишь одно из двадцати двух свойств, составляющих личность: таким образом, пол здесь имел минимальное значение. И, как и в раннем христианстве, в раннем буддизме были свои героини, идеализированные примеры страсти, чистоты и возвышенной веры:
Субха воплощает мысль [Будды] в действие, [когда] злодей увлекает ее в лес и пытается соблазнить. В ответ Субха проповедует ему учение. Но злодей видит лишь красоту ее глаз и не обращает внимания на возвышенные слова. Чтобы показать ему, как мало значат ее женский пол и красота для внутренней жизни, Субха вырывает себе один из этих прекрасных глаз и протягивает ему. Он немедленно обращается[133].
Из всех ранних патриархальных систем, пожалуй, самое удивительное отношение к женщинам мы встречаем в исламе: отвратительные притеснения женщин, развившиеся в нем позднее – ношение паранджи, запирание в доме, уродование гениталий (так называемое женское обрезание) – затмили намного более свободные и гуманные нравы более ранних времен. Например, из доисламского общества женщины унаследовали право сами выбирать себе мужей – «мужей» во множественном числе, ибо в племенах и селениях арабских государств все еще процветало «материнское право», как отмечает историк-феминистка Наваль ас-Саадави:
До ислама женщины могли практиковать полиандрию и быть замужем более чем за одним мужчиной. Забеременев, женщина посылала за всеми своими мужьями… Собрав их вокруг себя, она называла того, кого хотела считать отцом ребенка, и этот мужчина не мог отказаться[134].
Когда бедуинка хотела развестись с одним из своих мужей, то просто разворачивала свой шатер к нему спиной, показывая, что ее дверь больше не открыта для него. Мусульманские женщины последующих поколений, должно быть, воспринимали предания или воспоминания об этих свободах как жестокую шутку или чистую фантазию. Однако доказательство того, что они существовали, можно найти в истории женитьбы самого пророка Мухаммеда, основателя ислама. Хадиджа, как видно, была вполне в себе уверена: пожелав Мухаммеда, она отправила к нему доверенную женщину с приказом сделать ей предложение – и он повиновался.
Еще более, чем свободное право сексуального выбора, впечатляет то, с какой готовностью женщины раннего ислама брались за оружие и сражались бок о бок с мужчинами. Одной из таких прославленных героинь-воительниц стала Умм Сулейм бинт Милхан, которая на последних месяцах беременности, перетянув живот перевязью с мечами и кинжалами, сражалась в рядах Мухаммеда и его последователей. Еще одну женщину называют ответственной за счастливый для мусульман поворот событий в битве с византийцами: бой был упорный и жестокий, в какой-то момент мусульмане дрогнули, но вид некоего высокого воина, одетого в черное и яростно сражающегося, устыдил их и заставил остаться на месте. После победы «воин» неохотно открыл лицо: это оказалась арабская принцесса Хавла бинт аль-Азвар аль-Киндийя.
Даже поражение в бою не могло лишить Хавлу твердости духа. Плененная в битве при Сабуре близ Дамаска, она обратилась к другим пленницам с такой пламенной речью: «И вы принимаете этих мужчин как своих господ? Хотите, чтобы ваши дети сделались их рабами? Где же ваша прославленная отвага и воинское искусство, о которых столько толков и в племенах арабов, и в городах?» Рассказывают, что женщина по имени Афра бинт Гифар аль-Хумарийя дала ей такой ответ: «Мы отважны и искусны в битве, точь-в-точь как ты говоришь. Но в таких случаях нужен меч, а нас захватили врасплох, невооруженных, словно стадо овец». Тогда Хавла приказала каждой женщине вооружиться палаточным шестом, выстроила их фалангой, повела на битву за свободу – и победила. «Почему бы и нет, – заключает рассказчик, – если поражение для них означало порабощение?»[135]
Еще одной воительницей ислама, равно хорошо владеющей мечом и словом, была прославленная Аиша. Младшая из двенадцати жен полигамного пророка, выданная замуж за Мухаммеда, когда ей было всего девять лет, и овдовевшая еще до восемнадцати, Аиша, однако, прославилась умом, храбростью и упорным сопротивлением субординации, которую навязывали мужчины добродетельным исламским женам. Без малейших сомнений она спорила с самим Мухаммедом или поправляла его, порой пускалась с ним в богословские дискуссии на глазах у его последователей-мужчин и демонстрировала при этом такую сокрушительную логику и интеллектуальную мощь, что сам Мухаммед наставлял их: «Половину своей веры черпайте у этой розовощекой женщины». Отвага ее простиралась до того, чтобы противостать наставлениям Пророка, исходившим «по горячей линии» от самого Аллаха. Когда в ответ на желание Мухаммеда взять еще одну жену ему открылась новая порция коранических стихов, заверявших, что Аллах разрешает своему пророку жениться столько раз, сколько тот пожелает, Аиша резко ответила: «Как всегда скоро отвечает Аллах на твои желания!»[136]
Но чего еще ждать от Бога-Отца? И как реагировать на это женщинам? Когда Мухаммед умер, Аише было всего восемнадцать; но, мудрая и решительная не по годам, она сделалась в исламе ведущей фигурой, чью политическую силу, активность и влияние на последующую эволюцию и традицию ислама сложно переоценить. Однако брошенный ею вызов так и остался без ответа – и в последующие годы становился все актуальнее.
