Три вещи ненасытны: пустыня, могила и дыра у женщины между ног.
Тело женщины нечисто, оно – не сосуд закона.
Мы имеем дело с экзистенциальным ужасом перед женщинами… глубоко укорененный в мужчинах страх кастрации выражается в ужасе перед чревом… Эти страхи формируют субстрат мифов о зле, исходящем от женщины – мифов, ответственных за несколько столетий массовых убийств женщин.
Сделав себя Богом, мужчина низвел женщину на ступень ниже человека. «Женщина не может быть сама себе хозяйкой, – писал Лютер. – Бог сотворил ее тело таким, чтобы она принадлежала мужчине, рожала и выращивала детей». В великом замысле мужского монотеизма женщине отводилась роль инкубатора для вынашивания детей, без потребности и без права быть чем-то иным: «Пусть рожают, пока не умрут от этого, – советовал Лютер. – Для этого они предназначены»[152]. Но и это сведение целого пола к одной-единственной задаче деторождения не сделало женщин более приемлемыми в глазах идеологов патриархата. Напротив, женщины, лишенные человеческого достоинства, выглядели теперь «самыми упрямыми и надменными животными»[153]; и этим-то чудовищам, появившимся на свет по какому-то недосмотру богов-отцов, предстояло более тысячи лет нести в себе угрозу для мужчин и не давать им спать спокойно. Последующая кампания вражды против «животной» природы женщин, начавшаяся еще на заре иудаизма и длившаяся до начала нового времени, сейчас предстает перед нами как один из ключевых исторических фактов женской истории.
Ведь история женщин состоит не из описания внешних событий в их хронологической последовательности. Войны, династии, империи приходят и уходят – и оказывают на жизнь женщин меньше влияния, чем, например, менструальные табу или практика убийств новорожденных девочек. Именно подобные темы формируют женский опыт в куда большей степени, чем даты и подвиги: создаваемые ими паттерны постоянны, неистребимы, не меняются в течение многих поколений. Атака на женское тело, одно из самых отличительных следствий патриархального монотеизма, не имела ни выраженного начала, ни хорошо заметного конца, однако в течение длительного времени играла принципиальную, определяющую роль в личной истории каждой женщины. Она возвестила, даже предварила падение женщины в долгую ночь феодального угнетения и почти абсурдных преследований. Это стремительное погружение в глубины физического ничтожества должно было достичь дна, прежде чем сменилось медленным возвращением назад, к обретению человеческого достоинства.
Почему же именно женские тела сделались главным полем битвы в войне полов? Ответ на это лежит в самой сути мужской борьбы за первенство. Определяя женщин как отдельных, иных, низших и, следовательно, предназначенных к подчинению, мужчины сделали женщин первой и самой крупной группой изгоев в истории человечества. Но полностью исключить женщин из всех мужских дел было невозможно. Ни один другой подчиненный класс, каста или меньшинство не были связаны со своими угнетателями так же тесно, как женщины: мужчины, господствующие в обществе, все же не могли изгнать женщин из собственного дома, кухни, постели. Контролировать женщин при таком тесном и интимном взаимодействии можно было лишь одним способом: внушить мысль об их неполноценности им самим. Поскольку сами по себе женщины ничем не хуже мужчин, пришлось бомбардировать их огромным массивом религиозных, социальных, биологических, а позднее и психологических объяснений, почему они второсортны в сравнении с мужчинами и должны быть им подчинены. А чтобы заставить женщин поверить в свою неполноценность, какой предмет лучше подойдет для всех этих религиозных поучений, назидательных баек, шуток и обычаев, чем женское тело? Разрушая базовый источник человеческой уверенности в себе и ощущения себя, связывая образ тела с сексуальной виной и физическим отвращением, мужчины внушали женщинам неуверенность и чувство зависимости. Невозможно ошибаться в истинной природе и цели этих постоянных, согласованных, охвативших весь мир многовековых нападений на женщин. Каждый патриарх, упражняющийся в инвективах против секса, был не менее виновен в жестоком посягательстве на женщин, чем член племени мундуруку из Южных морей, промышлявшего групповыми изнасилованиями, чей девиз звучал как: «Мы укрощаем женщин бананом»[154].
Однако сам объем этих обличений и предписаний, сама многочисленность и разнообразие анти-женских выпадов, отражающие степень мужской тревоги, свидетельствуют о силе женского сопротивления. Женщина в самом деле оказалась «упрямым животным» – и ни в чем ее «животное упрямство» не проявлялось так, как в нежелании смириться со своим подчиненным положением. То, что обличения не прекращались и звучали все более сурово, подсказывает нам, что женщины не переставали нарушать правила. Целые батареи социальных и юридических механизмов контроля также намекают, что мужчинам было чего опасаться; не было ни единой части женского тела, которая не обращала бы мужчин в страх, панику, гнев или неисповедимый ужас.
Женщины были опасны целиком, от макушки до пят. Пышные волосы способны возбудить похоть; иудейский Талмуд с 600 года н. э. разрешал мужчине развестись с женой, если она появлялась на улице с непокрытой головой, а апостол Павел дошел до совета христианам обривать головы тем женщинам, что осмеливаются с открытой головой приходить в церковь[155]. Женское лицо – еще одна ловушка Венеры для беспомощных мужчин: странное богословское рассуждение, принадлежащее раннехристианскому отцу Церкви Тертуллиану (III век н. э.), гласит, что «красота дев» была ответственна за падение ангелов: «итак, лицо, таящее в себе погибель, следует скрывать под покрывалом, ибо оно способно создать соблазн даже на небесах»[156].
За фасадом лица скрывается одно из самых опасных и ядовитых орудий женщины: язык. Почти во всех языках мира можно найти пословицу, нервно настаивающую, что «хорошая жена – та, что молчит»; например, для малоазийских греков в течение многих столетий было самоочевидной истиной, что у «языкастой» девицы невелики шансы найти себе мужа. У монгольских племен более тысячи лет существовали табу для женщин на определенный, довольно большой список слов: эти слова могли произносить только мужчины[157]. Западнее, в исламских странах, худшим пороком жены считалась «шаддака» – слово, означающее «много болтает».
