Мать свою Эсфирь не помнила, лишившись ее с трех лет. Отец, обожавший дочь, все же не мог уделять ей много времени. Девочка росла одиноко, развивалась самостоятельно, училась урывками, бессистемно. Когда ей пошел одиннадцатый год, началась война. Раненые вызывали в ней не жалость, а отвращение.
— Зачем только они калечат друг друга? — спрашивала она у гувернантки. — Сначала режут, а потом лечат… Я бы никогда не согласилась.
— Это долг каждого честного гражданина, — отвечала непоколебимая англичанка, презрительно поджимая узкие губы.
— Я никогда не слыхала, что глупость называют долгом, — в тон ей возражала Эсфирь.
Они терпеть не могли друг друга.
Когда кончилась война, Эсфирь решила путешествовать. Она побывала во всех странах Антанты и в Америке. Она нашла, что жизнь везде однообразна, люди глупы и мелочны, а деньги, властвуя над всеми, бессильны перед скукой. Она начала нюхать кокаин, танцевать джимми и писать роман. Но вскоре и это ей надоело. Тогда она занялась политикой. Стала изучать политическую экономию и увлеклась фашизмом.
В эту пору приехал из Японии старший брат ее отца — когда-то крупный русский финансист. Он бежал из России вскоре после февральской революции.
Его петербургский особняк на одиннадцатой линии Васильевского острова заняли анархисты. Драгоценности он успел вынуть из сейфов заблаговременно.
Несколько русских эмигрантов, закинутых в Марсель, составили новое общество, собравшееся вокруг m-lle Ванбиккер и ее дяди. Отец Эсфири, — занятый крупными спекуляциями, владелец акций колониальных железных дорог, рыбный король, — держался несколько в стороне от них.
Россия! Россия! В конце концов, эта страна так далека от Франции. Что ему в ней? Он ничего не имел общего с нею, все его интересы шли в стороне от нее… а потому — репарации… пусть мечтают о них другие. Последнее время в свите Эсфири состоял один лейтенант русского флота — Самойлов. Он прибыл в Марсель после врангелевского поражения в качестве командира транспорта. Судно вскоре было продано Франции. Тогда лейтенант прикомандировался к русской миссии временного правительства, мечтая о реванше и богатой невесте. И то, и другое заставляло себя долго ждать. Самойлов проживал последнее.
В тот день, когда по улицам города были расклеены эксцентричные афиши Коростылева, лейтенант обедал у Ванбиккер. Было еще несколько приглашенных. Все говорили о забастовке и русском чудаке.
— Я бы не допускал этого скандала, — заметил Самойлов раздраженно. — В конечном счете, самый факт того, что русский эмигрант, доведенный до отчаяния, должен стреляться, говорит не в пользу Антанты. Вот вам результаты политики полумер.
— Мой лейтенант, — возразил хозяин дома, — мы не можем впутываться в новые авантюры. Мы должны думать о собственном благосостоянии.
— Но согласитесь, пока большевики у власти, никто не поручится, что и во Франции… — все больше волнуясь, отвечал Самойлов. — Сегодняшняя забастовка…
— Вздорный эпизод, о котором не стоит говорить, — хладнокровно возразил Ванбиккер, — случайное недоразумение, если принять во внимание новый курс государственной политики.
Эсфирь добавила, точно желая подразнить лейтенанта:
— Еще менее чести делает этот случай соотечественникам чудака, находящимся в Марселе. Но мне нисколько его не жаль. Интересно только, как он это сделает. Во всяком случае, не каждый сумеет так оригинально кончить свою жизнь. Я хочу познакомиться с ним.
— Как видно, m-lle, вас интересуют только покойники, — не без яда ввернул лейтенант.
— Они так же неинтересны, как и живые, но зато менее притязательны, — тотчас же ответила Эсфирь.
Генерал Бурдон, — командир отдельного корпуса жандармов, еще красивый мужчина, уезжающий сегодня вечером в Париж по вызову министерства, — улыбаясь пикирующейся молодежи, заговорил о Париже, в котором он провел свою молодость. По его мнению, столица сильно изменилась за время войны.
Он не находил в ней больше прежнего очарования.
— Эти дансинги, где танцует каждый, кому не лень… Буа де Булонь — куда нельзя поехать с приличной дамой… А теперь, когда у нас социалистический кабинет…
Ванбиккер, собиравшийся с дочерью в Париж на другой день вслед за генералом, был несколько иного мнения.
Конечно, социалистическое министерство ничего хорошего не сулило, кроме пустой болтовни, но, с другой стороны…
Ванбиккер говорил мало, но когда говорил, никто не был уверен в том, что говорит он именно то, что думает. Этот массивный, тушеобразный человек, «кашалот», как его называли за глаза, весь погружен был в свои дела. Его голова, как и его бумажник, туго была набита всевозможными соображениями, сложными выкладками, грандиозными проектами, чрезвычайными замыслами. Он ничего не записывал у себя в блокноте, он помнил все до мельчайших подробностей, — так была устроена эта квадратная, кирпичная голова.
Конечно, социалисты никуда не годились, но если взяться хорошенько, если пощупать их с той или иной стороны, можно было обернуть их вокруг пальца. В общем, умному человеку всякий ветер дует на его мельницу.