Дело в том, что, на какие бы потребности ни отвечали новые патриархальные религии в период своего возникновения и роста – так или иначе, это не были глубинные потребности женского пола. Разумеется, в них было немало привлекательного: не могло не быть, иначе женщины не глотали бы эту идеологическую наживку, не различая за ней ни крючка, ни грузила из ядовитого свинца. Ни одну из этих систем не удалось бы навязать женщинам против воли. Ревнители новых богов просто не смогли бы вербовать себе прозелитов ни в одном племени, городе или народе, не будь на это согласия местных женщин. Однако, принимая привлекательную обертку, могла ли женщина знать, на что обрекает себя, своих дочерей, внучек и правнучек на ближайшие две тысячи лет? У истории в запасе множество трюков и фокусов; но едва ли где-то найдется больше печальной иронии, чем в том, как женщины радостно принимали и продвигали новые идеи, не подозревая, что очень скоро эти идеи двинутся войной на их независимость, сокрушат их индивидуальность и поставят под вопрос законность самого их существования.
Падение женщины
С того неведомого исторического момента, когда был раскрыт секрет человеческого рождения, начался закат богоподобного величия женщины. Но самовозвышение мужчины до бога не означало просто урезания женщины до нормального человеческого размера: мужчина подчинил ее себе как низшую форму бытия. Все пять крупных мировоззренческих систем – иудаизм, буддизм, конфуцианство, христианство и ислам – каждая по-своему, по самой своей природе настаивали на неполноценности женщин и требовали от них подчинения ценностям и императивам, направленным на продвижение превосходства мужчин.
Как это произошло? Ведь Будда, Иисус, Мухаммед и другие пророки новых религий, в сущности, учили любви к женщинам: последний особенно прославлен тем, с каким энтузиазмом воспринял речение Аллаха, что женщина – величайший дар Божий мужчине. Теоретически женщины вовсе не были как-то специально отстранены от духовных плодов этих новых вер. Будда утверждал категорически, что женщина так же, как и мужчина, способна разрушить «пять проклятий» грешного человечества и достичь просветления, а внимание христианства и ислама к индивидуальной душе наделяло ценностью даже новорожденного младенца, не говоря уж о его матери. Мухаммед учил своих последователей почитать достойных женщин, и даже после его смерти женщины продолжали пользоваться уважением: так, Зубейда, блистательная царица из сказок «Тысячи и одной ночи», в реальности спасла свою страну от гражданской войны, отказавшись мстить за убийство сына. Это, вместе с неустанным трудом на благо страны (она организовала постоянное водоснабжение на паломническом маршруте из Ирака в Мекку, составлявшем 900 миль [ок. 1450 км]), сделало ее национальной героиней.
В самом деле, отдельные патриархи могли увиливать от обязанности ненавидеть женщин; ключ к самым безобразным издевательствам, которым подвергались женщины во имя патриархата, лежит в природе самой системы. Ведь монотеизм – это не просто религия; это распределение власти. Во всякую идею «Единого Бога» встроено представление о первенстве и превосходстве: Единый Бог – бог над всеми прочими, его последователи превосходят всех неверующих. То ли дело многолюдный пантеон, в котором на первенство претендуют все! Даже самому Зевсу, царю бессмертных, могла устроить скандал рассерженная жена или бросали вызов обиженные сыновья. Древний мир купался в изобилии мифов и верований, персонажей которых – богов, богинь и мелких божков – охотно терпели правители Месопотамии, Индии, Египта, Рима и Греции. Яркий пример тому – Александр Великий, явивший своей родине высшее проявление мудрости в утверждении, что ни одна система, ни один бог не владеет монополией на истину.
