Не знаю почему, но мне вдруг стало не по себе оттого, что птичку сразу будут лапать руками, прямо у меня на глазах, или — еще хуже — Зика притащит ее домой, и получится так, будто ничего и не было. Птичка уже летела совсем низко, только руку протянуть — и совсем рядом с этой девчонкой, она прыгнула вперед, но промахнулась, птичка полетела дальше, снижаясь, но в этот момент — то ли ветер подул, то ли еще что, я не понял и даже растерялся, — она вдруг подскочила вверх и понеслась, набирая высоту, в небо, и не кругами, а прямо, все выше и выше и наконец, взмахнув в последний раз белыми крылышками, исчезла в голубом небе.
На другое утро я почему-то первым делом вспомнил про вчерашнюю птичку. Я думал о ней все утро — и пока молча завтракал, и пока шел в школу, и в школе я о ней думал, когда сидел один в пустом классе на последней парте и ждал эту Рыбкину.
— Счастливого дежурства, — сказала мама, провожая меня. — Смотри не опоздай. Просто прекрасно, что твои друзья так быстро доверили тебе дежурство.
— Громов! Громов! — услышал я и увидел вдруг, что я в классе не один, а еще какая-то девчонка. — Ты приготовил тряпку? А ведро?
— Ты Рыбкина? — догадался я и заметил, что она покраснела.
— Да, — сказала она. — Что же ты тряпку не приготовил?
— Я не знаю, где она, — сказал я.
— Я сейчас, погоди, — и Рыбкина вылетела из класса. Смешно, правда? Ведь я же не первый раз ее видел и фамилию ее слышал не один раз, а не знал, что это одно и то же; не знал, что она — это Рыбкина, а Рыбкина — это она. Теперь буду знать, я всех в классе так помаленьку узнаю.
Она вернулась и принесла кучу тряпок, ведро с водой, швабру и здоровенную лейку — даже неясно было, как это она, такая букашка, все это дотащила. Косички у нее торчали в разные стороны, а спина была узенькая-узенькая.
— Что мне нужно делать? — спросил я.
— Я подмету пол, — сказала она. — Потом будем вытирать парты, доску и поливать цветы.
Она была ничего себе, симпатичная, может быть, потому что швабра у нее в руках была огромная, а сама она как букашка — и я просто диву давался, как она ловко с ней обращается. Пол она сначала весь полила из лейки. Мне было стыдно, что я сижу и ничего не делаю.
— Давай я тоже, — сказал я.
— Тогда поливай пока цветы.
— А по скольку лить в каждый горшок? — спросил я, беря лейку.
— Когда льешь — считай до пяти, — сказала она. — Вполне достаточно.
Совершенно не ясно было, как она дотащила такую здоровенную лейку, да еще ведро, швабру и все остальное. Я так прямо зашелся, пока полил цветы на первом окне. На втором окне, в первом же горшке, я увидел жука. Он сидел на земле, черный, кругленький, толстый, довольно большой, и что-то творил передними лапками. Вполне красивый жучище. Про лейку я забыл.
— Громов, Громов! — услышал я. — Что же ты не поливаешь?
Я повернул голову — она стояла рядом.
— Жук, — сказал я.
— Действительно, — сказала Рыбкина, вставая на цыпочки. — Жучок, жучочек!
— Как же теперь поливать, раз он тут сидит? — сказал я.
Рыбкина сказала:
— Я его перенесу в соседний горшок, а ты пока этот поливай.
— А дальше как?
— Я так и буду его переносить, пока до конца не дойдем.
— Ну, а потом?
— А потом в первых горшках земля подсохнет, и мы его посадим туда снова.
— Ловко придумано, — сказал я, и мы так и сделали. Потом, когда я принялся вытирать доску и парты, Рыбкина утащила из класса лейку и швабру, после — ведро и тряпки. Она вернулась, и делать нам больше было нечего. Она села за свою парту, а я за свою, я поглядел на нее, и она опять покраснела.
— Мне скоро подарят часы, — сказала она.
— У меня были, — соврал я. — Но я их утопил, когда купался.
— Интересно быть новеньким? — спросила она вдруг.
— Нет, — сказал я. — Не очень.
— Вот мне бы это было интересно, — сказала она. — Я никогда в жизни не была новенькой, только когда все были новенькие — в первом классе. Я все время в этой школе учусь. Даже немного надоело.
Мы так и сидели — каждый на своей парте.
— Что такое День здоровья? — спросил я.
— В этот день мы не учимся, — сказала она.
— Понятно. Вроде воскресенья.
— И ничего подобного, — сказала она. — В День здоровья мы не учимся, но в школу все равно приходим.
— Зачем? Какой смысл?
— Мы все вместе делаем что-нибудь... ну, для здоровья. Идем на стадион, в парк, на Неву, вообще гуляем. Разве в Сибири не было Дня здоровья?
— Кажется, нет.
— Тебе нравится Кудя? — вдруг спросила она.
— Какой Кудя?
— Ну, Кудинов?
— Я не знаю, кто это, — сказал я.
Рыбкина сделала ужасно огромные глаза.
— Ты серьезно? — спросила она.
— Вполне.
— Это же твой сосед по парте.
Она смотрела на меня, как на ненормального.
— А-а, — сказал я. — Сосед. Он вроде ничего.
— Он лучше всех в классе танцует, — сказала она. — А учится хуже всех. Круглый троечник, и двойки бывают. Ты смотри, осторожно с ним.