Это навязчивое желание семитов заткнуть рот женщинам впервые прозвучало еще на заре иудаизма, в законе Моисеевом: «Женщины да молчат». Потом в том же виде всплыло на поверхность в христианских заповедях – в Павловом, обращенном ко всем женщинам, требовании «молчания и повиновения». Желание вставить женщинам кляп, чтобы привести к повиновению, распространялось не только на Ближний Восток и Среднюю Азию. Японское учение синто гласило, что при создании мира женщина заговорила первой и в результате породила чудовище. Первый мужчина, ее супруг, понял это как знак от богов, что первое слово должно принадлежать мужчине; так оно с тех пор и пошло.
В Европе Средневековья и раннего Нового времени преследование женщин, отказывавшихся держать язык на привязи, превратилось в изощренную пытку с использованием так называемого «кляпа для сварливых». Например, в Северной Англии с VII по XVII век «крикливые и сварливые женщины» подвергались такому наказанию: их водили по улице на веревке «с надетым на них устройством, называемым «уздечкой для сварливых»: нечто вроде железного венца с забралом, который надевали на голову и лицо, с огромным кляпом или железным языком, который вставляли в рот, раня его до крови». Еще для «сварливых» был приготовлен так называемый утиный стул: деревянное сиденье, расположенное над водой на длинном шесте, на котором женщину через регулярные промежутки времени опускали в воду или в грязь; стоит добавить, что нередко наказуемые при этом тонули[158].
Но, как бы там ни было, в голове у женщины еще могло найтись немного ума. А вот ниже шеи располагалось сплошное «игралище дьявола». «Когда женщина входит в купальню, – объявлял Мухаммед, – дьявол идет с ней вместе»[159]. Как видим, из претензий мужчин на контроль над женским телом рождался неожиданный, но вполне логичный вывод: сама женщина себя контролировать не способна. Она – пустой сосуд, дрейфующий по воле ветров, движимый лишь теми мышцами, что у нее между ног, как гласит средневековое арабское стихотворное обличение женского пола:
Женщины – демоницы, таковы от рождения:
Всем известно, что им нельзя доверять…
Им нипочем в отсутствие хозяина использовать раба,
Если страсти их возбуждены, они способны на любые
Трюки, и когда вульва их в огне,
Они думают лишь о том, где бы найти возбужденный член[160].
Арабская литература вообще пронизана параноидальным страхом перед «ненасытной дырой» женщин: сами женские гениталии обозначаются в арабском словом аль-фардж – «щель, трещина, пещера»: вход выглядит небольшим, но внутри мужчина может исчезнуть без следа. «Я видел ее вульву! – восклицает в ужасе один влюбленный в эротическом сочинении XV века “Благоуханный сад”. – Она открылась предо мною, словно у кобылы при приближении жеребца». Но это не худшее, чего стоит страшиться арабскому мужчине, как предупреждает автор своих читателей: «Иные вульвы, обезумев от похоти и желания, сами бросаются на приближающийся член». Женский половой орган, жаждущий совокупления, «подобен львиной голове. О вульва! Сколько мужчин пали мертвыми у ее порога!»[161].
Этот неистовый страх перед всепожирающей вагиной приобрел у арабских народов эпидемический характер. Трудно понять, как он сочетался с исламским институтом многоженства: как примирить идею ненасытной женщины с требованием, чтобы она довольствовалась лишь четвертью мужа? Но вампирическая вагина («врата Дьявола») встречается и в других культурах. Иногда эта концепция порождала красочные фантазии о кастрации в процессе соития – как, например, вот эта поистине диснеевская картинка, нарисованная в Германии XV века монахом и охотником на ведьм Якобом Шпренгером:
Что же сказать о тех ведьмах, которые таким образом собирают себе коллекцию из множества мужских органов, иной раз до двадцати или тридцати, и помещают их в птичье гнездо или запирают в ларец, где они двигаются, словно живые, и питаются пшеницей и овсом, как гласит об этом людская молва и как многие видели своими глазами[162].
Любопытно, что тема сексуальной «ведьмы», угрожающей мужскому превосходству своей «ненасытной дырой», звучит не только в высокоорганизованном контексте восточных патриархальных религий. Племя навахо в Нью-Мексико отвечает на вопрос, почему мужчины взяли власть над женщинами, такой историей:
Однажды Первый Человек подшутил над своей женой, сказав, что ее интересует только секс. За этим упреком последовала ссора, в которой жена сказала, что женщины вполне могут обойтись без мужчин. Мужчины приняли этот вызов: переправились на другую сторону реки и разломали плоты, на которых плыли. Шли годы, и женщины становились слабее: им требовалась сила мужчин, чтобы добывать еду, и они сходили с ума от желания. Они пытались удовлетворять сами себя и друг дружку, и в результате рождали на свет чудовищ… Мужчины также предавались извращениям, но их эксцессы не порождали никакого зла. Многие умерли, а оставшиеся жестоко страдали: и наконец женщины сдались и взмолились, чтобы мужчины приняли их обратно. Так те и сделали, и порешили, что отныне главным в семье будет мужчина, поскольку он принадлежит к более сильному полу[163].