Патриархат все это изменил. Вместе с искренней верой в Единого Бога пришел неизбежный долг навязывать эту веру другим; с притязанием на абсолютную истину впервые явились идеи ортодоксии и ереси, мракобесные нравы и практика преследований. Любые противники новообращенных ревнителей беспощадно уничтожались, как требовал того иудейский завет: «Всякий, кто не ищет Господа Бога Израилева, должен быть предан смерти, мал он или велик, мужчина или женщина». Евреи беспощадно преследовали иные племена и их ненавистных идолов, бросавших вызов Единому Богу – и эту привычку от них унаследовали христиане. Ислам, в свою очередь, враждовал и с иудеями, и с христианами; Мухаммед отправлял на войну кровожадные орды своих приспешников, которые убивали и умирали с равным торжеством, надеясь завоевать себе обещанный их Пророком рай. Так в список врагов христианства, которых следовало вырезать во имя Господа Бога нашего, наряду с «жидами» вошли «сарацины». Как видим, мужчинам тоже приходилось несладко.
Будучи системой распределения власти, монотеизм неизбежно создает иерархию – одного бога над другими, сильных над слабыми, верующих над неверующими. Кроме того, новое представление о личных отношениях между человеком и его богом, поскольку Бог пожелал создать человека по образу своему, вело к идее, что образ Бога-Отца запечатлен в каждом человеческом патриархе. Так что мужчины страдали двояко, как враги и как подчиненные: патриархальные наставления Экклезиаста предписывают «хлеб, исправление и труд для слуги» и абсолютное подчинение для сыновей – «гните шею от юности своей».
Однако мужчин преследовали по внешним причинам – не просто из-за того, что они мужчины. И по самой своей природе такая система предоставляла им возможность улучшить свое положение, даже отомстить, поднявшись на верхнюю ступеньку в иерархии и начав, в свою очередь, «клевать нижних». Враги веры могли обратиться – и очень часто так и делали: отсюда всемирный успех религий Бога-Отца. Еще легче было молодому человеку превратиться в старика; сыновья становились отцами, слуги – надсмотрщиками над слугами, и даже раб мог получить свободу. Но для женщин все эти пути были наглухо закрыты. При патриархальном монотеизме принадлежность к женскому полу означала приговор к пожизненному существованию в роли существа второго сорта – приговор без права апелляции.
Ведь женщина никак не могла избавиться от своего первичного и всепоглощающего «дефекта» – того, что она не мужчина. Следующий силлогизм являл собой триумф маскулинной логики. Если Бог – мужчина, а женщина – не мужчина, следовательно, всем, чем является Бог, не является женщина. Святой Августин произнес это вслух: «Итак, женщина не есть образ Божий; образ Божий – только мужчина». Мужчина в иерархии стоит ниже Бога, а женщина, как более далекое от Бога существо, идет следом за мужчиной: на практике это означало, что каждый мужчина стоит выше каждой женщины – отец выше матери, муж выше жены, брат выше сестры, внук выше бабки. В каждой из этих новых систем Бог освободил мужчину из рабства и пригласил с собой в жизнь вечную, но женщины в эту небесную корпорацию не вошли даже на правах стажеров. Мужчина может подниматься по социальной лестнице и в конце концов стать господином себе и своей семье – женщине это недоступно; она заперта в капкане вечной второсортности. Мухаммед объяснил это со своей обычной ясностью, сопроводив традиционными патриархальными угрозами в адрес ослушниц:
Мужчины ответственны за женщин, ибо Аллах сделал так, что они их превосходят. Так что добрые женщины послушны и хранят втайне то, что хранит и Аллах. Что же до тех, от которых вы страшитесь мятежа, увещевайте их, отказывайте им в супружеском ложе и бичуйте[137].