— А что такое? — сказал я. Мне не понравилось, что она ябедничает.
— Он знаешь что за человек? Выкинет на уроке какой-нибудь номер, а сам сидит как ни в чем не бывало и всегда влетает не ему, а соседу по парте. Я знаю, я с ним сидела в прошлом году.
«Она желает мне добра», — подумал я.
— А ты не знаешь, как эту девочку зовут? — спросил я. — Она от нас через класс учится.
— Какую девочку? — спросила Рыбкина. — Там много девочек.
— Ну, такая... красивая... симпатичная, — сказал я. — У нее еще волосы вот так. — И я показал.
— Тебе нравится эта девочка? — спросила она.
— Она ничего себе, — сказал я.
— Она тебе просто нравится или очень?
— Не знаю, — сказал я. — Она вообще-то ничего себе. Как ее зовут?
— Я не знаю этой девочки, — сказала Рыбкина.
— Что же ты спрашиваешь, очень она мне нравится или нет?
— Не знаю я никакой девочки, — сказала Рыбкина.
Она не глядела на меня.
Потом спросила:
— Как это ты умудрился попасть директору в живот головой?
— С чего ты взяла?!
— По-твоему, этого не было?
— Кто тебе об этом сказал?
— Не помню кто. Неважно. Об этом знают все.
— Как все?
— Так все!
— Неохота с тобой разговаривать, — сказал я.
— Не больно-то и хотелось!
— Смотри! Смотри! — вдруг закричал я, обо всем позабыв. — Наш жук летает по классу. Смотри! Гудит! Гудит!
Я крутил головой, следя за жуком. Он летал медленно и гудел как самолет. Потом разогнался и вылетел в форточку.
— Все, — сказал я. — Улетел.
Я посмотрел по сторонам и увидел, что я в классе один, Рыбкина куда-то делась, и тут же я услышал голоса и топот ног, и в класс ворвались ребята и девчонки — начинались уроки.
Я шел по Невскому и глазел по сторонам. Дома я себя чувствовал еще куда ни шло, а здесь до меня здорово доходило, что я живу в совершенно незнакомом городе. Довольно тошно мне было. Иногда даже такая тоска находила, что я прятался под огромные козырьки над витринами магазинов, под красно-белые и сине-белые полосатые тряпки, которые вешали неизвестно для чего, а потом я догадался, что, видно, для того, чтобы летом от яркого солнца не выгорали те вещи, которые выставлены на витринах. Наверное, их просто не успели снять, потому что солнце светило не очень ярко.
Я стоял под этими козырьками, и там было не так людно и шумно, как на тротуаре.
По маленькому мосту я перешел через какой-то канал, дальше магазины были уже без козырьков, я прошел один, после второй, потом была просто дверь, из которой валил народ, все размахивали руками и говорили про какой-то футбольный матч, и возле этой двери я неожиданно увидел папу. Он тоже заметил меня.
— Ты? — сказал он. — Откуда вдруг?
— Просто пошел пройтись после школы, — сказал я. — А ты чего здесь делаешь?
— Здесь мой НИИ. Научно-исследовательский институт.
— Куда это они все? — спросил я. Народ так и валил из этого НИИ.
— Сейчас у нас обед, — сказал папа. — А ты, собственно, почему здесь разгуливаешь? Почему не в школе?
— Просто гуляю, — сказал я. — У нас должно было быть шесть уроков, а получилось четыре, вот я и гуляю.
— Ты не врешь? — спросил папа. — Я знаю, некоторые дети прогуливают школу и врут. Знаю по себе. Хотя не помню, чтобы я это делал часто.
— Нет, я честно, — сказал я. — Пятый и шестой должна была быть арифметика, но учителя вызвали с уроков.
— А что такое? — спросил папа. — Ври дальше.
— Нет, честно. Ему позвонили из больницы, что у него родилось сразу два ребенка, и он помчался их разглядывать. Как твоя установка?
— В прежнем состоянии, — сказал он.
— Плюньте вы на нее и делайте другую, — сказал я.
Он вздохнул.
— Что ты понимаешь в экономике? — сказал он. — Ты еще нуль в экономике.
Он стучал пальцем себе по носу — он всегда так делает, когда нервничает, — пальцем стучит или чем-нибудь еще, что есть в руке.
— Что же ты не идешь обедать? — спросил я. — Останешься голодный.
Он стал крутить мою пуговицу. Явно нервничал.
— Видишь ли, — сказал он. — Я жду одного человека.
Во-во! Именно. Я сразу догадался, что он кого-то ждет.
Мне-то, положим, было плевать, кого он там ждет, ужасно неприятно только было, что ему неловко, не охота встречаться при мне.
— Я пошел, — сказал я.
— Да-да, иди. Всего наилучшего, — сказал он. — Не очень долго болтайся.
Я пошел дальше по Невскому. Противно, конечно, но мне вдруг здорово захотелось узнать, кого же именно он ждет.
Я увидел слева от себя большой стеклянный прозрачный ларек с газетами и журналами и быстро встал за него. Отсюда я хорошо видел папу. Он стоял ко мне спиной и глядел в другую сторону. Вдруг он замахал руками и быстро пошел, и я увидел, что навстречу ему, тоже быстро, идет женщина и тоже машет рукой. Они поцеловались, он взял ее под руку и повел в ту сторону, откуда она пришла.