Сильный пол? Столетия напряженного мифотворчества говорят скорее об обратном – об атавистическом страхе слабости, которую вызывают в мужчинах женщины. Сама мощь этой пропаганды, местами и временами доходившей до настоящих кампаний ненависти, приводит на мысль какую-то полусказочную древность, когда мир страдал под пятой женского желания, мужчины были хрупки, а женщины неистощимы. Выходило, что в сексе женщина цветет, а мужчина чахнет. В чем-то это правда: член входит в вагину огромным, твердым, на высоте своей силы и мощи, а выходит опавшим, выдоенным, поникшим. Женщины же, напротив, не отдают, а воспринимают и впитывают мужскую силу, сущность, самую суть. Таким образом, вагина – центр и источник неиссякаемой, постоянно возобновляемой энергии, в то время как энергия пениса недолговечна и непрочна. Мужчина отдает женщине все, отдает саму свою мужественность – и не может тут же, по желанию, ее вернуть. Стоит ли удивляться, что он боится и ненавидит это существо, лишающее его силы, восстановить которую не в силах ни один бог?[164]
Ясно, что, оказываясь в объятиях «ненасытной женщины», мужчина сильно рисковал. Проникновение в «обиталище демонов», попытка «накормить зверя, что у женщины между ног», ставила под удар не только тело, но и душу. В религиозной ортодоксии тех времен мы наблюдаем почти истерическую озабоченность женским телом как источником грязи, способным замарать и заразить мужчину. В чем исторические корни этой непрерывной многолетней атаки на цитадель нашего «я» – тело женщины? Ответ на эту загадку приводит нас к центральной проблеме – проблеме крови.
«Женщина в проклятии ее…» Тело не только ставило женщину ниже человека, но и делало хуже животного. Из всех субстанций человеческого тела кровь более всех заряжена силой и угрозой: вспомним детальные предписания воздержания от крови в законах разных народов, от древних иудеев до индусов и индейцев сиу. Менструация – это таинственная кровь, опасная, нечистая, угрожающая:
Менструирующая женщина – это работа Ахримана, дьявола. Женщина в проклятии ее не должна взирать на священный огонь, садиться в воду, смотреть на солнце или беседовать с мужчиной[165].
Менструальные табу вроде предписанных персидским мудрецом Зороастром означали, что четверть своей взрослой жизни, одну неделю из каждых четырех, женщины былых времен были стигматизированы, отделены от общества, воспринимались как инвалиды и были лишены участия в нормальной жизни. Как действует эта система апартеида, лучше всего видно на примерах примитивных обществ, таких как племя каффе в Папуа – Новой Гвинее. Когда у девушки начинались менструации, ее запирали на неделю в темной хижине, не давали есть и учили, что в этот период она будет опасна для себя и других, если не станет соблюдать ритуальные ограничения: из-за ее тела и крови мужчину начнет тошнить, кровь его почернеет, разъест плоть, испортит внутренности и доведет до смерти. Подобные верования и табу во множестве встречаются во всех примитивных культурах, иногда в форме, ясно указывающей, что в деле замешана борьба за власть и подчинение: так, древние коренные американцы на территории нынешнего штата Дакота верили, что вакан (священность или власть) менструирующей женщины может ослабить вакан всех мужских орудий власти, как военных, так и мирных[166].
Какова бы ни была суть этих табу, их суровость и настойчивость свидетельствует о высоком уровне страха и опасности, связываемых с древней тайной женских кровотечений и их неконтролируемой природой: всякая женщина, нарушившая табу, рисковала быть убитой на месте. В обществах, развивавшихся при более жесткой патриархальной организации, менструальные табу были не столь заметны, но столь же суровы. Особенно безжалостны были боги Ближнего Востока, вещавшие через иудаизм, христианство и ислам. В иудаизме раввинистические толкования библейского текста Левит объявляли женщину нидда (нечистой) в течение двенадцати дней до, во время, и после месячных; уже в столь позднем сборнике законов, как «Шулхан Арух», относящийся к 1565 году, «нечистой» женщине под страхом жестоких наказаний воспрещалось:
• Спать в одной постели с мужем.
• Есть вместе с семьей.
• Занимать одну комнату с кем-либо.
• Зажигать свечи в шаббат.
• Входить в синагогу.
• Прикасаться к мужу и даже проходить мимо него.
И последний штрих – мрачное предвестие того, что уготовило евреям будущее: нидда была обязана носить особую одежду, знак ее отделенного и презираемого положения. В результате женщина, чьи права столь регулярно и часто попирались, теряла статус человека; как пишет Хаим Бермант: «В ней видели предельное воплощение нечистоты, ходячую, вонючую, гноящуюся заразу… ее дыхание было ядовито, взгляд пагубен, она отравляла сам воздух вокруг себя»[167].
Как христианство, так и ислам в своих законодательствах многое почерпнули из иудаизма, превратив примитивные племенные табу Палестины в религиозные заповеди. Все три религии строго запрещают доступ мужчин к женщинам «в болезни их» и с древнейших времен соблюдают обычай, зафиксированный в следующих строках Корана: «Спросят тебя так же о ежемесячном истечении женщин; отвечай: это нечистота; итак, отделяйтесь от женщин во время истечения их и не приближайтесь к ним, пока не очистятся». Стоит отметить, что лично Мухаммед пытался обратить вспять эту атаку на самую сердцевину женского бытия – сам он на глазах у учеников оказывал жене в период месячных подчеркнутое уважение, даже брал у нее из рук молитвенный коврик и пил с ней из одной чашки, говоря: «Твоя менструация не в руке у тебя, значит, и не в твоей чашке». Но эта попытка объяснить своим последователям, что женщины в этот период не более «опасны» или «заразны», чем когда едят, спят или опорожняются, хоть и заслуживала всяческого уважения, исторического успеха не имела.
Для понимания патриархальной борьбы за контроль над женскими телами проблема крови особенно важна. Ведь женщины не только кровоточат каждый месяц на протяжении всей жизни, с подросткового возраста до старости: каждая стадия их женского жизненного пути, каждый переход из одного состояния в другое (менархе, дефлорация, роды) также отмечен излиянием крови, которое в этом контексте приобретает пугающую амбивалентность – становится символом и смерти, и жизни. Чем больше опасность, тем строже табу. Все эти женские «проклятия» вызвали к жизни сложный и порой причудливый набор мифов, верований и традиций, в которых культурно обусловленные страхи побеждали любое личное отношение к живой женщине, стоящей в центре всего этого.