Теперь Ванбиккер думал о Марокко и Тунисе. Последние недели Африка весьма занимала его воображение. Даже сегодня у него обедал один офицер колониальных войск, капитан дисциплинарного батальона Лебланш; Ванбиккер угрюмо разглядывал этого капитана, сидящего на другом конце стола.
— Скажите, капитан, вы только что из Африки?
Все оглянулись на хозяина. В самый разгар разговора о Париже вопрос показался странным.
— Точно так, m-r, — отвечал офицер, наклоняя голову.
В своей глуши он отвык от людей, от светского обращения, чувствовал себя неловко, краснел, оглядывался на генерала, отвечал по-солдатски. Он и сам не знал, почему его позвали обедать в этот дом, где все были ему чужими. Ванбиккера капитан видел лишь второй раз. Но у миллионеров свои фантазии.
— А по окончании вашего отпуска вы снова возвратитесь в Африку?
Эти вопросы Лебланшу казались непозволительно наивными, но все же он отвечал, как при докладе:
— Так точно. Опять в дисциплинарный батальон.
— Какая это глушь, Африка, — протянул хозяин неопределенно.
— Ваша служба, кажется, очень тяжела, — позволил себе заметить младший Ванбиккер.
Этот эмигрант, в противоположность своему старшему брату, был очень подвижен и болтлив. Он не забывал подливать вино себе и своей соседке — жене мэра. Брильянт в четыре карата сверкал на его коротком мизинце.
— Я читал кое-что, — продолжал он, — все они политические воры и убийцы…
Капитан сидел красный, как гранат, усы его топорщились от волнения.
— Простите, m-r, — отвечал он, — но в дисциплинарных батальонах африканской ссылки, где служу я, нет ни воров, ни убийц.
— Позвольте, — облизывая губы, протянул младший Ванбиккер, — еще на днях я читал в одной газете… Там даже их почему-то называют «телячьи головы». Да-да, теперь вспомнил. Статья называлась «Очередной бунт телячьих голов».
Эсфирь повторила со смехом:
— Телячьи головы? Это забавно. Уж не потому ли их называют так, что надо иметь телячью голову, чтобы попасть в дисциплинарный батальон?
Капитан ответил растерянно:
— Их называют так, потому что они бритые.
— А вы их, кажется, защищаете?
Искры смеха все еще бегали в выпуклых глазах Эсфири.
— Я только хочу сказать, — виновато торопясь, возразил Лебланш, — что нигде, даже во Франции, не знают о том, что делается в Африке.
— Однако…
Генерал поднял брови. Его заинтересовал этот молодой человек, мешком сидевший на стуле. Генерал вскинул холеный бритый подбородок. Аксельбант заколебался, блеснув на его высокой груди.
— Позвольте…
— Точно так, — захлебываясь от усердия, напирая на стол, потянув к себе скатерть, объяснял капитан. — Обычно смешивают политическую ссылку и военные дисциплинарные батальоны с исправительными батальонами общественных работ для уголовных.
— Вот видите, как легко впасть в ошибку, — неожиданно произнес хозяин.
Лицо его по-прежнему ничего не выражало, глаза ушли в себя, занятые сложными вычислениями.
— Так за какие же преступления ссылают солдат в Африку? — спросил заинтересованный Самойлов.
Он продолжал мстить m-lle Ванбиккер.
— За кражу у товарища, по всей вероятности, — высказал предположение младший Ванбиккер, очищая грушу. Лицо его сияло от удовольствия.
— Никак нет, m-r, — упорствовал капитан, обливаясь потом, — воров ссылают в исправительные.
Он сам чувствовал, что его реплики заводят его в дебри, но остановиться не мог. С какой радостью он очутился бы сейчас в каком-нибудь кабачке за кружкой пива. Черт дернул его принять приглашение.
— Но какое же преступление совершают ваши телячьи головы?
Право, это становилось забавным. Все лица, улыбаясь, смотрели на капитана. Что-то он еще скажет?
Капитан шел на приступ. Узкий воротник размяк, глаза слепли. Он выкрикнул, точно перед ним был целый неприятельский батальон:
— Никакого.
— Что?
— Это уже слишком!
— Господин капитан, попросил бы вас…
Генерал еще выше вскинул подбородок. Только старик Ванбиккер оставался неподвижным.
— Что вы говорите, капитан? Ведь провинились же они против дисциплины, — внезапно возбуждаясь, закричал младший Ванбиккер.
— Их судит военный суд, — отвечал генерал.
— Их судит полковой суд, из нескольких офицеров, часто тех самых, которые наложили уже взыскание на осужденных солдат.
Капитана нельзя было остановить. Он сам не мог бы остановиться, даже если бы захотел.
— Значит, наказывают солдата за то, что он уже был наказан?
— Точно так. Процедура быстра. Отбыв сто двадцать суток в разное время, солдат может быть сослан в Африку.
— Да за что же?
— За непочтительный жест, за потерянную грошовую сумку, за самовольную отлучку из казармы или за то, что дежурный врач не признал его больным, когда он заявлял о болезни.
— Вы преувеличиваете!