При Боге-Отце лишь мужчина может достигнуть полной, нормальной для взрослого человека свободы и контроля над своей жизнью. Женщины, напротив, призваны к двойной субординации – подчинению Богу и мужчине, как апостол Павел наставляет коринфян: ибо «мужчина есть образ и слава Божья, а женщина – слава мужчины… не мужчина создан для женщины, но женщина для мужчины».
Как видим, первенство мужчины не просто подразумевает неполноценность женщины: оно ее требует. Но как донести это требование до всех и каждой? Первым шагом должно было стать уничтожение всех следов былого превосходства женщин. Это означало беспощадную атаку на почитание Богини-Матери, на ее почитательниц и, по смежности, на право женщин командовать или управлять. Лаконический рассказ Второй книги Паралипоменон показывает нам женоборца в деле:
И Мааху, мать свою, царь Аса лишил царского достоинства за то, что она сделала истукан для дубравы. И ниспроверг Аса истукан ее, и изрубил в куски, и сжег на долине Кедрона. И сердце Асы было вполне предано Господу во все дни его[138].
Это лишь одна из множества атак на Богиню, ее храмы, писания, ритуалы и последователей. Многие из них подробно описаны в Ветхом и Новом Заветах, поскольку христианство не менее иудаизма ясно давало понять с самого начала, что Великую Богиню, «которую почитает Азия и вся вселенная», терпеть нельзя, и «ниспровергнется ее величие» (Деян 19:27).
Разумеется, женщины сопротивлялись. Более чем через тысячу лет после событий, описанных в Книге Паралипоменон, Мухаммед едва не заплатил жизнью за требование, чтобы его «Единый Бог» занял место «Госпожи», «Царицы Небесной», «Матери Жизни и Смерти». Забаррикадировавшись в собственном доме от разъяренной толпы поклонников Богини, он очень вовремя получил очередное откровение: оказывается, троица старых богинь, Аль-Узза, Аль-Манат и Аль-Уззат – Великая Богиня в своем троичном воплощении – продолжает существовать наряду с новичком Аллахом. В сущности так и было – но лишь до тех пор, пока у Мухаммеда не появилась возможность перегруппировать силы, отменить это откровение и начать новую атаку.
Бесчисленные женщины восставали против этой тирании с оружием в руках. Ярче всех выделялась среди них арабская воительница Хинд аль Хиннуд по прозвищу «Хинд аль Хинд», то есть «несравненная». Она возглавила оппозицию своего племени, богатых и могущественных курайшитов, насильственному навязыванию ислама. Апогеем ее кампании стала жестокая битва при Бадре в 624 году н. э., где были убиты ее отец, брат и дядя, а сама она сразилась с самим Мухаммедом. Потерпев поражение, еще некоторое время она вела партизанскую войну, но в конце концов, окруженная врагами, принуждена была сдаться и принять ислам. В дни своих военных успехов Хинд была не только военным вождем, но и жрицей «Госпожи Победы», в честь которой женщины распевали священные воинские гимны. После того как она склонилась перед волей Аллаха, все следы этой необыкновенной женщины затерялись в истории.
Имея дело с Богиней-Матерью и ее поклонницами, Мухаммед рассчитывал не менее чем на «историческую ликвидацию женского элемента», говоря словами мусульманской женщины-историка Фатны А. Саббах. Но чтобы упрочить победу Бога-Отца, и этого было недостаточно. Женщины, как и мужчины, должны были уверовать в неполноценность женщин, в то, что законное место женщины под мужчиной – во всех смыслах. Так что патриархи Единого Бога начали громкую и истеричную пропагандистскую кампанию, в которой как средство порабощения женщин использовались мифы. Сущность этих мифов аккуратно подытожил святой Амвросий: «Адам был введен в грех Евой, а не Ева Адамом. Поэтому справедливо и верно, чтобы женщина принимала как своего господина и повелителя того, кого ввела в грех»[139]. Обязанность женщин бесконечно расплачиваться за грех Евы зафиксирована и в исламе – он даже развивает эту мысль: мусульманский мудрец Газали объявил, что «когда Ева съела плод, который Он запретил ей, Господь, будь Он благословен, наказал ее восемнадцатью наказаниями». В список входили: менструация, деторождение, отделение от семьи, брак с незнакомцем и заключение в четырех стенах – а также тот факт, что из тысячи элементов добродетели женщина обладает лишь одним, а у мужчины, как бы грешен он ни был, всегда остаются остальные девятьсот девяносто девять.