Поэтому с изобретения Единого Бога и вплоть до начала ХХ века восприятие, например, первого сексуального опыта девственницы сосредотачивалось исключительно на вагине, «месте демонов» – никогда на ее хозяйке. При первой пенетрации этот орган выглядел наиболее опасным: соответственно, задача состояла в том, чтобы защитить мужчину, который, разрывая девственную плеву, погружал самую уязвимую свою часть в то, что Книга Левит называет «источником кровей ее». На протяжении многих столетий считалось вполне пристойным и даже благочестивым устранять этот риск, например, таким путем:
Со времен Древнего Египта до ныне существующих культов в Индии и Персии… каждая девственница перед свадьбой должна была сесть на золотой фаллос солнечного бога, который пронзал ее и вызывал кровотечение. Этим освящалась кровь ее девственной плевы, в иных случаях почитаемая нечистой; ни один уважающий себя юноша не согласился бы жениться на девушке, не прошедшей через этот ритуал[168].
В других культурах для этой цели мог использоваться человеческий инструмент: «во многих местах на Востоке лишение девственности входило в обязанности привратника»; в особенности мужчины из высшей касты «дефлорировали невесту железным прутом или приказывали лишить ее невинности черному рабу, чтобы не осквернить этим действом себя»[169]. В других странах, особенно в Северной Европе, риск для жениха брал на себя старший мужчина: считалось, что его сила и высший статус, а также отсутствие личной заинтересованности в девушке оградят его от зла. Этим «суррогатным мужчиной» мог быть отец жениха, его дядя, старший брат или феодальный сюзерен. Если молодой человек принадлежал к военной организации, это право сеньора естественно переходило к старшему по званию. Известно, что порой в подобных случаях товарищеская щедрость побеждала всякую заботу о жене – так, в одном случае церемонии, в турецкой армии называемой «открытием сундука», девственная невеста пережила за одну ночь совокупление с сотней мужчин из полка мужа. Неудивительно, что многим странам Малой Азии знакомо, в той или иной версии, арабское слово сейиб: оно означает женщину, испытавшую при дефлорации такую жестокость, что теперь она в шоке бежит из дома жениха. Большинство сейиб после подобного опыта живыми больше не видели[170].
Исторических рассказов о таких событиях с женской точки зрения мы, вполне естественно, почти не найдем. Поскольку женщины в большинстве случаев не знали, чего ожидать, с мужчиной были незнакомы, да и едва вышли из детского возраста, подобное введение в сексуальную жизнь должно было становиться для них очень травматичным. Одно из немногих свидетельств дошло до нас от японской аристократки, госпожи Нидзё, в 1271 году в возрасте четырнадцати лет выданной отцом замуж за императора Го-Фукакусу. Первое, что увидела Нидзё, открыв глаза в новой спальне, был престарелый Го-Фукакуса, который «обращался со мной так безжалостно, – писала она в своем дневнике, – что мне больше нечего было терять, само существование сделалось для меня отвратительно»[171].
Сексуальное насилие, в том числе в якобы «безопасной крепости» брака, было общим местом женского опыта на протяжении столетий. Прославляемые как матери, за процесс, приводящий к материнству, женщины встречали только презрение; собственный пол превратился для них в приговор, а сексуальность – в наказание, в область, в которой мужчины с помощью десятков разнообразных и жестоких техник использовали женское тело как хотели и, когда хотели, от него избавлялись.
Насильственный брак
По всему известному нам миру и закон, и общественные обычаи утверждали право отца выдавать дочь замуж по своему выбору и предпринимать все необходимые шаги, чтобы его распоряжение было исполнено. Когда юная Элизабет Пастон отказалась выходить за старого, безобразного, но богатого жениха, отец запер ее в темной комнате без еды, отрезав от всех связей с людьми, чтобы заставить передумать. Ее избивали раз или два в неделю, «иногда дважды в день, и разбили ей голову в двух или трех местах». Элизабет выстояла – и в дальнейшем вышла замуж по своей воле даже не один, а два раза: эти браки сделали ее одной из богатейших женщин в средневековой Англии. Но не всем так везло. За морем, в Ирландии, в те же годы трое мужчин потребовалось, чтобы протащить полмили до церковных дверей одну бедную девушку, Изабеллу Хирон; в церкви ее встретил отец и побоями погнал к алтарю. Не только отцы принуждали дочерей к браку. Во время помолвки Кэтрин Маккески в той же церкви мать била ее «дубовым дрючком» столь усердно, что Кэтрин выхватила у нее палку и сломала – после чего уже «отец избил ее до бесчувствия»[172].
Маленькие жены
А вот индийским отцам не приходилось сталкиваться с непослушанием дочерей – по очень простой причине: согласно индийским обычаям, каждую девочку следовало выдать замуж еще до года. По всей Европе брачный возраст для женщины составлял двенадцать лет – и даже это кажется слишком ранним сроком для брака, сексуальной жизни и всех ее последствий. Но индийская девочка вплоть до времен Британской империи и даже позже считалась созревшей для материнства через девять месяцев после достижения пубертата (который у девочек в этих местах начинается с восьми-девяти лет), а замуж ее могли выдать и гораздо раньше; достопочтенный муж приучал жену-ребенка к регулярным половым сношениям еще до начала менструаций, чтобы как следует насладиться «первыми плодами» ее юности.
Однако в таких условиях ему зачастую не удавалось собрать урожай. Детские браки слишком уж напоминают изощренную форму избавления от «лишних» девочек, если обратить внимание на то, сколько миллионов таких девочек умирали каждый год от гинекологических травм или от родов. Уже почти в наше время, в 1921 году, Статистическое бюро Британского правительства в Индии зафиксировало за предыдущие двенадцать месяцев смерть 3 200 000 девочек-жен при обстоятельствах, описанных британскими армейскими врачами: «А. Возраст: девять лет. На следующий день после свадьбы. Вывих левой бедренной кости, множественные переломы тазовых костей. Глубокие рваные раны, все в лоскуты. Б. Возраст: десять лет. Не может стоять, обильное кровотечение, крупные рваные раны. В. Возраст: девять лет. Изуродована так, что, по-видимому, хирургия здесь бессильна. У мужа имеются еще две жены, он прекрасно говорит по-английски… З. Возраст: семь лет. Живет с мужем. Скончалась в страшных мучениях, длившихся три дня… Л. Возраст: около десяти лет. Приползла в больницу на четвереньках. Со дня свадьбы не может стоять прямо». Тем больше причин, настаивали мудрецы, ловить момент, пока девушка еще чиста от обычных женских слабостей! «Рано выйти замуж и рано умереть – вот девиз индийской женщины, – гласила пословица. И другая: – Жизнь жены длится два муссона»[173]. При таких обстоятельствах мучительную, но быструю смерть для «маленькой жены», возможно, следовало считать подарком судьбы.
Продажа невест
Любопытное примечание на полях истории насильственного брака – «продажа невест» в средневековой Европе, где юную богатую наследницу без стеснения выставляли на аукцион и вручали жениху, уплатившему самую высокую цену. Дело в том, что хотя, согласно большинству законов того времени, женщина могла владеть землей, наследовать ее, продавать или дарить, на практике вся ее жизнь проходила под надзором опекуна – не только отца или мужа, но и феодального сюзерена этих мужчин. Наследница была просто частью имущества: в 1185 году король Генрих II Английский приказал переписать всех наследниц, как скот, независимо от того, велики или малы были их владения:
В дар от государя предлагается некая Элис де Бофу, вдова Томаса. Ей двадцать лет, у нее имеется сын-наследник двух лет. Земля ее стоит пять фунтов шесть шиллингов восемь пенсов; с ней идет имущество и скот, а именно два плуга, сотня овец, пара тягловых животных, пять свиней, один хряк и четыре коровы[174].
Разумеется, Элис – «вспаханное поле», к тому же обремененная живым наследником – не слишком привлекала охотников за состоянием. За свеженькую, только что с конвейера девственницу цена на этом растущем рынке была выше: так, одна трехмесячная девочка сперва была продана за 100 фунтов, а когда пережила младенчество и приблизилась к брачному возрасту, ее цена составила 333 фунта. Что это означало для женщин, можно понять по одному примеру: в 1225 году король Иоанн отдал юную леди Маргарет, вдову наследника графа Девона, в награду капитану своей наемной армии Фальку де Броте. Этот союз английской леди с французским бандитом поразил даже современника – хроникера Матвея Парижского, восклицавшего по этому поводу: «Благородство породнилось с безродностью, благочестие с безбожием, красота с бесчестием». Маргарет терпела этот союз в течение девяти лет; затем ее муж потерял милость короля, и ей удалось добиться объявления брака недействительным. Но де Броте немедля отправился в Рим и предъявил там претензии на владения своей бывшей жены. Этот спор был окончен, как утверждали современники, ясным знаком с Небес: де Броте умер в Риме, прежде чем святейший папа вынес решение по его делу.
Контроль над гениталиями
Среди мучений и унижений, которым де Броте вполне мог подвергать свою жену, почетное место занимает варварское изобретение, называемое «поясом целомудрия». Это омерзительное устройство проникло в Европу с семитского Востока в XI веке, с началом Крестовых походов на Святую Землю. Как и другие инструменты и техники генитального контроля, «пояс целомудрия» в реальности представлял собой нечто куда более серьезное и страшное, чем можно предположить по его уклончивому названию. По сути, это был железный или серебряный корсет, плотно прилегавший к коже, с металлической перемычкой, проходящей между ног: она также прилегала очень плотно, а для телесных выделений в ней имелись две узкие щели, снабженные острыми «зубами». Женщина в «поясе целомудрия» не могла мыть свои половые органы и обречена была постоянно вонять, поскольку ее моча, менструальные выделения и содержимое кишечника задерживались и оставались на железной перемычке. Кроме того, в этой конструкции было очень сложно передвигаться, так что ее употребление никогда не становилось повсеместным. Однако о распространенности интереса к механизмам генитального контроля можно судить по тому, какую внезапную славу обрел в Средние века мэр Падуи, который изобрел пояс новой конструкции, скрывавший всю нижнюю часть туловища женщины. Даже в XVI веке аббат Брантом упоминает о скобяных лавках, где выставлялся на продажу «десяток поясов для взнуздания женских частей»; и археологические раскопки, особенно в Германии, показывают, что женщины в самом деле были хорошо знакомы с этими пыточными конструкциями[175].
Генитальный контроль в такой форме появился на Западе достаточно поздно; но на Востоке он был известен с незапамятных времен. Первое, что делал с новой рабыней любой рабовладелец – скреплял ей большие половые губы одним или несколькими кольцами, дабы избежать нежелательной беременности и не допустить, чтобы его собственностью пользовались без его ведома. Рабыни, терпящие от хозяев двойной гнет, были особенно уязвимы для форм генитального контроля, уже почти неотличимых от изнасилования и пыток, о чем свидетельствует такой рассказ: «В гаремах Судана после дефлорации своим хозяином женщин… оберегали от похоти евнухов при помощи толстой бамбуковой палки двенадцати дюймов в длину, на треть вдвинутой в вагину и пристегнутой к талии и бедрам, с шерстяным лоскутом спереди, прикрывающим вульву»[176]. Патриархальные религии внесли сюда лишь одно новшество: распространили самые суровые методы контроля на всех женщин с помощью техники, выдающей вполне сознательную решимость разобраться с «проблемой» женской сексуальности, попросту ее уничтожив.
Уродование женских гениталий
Как и в случае с «поясом целомудрия», подлинная суть этой практики затемнена более известным названием «женское обрезание». В реальности это уродование женщин, включающее в себя полную ампутацию всех наружных половых органов, не имеет никакого сходства с удалением мужской крайней плоти. Операции на женских гениталиях, вместе с ростом ислама распространившиеся по всему Ближнему Востоку, а затем и по исламской Африке, где продолжаются по сей день, столь отвратительны, что их существование можно объяснить лишь общим и тотальным непониманием, о чем речь[177].