Миф об Адаме и Еве, быть может, самый эффективный пример вражеской пропаганды в долгой истории войны полов, имел и другие серьезные последствия. Он выполнял важнейшую задачу постановки мужчины на первое место в мироздании: ведь во всех религиях Бога-Отца, в иудаизме, христианстве и исламе, Бог сперва создает мужчину: женщина появляется на свет позже, она сотворена из «лишней», незначительной части тела – ребра, и исходит из мужчины, как ребенок из матери. В сущности, это еще одна из бесчисленных попыток мужчин, одержимых завистью к матке, присвоить себе женскую способность рожать: фокус-покус – и ловким движением патриархальной руки Бог переворачивает вверх дном и эволюцию, в которой мужчина и женщина развиваются вместе, и саму биологию, в которой женщина рожает мужчину, а не наоборот. Теперь вся власть творить новую жизнь принадлежит Богу – все монотеистические религии учат, что один лишь Бог создает каждый зародыш и вдыхает в него жизнь, используя женщину, в которой зарождается плод, лишь как «оболочку», по исламскому выражению.
Но и на этом отцы патриархальных религий не закончили унижать женщин. Наряду с представлением о низшем статусе женщины расцвело убеждение в ее внутренней и неизбежной неполноценности. Иудеи были настолько уверены во врожденной порочности женщин, что муж у них имел право вести жену на суд всякий раз, когда «находил на него дух ревности», независимо от того, имелись ли у него какие-либо доказательства ее неблаговидного поведения. Приведя жену в храм, он передавал ее священнику; тот обнажал ей голову в знак унижения, заставлял пить «горькую воду», смешанную с грязью с пола храма и с желчью, и проклинал, говоря: «Да соделает Господь лоно твое опавшим и живот твой опухшим». Муж при этом получал от Бога полное оправдание и одобрение: «И будет муж чист от греха, а жена понесет на себе грех свой»[140]. Вестник Аллаха, в свою очередь, в одном из своих откровений лично удостоверился в женской испорченности: «Я стоял у врат Ада, – рассказывал он, – и большинство тех, кто шел туда, были женщины»[141].
Как видим, при власти Бога-Отца мужчина сделался судьей, примером и высшим образцом человека, а женщина – всего лишь испорченным инструментом, орудием, которое создал Бог, чтобы привести в мир мужчину. Но, несмотря на мощное давление пропаганды, живым мужчинам все же сложно было видеть в любимых ими женщинах «сосуды, полные ада похоти», выражаясь словами святого Августина. А о том, легко ли женщины подчинялись иудейскому закону, предписывавшему им обращаться к мужьям словами «баал» (господин) и «адон» (повелитель), словно рабы к хозяевам, можно судить по тому, сколько внимания уделяется во всех письменных источниках молчанию, послушанию и полному повиновению женщин – например, как в этом довольно-таки раздраженном увещевании из индуистской «Кама-Кальпы»:
Нет иного бога на земле для женщины, кроме ее мужа. Лучшее из добрых дел, на которое она способна – стремиться ублаготворить его безупречным повиновением… Будь муж ее уродлив, стар, зол, раздражителен, жесток, будь он слепым, глухим или немым… женщина создана, чтобы повиноваться на каждой ступени своего существования[142].
Подчинение мужу было не просто духовным упражнением. Гротескное упражнение в повиновении своему господину и повелителю можно найти в этом «Совете жене», исходящем из популярного японского сочинения VIII века:
Самое важное – уважение, которое оказывает жена своему мужу… Пусть рисует в уме все, что может увеличить его удовольствие, ни в чем ему не отказывая. Если его влечет к мальчикам, пусть жена подражает им, вставая на колени, чтобы он мог брать ее сзади. Но пусть не забывает она, что муж не осознает, как нежен женский анус, и будет стараться войти со своим обычным пылом. Поэтому лучше будет женщине неторопливо подготовить себя, используя крем сидзишуми[143].
Но и на этом не заканчиваются обязанности японской жены: после того, как дело сделано, она, в каком бы ни была состоянии, обязана воспеть мужу дифирамбы: «Всегда говори о его membrum virile, что он огромен, великолепен, больше любого другого; больше, чем ты видела у своего отца, когда он обнаженным принимал ванну. И добавляй к этому: “Приди же и заполни меня, о чудо мое!” – и другие хвалы в том же роде»[144].