Вот факты. На церемонии, куда допускаются только женщины, традиционная исполнительница этой функции, «обрезательница», распевая: «Аллах велик, и Мухаммед пророк его; да оградит нас Аллах от всякого зла», оперирует девочку в возрасте от пяти до восьми лет заостренным камнем, стальным лезвием или осколком стекла. На первой стадии она отрезает целиком клитор и его оболочку, затем выскабливает малые половые губы; за ними идет большая часть плоти с внутренней стороны больших половых губ. Оставшиеся лоскуты кожи она стягивает вместе и скрепляет колючками, таким образом закрывая вход во влагалище; чтобы оставить маленькое отверстие, необходимое для вывода мочи и менструальной крови, между губами вставляется небольшая щепка или камышинка. Когда все кончено, девочке крепко связывают ноги от бедер до лодыжек и оставляют так на сорок дней, чтобы сшитая кожа срослась и раны не открывались. Все это время девочка находится в полном сознании; ее держат родственницы.
Последствия этой процедуры, которую, как правило, проводит пожилая женщина со слабым зрением и нетвердой рукой на полу скудно освещенного шатра или грязной хижины, легко себе представить: обильное кровотечение, инфицирование, ранения уретры, мочевого пузыря или ануса, абсцессы вульвы, недержание мочи. Профессиональные врачи привлекаются лишь в случае, если шрамы на вульве мешают девочке ходить. В дальнейшем такие женщины страдают от задержек менструальной крови (один французский военный врач оперировал шестнадцатилетнюю девушку из Джибути и выкачал из нее три-четыре литра черных, разложившихся менструальных выделений), бесплодия, сильных болей во время совокупления и родов.
Последнее, строго говоря, является сознательной целью этой операции: смысл сшивания влагалища («инфибуляция» – таким ученым словом называют это те, кто никогда этого не испытывал) в том, чтобы сделать женщину неспособной принять член. Один исследователь описал ритуал брачной ночи в Сомали: предварительно избив молодую жену кожаным хлыстом, муж «вскрывает» ее ножом. После этого он «совокупляется с ней непрерывно следующие три дня»:
Этот «труд» он предпринимает, чтобы «проделать вход» – помешать ране снова закрыться… Наутро после брачной ночи муж вешает на плечо окровавленный кинжал и отправляется гулять по деревне, вызывая всеобщее восхищение; жена же остается в постели и старается как можно меньше двигаться, чтобы держать рану открытой[178].
Если за соитием следует беременность, женщине требуется новая операция такого же примитивного свойства, чтобы открыть влагалище пошире: ведь в первую рану не пролезет ничего крупнее пениса. Впрочем, в идеале она должна обойтись без этого и родить «естественным» путем, несмотря на разрывы в промежности. Если же ее приходится распороть, чтобы выпустить ребенка, сразу после родов ее зашивают заново. Учитывая высокий уровень рождаемости и детской смертности, эти манипуляции могут повторяться дюжину раз или даже больше.
Окончательное решение
Ампутация гениталий была и остается страшной, но локальной практикой. Но предельное насилие над женщинами – убийство – не привязано ни к месту, ни ко времени. При патриархате родиться женщиной означало приговор к пожизненному заключению, но не все отбывали его до конца: в те мрачные времена это нередко было смертным приговором. Дело в том, что убийство новорожденных девочек носило характер пандемии. Со времен первых письменных источников и до наших дней в Индии, Китае, арабских странах, везде от Марокко до Шанхая было чрезвычайно опасно рождаться девочкой. В дореволюционном Китае в течение тысячелетий подготовка к родам включала в себя установку рядом с постелью роженицы ящика, доверху наполненного пеплом: в нем следовало сразу похоронить младенца, если он окажется женского пола. В Индии методы убийства новорожденных девочек были весьма изобретательны и различались от местности к местности: девочек душили, травили, топили в море, бросали в джунглях, скармливали акулам в виде жертвоприношения или топили в молоке с молитвой, чтобы девочка родилась еще раз, мальчиком. В сравнительно недавние времена, в 1808 году, британская политическая комиссия обнаружила во всем княжестве Кач лишь с полдюжины домов, отцы в которых не убили при рождении всех своих дочерей[179].
В каждом случае жертва умирала по приказу своего отца: ведь иного будущего, кроме брака и материнства, для нее не существовало, а значит, отцу предстояло разориться на приданое, если он сможет выдать дочь замуж, и терпеть позор, если не сможет. Но одни лишь высокие расходы на приданое не могут объяснить эту пандемию убийств, в которой дочери погибали за грехи матерей, а воспроизводство себе подобных превращалось для женщины в труд мучительный в самом жестоком смысле – ибо он был еще и напрасен. Дочерей убивали в ходе спланированной многолетней кампании по уменьшению в мире числа женщин; перед лицом этих систематических массовых убийств блеяние патриархов о расходах на приданое и лишних ртах выглядит откровенным поиском оправданий. Это понимали уже в те времена, о чем свидетельствуют такие строки Корана:
Когда померкнет солнце…
И когда девочка, похороненная заживо, будет спрошена,
За какое преступление ее предали смерти…
Тогда каждая душа узнает, что она сделала[180].
Патриархи стеной встали на пути права женщины явиться в этот мир – и взяли на себя право решать, когда ей уйти. Почти в любой стране мира мужчина был господином, опекуном и единственным судьей своих подданных-женщин, не имевших ни права апелляции, ни возможности побега. История сохранила лишь самые скудные сведения о миллионах женщин, погибших от кулаков, сапог, плетей и дубин своих мужчин. Не защищало и высокое общественное положение: даже царская кровь не спасла русскую княжну Долгорукую, которую ее муж, Иван IV (Грозный) приказал утопить за то, что она не удовлетворяла его в постели.
Эту технику избавления от жен Иван позаимствовал у своего соседа, султана Османской империи, где нежеланных женщин традиционно зашивали в мешок с грузом и топили в Босфоре[181]. Женщины были расходным материалом, и даже на Западе, гордящемся своей христианской моралью и превосходством над «похотливыми турками», ценность женщин вплоть до Нового времени оставалась невысока. Кроме того, женщина теряла всякую ценность, если по любой причине не выполняла свою единственную истинную задачу – деторождение; мужчина же, каковы бы ни были его прегрешения, всегда оставался по природе более ценен. С жестокой ясностью иллюстрирует эту истину история некоей француженки из раннего Средневековья и ее возлюбленного, священника из Ле-Мана, переданная хронистом Григорием Турским:
[Этот священник] частенько грешил с некоей женщиной, свободной и из хорошей семьи; он обрезал ей волосы, обрядил ее мужчиной и повез с собой в другой город, надеясь там, поселившись среди незнакомцев, развеять подозрения в прелюбодеянии. Некоторое время спустя, выяснив, что произошло, ее родные устремились отомстить за свой позор… женщину они сожгли живьем, но за священника, движимые алчностью, согласились взять выкуп… Услышав об этом деле, епископ Этарий сжалился над этим человеком и спас его от неминуемой смерти, выплатив за него двадцать солидов золотом[182].
Видимо, священника еще можно было пустить в дело, а вот сексуальное прегрешение женщины полностью уничтожило ее как человека. Однако реальная проблема здесь не в греховности. Ключ к физическому уничтожению этой женщины – в том, что она, замаранная непозволительной связью, не могла теперь выполнять предписанную роль жены и матери; а без этой функции ценности в ней было не больше, чем в одалиске из султанского сераля. И, разумеется, ей нельзя было позволить выжить – оставить живое доказательство, что женщина способна выламываться из рамок патриархального общества и действовать как свободная личность. Снова ключом здесь является функция: женщина, не скованная цепью обязанностей по отношению к мужу и детям – опасная угроза как стабильности общества, так и себе самой. Хуже того: как и та француженка, которую греховность привела на костер, она больше никому ни для чего не нужна. А в те безжалостные времена от этой мысли был один шаг до убеждения, что лучше ей умереть.
Нечто в том же роде лежит в основе индийской традиции убийства жен, называемой сати или сатти. Согласно этому индуистскому обычаю, с давних лет ставшему законом, когда умирает муж, жене его больше незачем жить; как ясно говорит об этом индусский закон: «Для добродетельной женщины после смерти ее повелителя нет никакого иного долга, кроме как броситься в тот же огонь»[183]. Небольшая разница: умерший муж едва ли ощутит пламя погребального костра, а вот его живую жену придется запугивать, волочить силой и приковывать к месту, чтобы она вместе с трупом приняла ужасную смерть в огне, ибо жить ей больше незачем. Вот как описал очевидец обряд сати в Бенгалии XVIII века:
Родственник, чьей обязанностью было зажечь погребальный костер, шесть раз обвел ее вокруг костра… она легла рядом с телом, положила одну руку ему под голову, а другой обвила его шею. Затем на них высыпали с немалой высоты большое количество высушенных листьев какао и иного горючего материала, и полили сверху гхи, то есть растопленным маслом. В довершение их ложе придавили сверху двумя стволами бамбука и подожгли костер, который сразу разгорелся очень ярко… Едва вспыхнул огонь, все громко завопили… В этом страшном шуме невозможно было различить голос женщины, если она стонала или даже кричала во всю мочь; также для нее невозможно было пошевелиться или попытаться встать, ибо стволы бамбука прижали ее к ложу, как пресс. Мы много спорили об этих бамбуковых стволах, говоря, что это применение силы: ведь они не дают женщине встать, когда ее обожжет огонь. Но они отвечали: бамбук нужен лишь для того, чтобы костер не рухнул. Мы не могли более смотреть и пошли прочь, громко проклиная это убийство, в ужасе от того, чему стали свидетелями[184].
Таким неподдельным гневом, единственным утешением в ситуации полной беспомощности, постоянно отмечены реакции европейцев на восточные социальные практики. Однако стоит отметить: по словам свидетелей, сама жертва выглядела безмятежной, совершенно покорившейся судьбе. Такой эффект, чрезвычайно важный для «святости» мероприятия, достигался сочетанием разных техник: в день церемонии женщину могли грубо принуждать и даже тащить на костер силой, но перед этим она всю жизнь терпела идеологические манипуляции: с младенчества жертв учили, что сати (т. е. «верная») вдова заслуживает себе и своему мужу тридцать пять миллионов лет блаженства на небесах, а та, что отказывается исполнить свой долг, падает на низший из низших уровней спирали реинкарнации, чтобы вернуться на землю в самом презренном и отвратительном виде. К тому же индийский обычай выдавать замуж маленьких девочек приводил к тому, что далеко не все вдовы могли решать за себя: существует бесчисленное множество задокументированных случаев сожжения девочек-вдов десяти, девяти, восьми лет и даже меньше.
Впрочем, моральное негодование европейцев при виде этого обычая не выглядит таким уж оправданным, если вспомнить их собственную привычку сжигать женщин на кострах. Рассказ очевидца сати относится к 1798 году – всего через десять-двадцать лет после того, как в Европе сожгли последнюю «ведьму». Как и женщины сати, ведьмы часто бывали вдовами: ненужными, выбивающимися из общего ряда, аутсайдерами, так или иначе угрожающими патриархальному порядку. Ибо, как свидетельствуют исторические данные, ни в одной стране, ни в один временной период женщины не были свободны от системного сексуального насилия, от убеждения, что их тело вправе существовать лишь в отношениях с мужчиной, ради его удовольствия и продолжения его рода. Выйдя, по любой причине, за рамки этого оправдания своего существования, женщина превращалась в лучшем случае в предмет роскоши, в худшем – в прокаженную, парию, преступницу; и в обоих случаях отцы Церкви и общества знали, что с ней делать.