Такое слепое и тупое послушание стало в глазах патриархов единственным способом для женщины искупить вину своего существования. Коран ясно дает понять, что единственная добродетельная женщина – мать: «Когда женщина зачинает от мужа своего, в Раю ее называют мученицей, и труд ее в родах и в заботе о детях защищает ее от адского огня»[145]. Женщина, когда-то вознесенная на престол богини за свою таинственную способность давать жизнь, теперь превратилась в ходячую матку, обязанную рожать; прежде Мать всего живого – стала просто вместилищем для младенца; Великую Богиню, «Возлюбленную тысячи любовников», принудили теперь раздвигать ноги перед каждым бессовестным хреном.
Но здесь мы сталкиваемся с причудливым парадоксом: акцент на женской обязанности рожать не несет никаких следствий, связанных с женской сексуальностью. Женщин лишили не только полноценной и полноправной роли в появлении на свет новых людей, но и удовольствия от участия в процессе! В сущности, решили отцы и опекуны, чем меньше женщины знают о сексе, тем лучше. Так перевернулась с ног на голову еще одна установка времен общества, ориентированного на матерей: высшей ценностью обладала теперь не зрелая женственность, гордая своим плодородием, а невежественное девичество. Высшим типом женщины стала та, что «еще не женщина» – неиспорченная девушка-ребенок; а крохотная пленочка, остаток атавистической мембраны, так называемая «девственная плева», забытая природой при эволюции в укромном уголке женского тела, оказалась главным женским достоянием. Девственность сделалась призом и проклятием: каждый будущий патриарх теперь ощущал свое божественное право на свеженькую, только что с конвейера вагину в вакуумной упаковке, со встроенной плевой, гарантирующей, что товар не бывал в употреблении.
Столь мощен был этот фетиш на девственность, что новый идеал женщины теперь казался вечным. Один раннехристианский отец Церкви, святой Иероним, активно убеждал отцов отдавать своих дочерей в монахини при рождении, а другой, святой Мартин Турский, постоянно сравнивал «чистое, неистоптанное поле девственности» с «полем брака, по которому бродят свиньи и всякий похотливый скот». Как видим, христианская церковь с самого своего возникновения видела в женской сексуальности проблему: «Обнимать женщину, – пишет в XII веке Одо Клюнийский, – все равно что обнимать мешок с навозом». Видение женского тела как мешка с навозом вообще преследовало ранних христиан: «Если бы вскрыть тело женщины, – предлагал монах по имени Роджер Солсберийский, – ты бы увидел, что за грязь скрывается под ее белоснежной кожей. Когда чудное пурпурное покрывало прикрывает зловонную кучу дерьма, не глупцом ли будет тот, кто ради пурпура полюбит дерьмо?»[146]
Однако Христос родился от женщины. Решение этого затруднения было найдено лишь после продолжительных богословских дебатов, на которых святые отцы пресерьезнейшим образом обсуждали, как могло божественное семя проникнуть сквозь плеву Девы, или как Христу удалось выбраться из ее матки, не пробив ту же самую плеву святой младенческой головой. Ясно было одно: Господь наш, Сын Божий, Искупитель человечества не мог появиться на свет из мешка с дерьмом! Чтобы защитить его чистоту, святым отцам пришлось защищать чистоту Марии. Было решено: Благословенная Дева Мария оставалась девственницей не только до рождения Христа, но и после! Кровь, боль, разрывы, знакомые всем рожавшим женщинам, остались ей неведомы; Христос был огражден от всякого соприкосновения с мерзкими, отвратительными потрохами своей матери. И это не какое-то чисто христианское извращение. Навязчивое желание патриарха не только обладать и пользоваться чистой, незапятнанной вагиной, но и на свет появляться из такой же, как нельзя лучше иллюстрирует тот факт, что, помимо Иисуса, Будда, Платон, Кетцалькоатль, Монтесума и Чингисхан – все они якобы родились от девственниц.