«Взгляни хорошенько на грехи дочерей…» Быть может, идеальный пример женщины как расходного материала – та, что является во всех смыслах слова добычей для мужчин: проститутка. Порожденная мужской похотью и терпящая наказание за то, что готова ее удовлетворять, проститутка выражает через свое тело вечное сексуальное напряжение между удовольствием и опасностью, а ремесло ее становится полем битвы, где встречаются лицом к лицу мужское желание и презрение к женщинам. Сперва побеждает одно, потом другое; сперва женщину используют, затем карают – это не меняется с древнейших времен. Но даже самый краткий исторический обзор показывает, что за тысячу лет, протекших с победы богов-отцов до начала Нового времени, положение проституток только ухудшалось; парадоксальным образом, чем больше ограничивали жен, матерей и прочих «добродетельных женщин», чем сильнее на них давили, чем суровее наказывали за любое прегрешение – тем тяжелее жилось и их «незаконным» сестрам.
Это совершенно очевидно из того, как ужесточались кары для «шлюх и потаскух» в те же столетия, которые в прочих отношениях являли собой постепенный отказ от варварства, смягчение нравов и избавление от самых ужасных наказаний за иные преступления. Один из древнейших известных нам сексуальных законов, из визиготского кодекса, относящегося к 450 году, предписывает публично бить шлюх кнутом и разрезать им носы в знак позора[185]. К XII веку в Англии статуты короля Генриха II определяют «шлюху» как столь мерзкое, чуждое всему человеческому существо, что, в дополнение к вышеуказанным наказаниям, ей под страхом штрафа, трех недель в тюрьме, посадки на «утиный стул» и изгнания из города запрещается иметь постоянного любовника. Двести лет спустя, в царствование Эдуарда III, проститутка, как нидда в иудаизме, обязана была носить особый знак или капюшон, «чтобы присовокупить к пороку уродство и тем сделать порок более отвратительным». Наконец, по мере того как на горле Европы сжалась хватка пуританства, наказания для женщин достигли беспрецедентного пика жестокости и садизма и палач получил возможность показать все, на что способен, как видим мы из этого списка:
Мари Кюршнерин, молодая проститутка… Отрезаны уши, повешена.
Анна Пейельштайнин из Нюрнберга, имела сношения с отцом и сыном… и таким же образом с 21 мужчиной и юношей, с согласия своего мужа. Обезглавлена мечом, стоя.
Урсала Гримнин, хозяйка гостиницы… проститутка, сводня, содержательница борделя… стояла у позорного столба, бита кнутом, клеймена в обе щеки и изгнана из города.
Магдален Фишерин… незамужняя служанка… имела ребенка от отца и сына… обезглавлена мечом, в виде милости[186].
Милостью, о которой упоминает в своем личном дневнике нюрнбергский палач Франц Шмидт, исполнявший эту должность с 1573 по 1617 год, была замена медленной и мучительной казни через повешение быстрым и относительно безболезненным отсечением головы. Несомненно, сама жертва или какой-то ее запоздалый доброжелатель щедро заплатили палачу за эту «милость»; ясно и то, что никакой иной милости от толпы достопочтенных граждан, собравшихся поглазеть на казнь, как на праздник, ожидать не стоило. Эта бедная женщина, о которой нам неизвестно ничего, кроме ее имени и «преступления», воплощает в себе всех магдалин мира сего, не сумевших исполнить предписанную им роль жены и матери и потому безжалостно выброшенных вон – по классической формуле порнороманов, «умирающих за секс».
От этих безжалостных законов страдали и мужчины. Связь с женской «животной сущностью» неминуемо порочила и их собственную сексуальность. Играя по собственным правилам, они должны были отказаться от всякой возможности заниматься сексом ради удовольствия, а теплые чувства к женщинам – матерям, женам, дочерям, возлюбленным – постоянно входили в противоречие с установками, требующими ненавидеть женщин, бояться их и подчинять себе. Были и мужчины, которым не удавалось жить по правилам – и они тоже за это расплачивались. О преследовании гомосексуалов лучше поговорить в другой книге. Но суровые наказания для мужчин, нарушавших правила и запреты в гетеросексуальных отношениях, ставили их рядом с женщинами, таким же образом нарушавшими патриархальные законы. На вершине ужасов европейской «охоты на ведьм», желая сжечь ведьму, у подножия ее костра, вперемешку со связками прутьев, клали связанными мужчин, обвиняемых в гомосексуальности, «чтобы ведьма горела в поистине нечестивом огне»[187]. Однако мужчина не был обречен на гомосексуальность; а у женщины почти не было шансов избежать ненависти, направленной на ее пол в целом, и связанного с ней желания мужчин унизить ее и уничтожить.
Ибо невозможно сомневаться в том, что наказания, накладываемые на женщин, имели сексуальную и садистскую природу. Печально известный судья Джеффрис, столп закона и порядка в Англии XVII века, вполне ясно выразился на этот счет, приговаривая одну проститутку к наказанию кнутом: «Палач, поручаю тебе оказать этой даме особое внимание. Хлещи ее как следует, парень – хлещи, пока не потечет кровь. Сейчас Рождество, неподходящее время для того, чтобы стоять на площади раздетой. Так что постарайся как следует ее разогреть!»[188]
Секс, грех, страдание: в истории проституции эти темы звучат очень выпукло, однако легко найти их и в жизни замужних женщин. Ибо жены и шлюхи были не «ангелами и демонами», различными и противоположными существами, как уверяла патриархальная пропаганда, а двумя сторонами одной монеты. Будучи женщинами, обе группы подчинялись одному принудительно суженному определению сексуальности и терпели одни и те же ограничения в ее проявлениях. Но, несмотря на беспрестанную идеологическую и физическую бомбардировку, если одни женщины плыли по течению и соглашались зарабатывать респектабельность путем подчинения, другие самым решительным образом от этого отказывались. Откуда же женщины брали силы и знания, чтобы противостоять унижению, где находили собственные определения для себя и своей жизни, как сопротивлялись определениям мужчин?