Сведя женственность к самому незрелому ее аспекту, мужчина взваливает на себя задачу ее регуляции и контроля. Во всех случаях дело сводится к отъему у взрослой женщины былых свобод; лишившись их, она оказывается на положении вечного подростка, зависимого, обязанного сидеть дома и слушаться старших – то есть выполнять все предписания патриархов. Очень иллюстративно в этом плане конфуцианство, стремительно распространившееся в Китае и на всем Дальнем Востоке после смерти в 478 году до н. э. его основателя Кун Фу-цзы, «учителя Куна». В феодальные времена простой народ в Китае отмечал ежегодный весенний праздник, когда юноши и девушки из соседних деревень сходились в лесах, тешили себя вином и закусками и играли в ту освященную временем игру, что в шекспировской Англии именовалась «показывать зверя с двумя спинами». Эти сексуальные связи не накладывали никаких обязательств: они перерастали в брак лишь осенью, и только если девушка была беременна и хотела замуж. Ее право свободного выбора в ходе всего этого как нельзя лучше иллюстрирует девичья песня, сложенная около 800 года до н. э. в феодальном государстве Чэнь:
На пустоши, где стелется трава,
Покрытая тяжелой росой,
Стоял молодой красавец,
Тонкобровый и ясноглазый.
Мы встретились случайно,
И мое желание было удовлетворено,
Мы встретились случайно
И были счастливы вместе[147].
В китайской истории также встречается бесчисленное множество сильных женщин, таких как императрица У из династии Тан (VII век). Став в тринадцать лет императорской наложницей, У Цзэтянь правила Китаем больше полувека, а в 696 году объявила себя «высшим божеством». Многие обычные женщины по всему Китаю торговали, выращивали зерно и скот, овладевали разными ремеслами – как и другие женщины, всегда и повсюду. Но «великий мудрец» Конфуций вывел свои «пять фундаментальных отношений», вместе составляющих «порядок природной гармонии»: отношения между мужем и женой, отцом и сыном, старшим и младшим братом, другом и другом, правителем и министром – и из всех, кроме первого, женщины оказались исключены.
Настоящим достижением патриархии стало создание системы, в которой женщины божественным мандатом навсегда исключены из всего, что имеет значение. Все монотеистические религии построены на мысли о мужчине и женщине как противоположностях, двух сторонах одной монеты. В этом корень неравенства женщин: раз мужчины обладают неким набором характеристик – женщины по определению их лишены, и поскольку мужчины с присущей им скромностью приписывают себе исключительно сильные стороны и добродетели, женщины неминуемо оказываются хуже: мужчины сильны – женщины слабы, мужчины храбры – женщины трусливы, мужчины умны – женщины глупы. Эту дуалистическую оппозицию афористично формулирует Зороастр:
Два первичных духа, что открылись мне в видении как близнецы – это Доброе и Дурное в мыслях, речах и поступках. Между этими двумя сумеет верно выбрать мудрый, но не сумеет глупец[148].
В переводе на человеческий язык, для женщин это означает то, о чем говорит лаконическая арабская пословица: «Мужчина – рай, женщина – ад». В результате все женское население оказалось навечно выключено из жизни, превращено в парий: самая многолюдная и долгосрочная группа изгоев в истории человечества! Едва ли возможно перечислить все ограничения и запреты, что наложили на женщин эти ложные боги, прикинувшись любящими отцами; едва ли возможно отдать должное масштабу этой дискриминации и ее последствиям.
Женщины лишились всякой возможности брачного выбора
Прежде Мать свободно выбирала своих многочисленных любовников – теперь же как в Индии и Китае, так и в странах, находящихся под влиянием иудаизма, христианства и ислама, женщина сделалась пассивной участницей событий: ее выбирал муж и выдавал замуж мужчина-опекун.
Женщины лишились безопасности в браке
Развод, как и выбор жены, сделался исключительно мужской прерогативой; согласно печально известной исламской формуле, для развода не требуется ничего, кроме желания мужа. Еще одним новшеством, подрывающим безопасность женщины в браке и лишающим ее возможности равного партнерства, стало многоженство.
Женщин принуждали жить только в кругу семьи
Доступ во внешний мир за воротами был запрещен; женщин приговорили к вечному домашнему аресту, в восточных странах усугубленному затвором, ношением паранджи и гаремами, где женщины вели существование кур в курятнике. На Западе для женщин была под запретом любая общественная деятельность: ирландские законы VII века, запретившие женщинам участвовать в военных операциях, положили конец кельтской традиции женщин-воительниц, насчитывавшей не менее трех тысяч лет[149].
Патриархальные законы виктимизировали женщин
Так называемые «законы Божьи» в реальности выражали волю мужчины. Новое законодательство, распространившееся по всему миру, сделало мужчин господами и повелителями всего, в том числе женщин и детей. Женщины потеряли право на собственность, на наследство, даже право контролировать собственное тело или иметь голос в воспитании потомства. В знаменитом китайском судебном деле IX века женщина получила семь десятых поместья своего умершего отца на условии, что вырастит младшего наследника, его маленького сына. Но тут вмешалось государство и отменило завещание: по решению суда семь десятых получал мальчик, а женщина – всего лишь три десятых, но по-прежнему с обязанностью растить и обеспечивать брата, в пользу которого ее ограбили.
Женщины перестали быть личностями в полном смысле слова; их систематически описывали как неполноценных; они были обречены на вечные негативные сравнения с маскулинной нормой – с целостным, идеальным, безупречным образом несравненного мужчины и его Бога. В исламе женщины, говоря словами Фатны А. Саббах, «искалечены». «Я чувствую тошноту, – добавляет она, – когда слышу навязшую в зубах вступительную фразу: “С седьмого века женщины в исламе занимали привилегированное положение…” Чтобы разглядеть в Коране что-то положительное для женщин, надо быть мужчиной»[150]. А в Японии, пока жена встречала восторженными воплями изнасилование в анус, ее новорожденная дочь, согласно тому же сочинению, должна была три дня и три ночи пролежать на голой земле, «ибо женщина – Земля, а мужчина – Небо». «Закон дарует мужчине, а не женщине право на последнее слово и на принятие любых решений… В руках мужчины женщина – лишь инструмент. Ее повиновение абсолютно и должно простираться даже до смерти»[151].
Куда было бежать конкретной женщине из этого царства тьмы, где правила бал мужская жажда обладания и разрушения? Новые боги-отцы, явившиеся на Востоке в ключевое тысячелетие, центром которого стало рождение Христа, были непохожи на своих фаллических предшественников, хоть и не уступали им ни в бездумной агрессии, ни в маниакальном упорстве. Но теперь Бог был не в громе, не далеко в облаках, клубящихся над вершиной отдаленной горы – он был в каждой фигуре мужчины, обладающего властью, в каждом священнике, судье и короле, в отце, брате или дяде каждой женщины; он был в ее муже, сидел с ней за столом и лежал в постели. И наконец, что важнее всего, Бог был у нее в голове.
Если история когда-нибудь призовет патриархальных богов к суду, им будет за что ответить. Бесчисленны и тяжки их преступления против женщин. Они уничтожили поклонение Великой Богине, присвоив из него все, что служило их целям, сведя былую Мать-Землю к образам невинной девочки и безропотной девственницы. Они исказили или отвергли женскую сексуальность, свели тело женщины к сексуальному инструменту воли Божьей, принадлежащему ее мужу, который воплощает в себе Бога и, следовательно, требует повиновения и обожания. Наконец, они совершили первый и величайший акт дискриминации, первый сознательный апартеид в человеческой истории: женщин превратили в недолюдей, в отдельный и второсортный разряд человечества. И вот что хуже всего: женщин заставили во все это поверить.
Не всякая женщина подчинялась беспрерывной идеологической бомбардировке новых патриархальных систем; не каждая система была так плотно пригнана и непроницаема, как хотела бы о себе думать. Боги патриархов сжимали кулак медленно, и зазор между тем, что предписывали авторитеты, и тем, что делали люди в действительности, оставлял одаренным и сообразительным женщинам больше пространства для маневра, чем (в основном) открывают нам исторические источники. Но с этих самых пор сопротивление женщин стало локальным, очаговым и – слишком часто – недолгим. В борьбе за превосходство новые идеологии изобрели поистине гениальный ход: перенесли поле битвы туда, где женщины и по сей день ощущают себя уязвимыми и беззащитными – в область женского тела. Жестокие атаки на грудь, бедра, ягодицы и, прежде всего, на «ненасытную дыру между ног» оказались почти неотразимы – и слишком многих женщин погубили безвозвратно.
Рай женщины – под ногами ее мужа.