Тут же со мной случилось невероятное. Не знаю, почему я крикнул именно это дурацкое слово. Я крикнул: «Берегись!» — и вскочил в автобус, остановка как раз была напротив ларька.
Окна были открыты, и я прямо весь вылез из окна, чтобы не пропустить их в толпе. Я догнал их как раз у перекрестка, и мой автобус и другие тоже, и они — папа и эта женщина — остановились, потому что перед нами горел красный свет и шли машины. Я еще больше высунулся из окна и тут же свалился обратно в автобус.
Честное слово, это была мама!
С ним была мама.
Я ужасно напугался, что они меня увидят, — они стояли совсем рядом.
— Я очень рад, — услышал я папин голос, — что ты пришла со мной пообедать. Я соскучился.
— Я тоже, — сказала она. Оба они засмеялись и быстренько поцеловались.
Терпеть не могу, когда при мне лижутся! Но я все равно улыбался и, отодвинувшись от окна и скосив глаза, смотрел на них.
Мама сказала:
— Меня очень беспокоит Митя.
— А что такое? — спросил папа.
— Он один...
Дальше я не расслышал, мой автобус уже тронулся, я, обернувшись, поглядел на них — оба они переходили улицу наискосок в сторону кафе под красно-белой полосатой тряпкой.
«Надо бы ее не беспокоить, — подумал я, — маму».
Назавтра я вспомнил эту дурацкую историю с папой. Вспомнить было очень легко, запросто, потому что я тоже сидел у открытого окна, а то, что это был троллейбус, а не автобус, не имело значения.
Весь мой класс сидел в троллейбусе и классный руководитель Евгения Максимовна тоже, ребята шумели, а Кудя — Кудинов сидел рядом со мной и молчал, и это меня особенно пугало: вдруг он сейчас выкинет какой-нибудь номер, а Евгения Максимовна подумает на меня. Мы ехали на День здоровья.
Я был не в своей тарелке. Ну, не так, как каждый день, а совсем по-другому, потому что утром вот что произошло.
Евгения Максимовна вошла в класс и сказала, что сегодня у нас действительно День здоровья, но что каждый класс проведет его на свой лад, поэтому давайте выберем, что будем делать именно мы.
Все стали ужасно орать, каждый лез со своим предложением, кто кричал про стадион, кто — про Неву, кто — про кино, и все друг на друга цыкали, потому что каждому нравилось его предложение, а другие — не нравились, и тогда — не знаю, что на меня нашло! — я вдруг встал и громко сказал:
— Поехали на залив!
Все замолчали. Наверное, от удивления. Не ожидали от меня ничего подобного. Кто-то крикнул:
— Поехали за желудями!
Но никто не обратил на это внимания.
Евгения Максимовна сказала:
— Как на залив? Это куда?
— На Финский залив. Ну, на море, что ли.
— А там что? Что там привлекательного?
Я стоял, сбитый с толку.
— Не знаю, — сказал я. — Там вода, песок. Вообще — море. Солнце.
Все вдруг закричали, что хотят на залив, на залив — и никуда больше. Евгения Максимовна согласилась.
Сначала я ужасно обрадовался, что всем понравилось именно мое предложение, но никто не обращал на меня никакого внимания, никто со мной не заговаривал, и я подумал, что зря я их везу на это, мое место. Все будут орать там и носиться, и когда я в другой раз приеду туда один, я только и буду думать о том, как они здесь орали и носились, и ни о чем другом. Испортил место. Нет, вообще мне не было жалко, что на залив, пусть едут, но можно было обо всем с самого начала догадаться и ехать на залив не именно в это место, а в какое-нибудь другое. Но я тогда же, в классе, ляпнул, как быстрее добраться, и даже назвал номер троллейбуса, — теперь поздно было говорить про другое место, все уже сидели в троллейбусе.
Рыбкина не сидела, а стояла ко мне спиной в самом начале троллейбуса, у кабины водителя, и ни разу не обернулась. Я не понимал, за что она на меня злится, а я на нее уже и не злился — не виновата же она, в конце концов, что все и так знают о том, что я боднул директора школы в живот.
— Ну, показывай, Громов, куда теперь идти, — сказала Евгения Максимовна, когда все вышли. — Не бегать! Не кричать! Не убегать! — повторяла она остальным.
Я пошел впереди, и вдруг, когда я обернулся, понял, что я не просто иду со всеми вместе, а иду впереди всех, один, а остальные — сзади, на некотором расстоянии от меня, Я сам по себе, а они сами по себе.
Вот, выходит, в чем дело. Мне и раньше это казалось, а сейчас я все понял. Получалось не то, чего я боялся, когда пришел в эту школу, а совсем другое. Я боялся, что ко мне будут приставать, кто — по-плохому, кто — по-хорошему, вообще приставать, как пристают к новеньким, а оказалось, что ко мне никто и не пристает, просто не замечают, будто и нет меня вовсе.
«Сейчас побегу, — подумал я, — побегу и спрячусь в ту парадную, и пусть идут сами на залив, без меня, я-то здесь при чем? Даже очень славно получится: пусть идут на залив, пусть орут и носятся, я-то всего этого не увижу и, когда приеду на залив один, даже и не вспомню об этом, а сяду на песок у воды, буду смотреть на воду и на корабли на горизонте и думать совсем о другом».
Я думал так и шел один впереди всех и никуда не убегал — не получалось.
Довольно противно мне стало оттого, что я все так точно отгадал: как только показался залив и песок, все, как угорелые, заорали и бросились бежать по песку. Они промчались мимо меня, и остался только я и Евгения Максимовна. Она закричала:
— Не убегать! Не убегать! Не убегать!
Потом она сказала мне:
— А ты чего не бежишь со всеми?
Я посмотрел на нее и увидел, что она улыбается. Я тоже улыбнулся. Лет ей было, наверно, как маме, но она была, нет, не то чтобы симпатичнее, совсем нет, ну... просто у нее — я заметил сейчас — почему-то все время менялись глаза: то серые, то голубые, то зеленые, то вдруг черные. Непонятно даже как-то.
— Ты не любишь бегать? — спросила она.
— Отчего же, — сказал я. — Люблю. Просто сейчас неохота.
— Ты здесь был уже? — спросила она.
— На заливе? Да.
— Ты один приезжал?
— Откуда вы знаете?
— Нет-нет, ничего, я просто спросила. Они сейчас будут бросаться песком, — вдруг почти крикнула она и быстро пошла ко всем.
Я обернулся и увидел, что сзади ковыляет Кудя.
— Ногу подвернул, — сказал он.
— Когда? Сейчас?
— Вчера. На кружке современных танцев. Вчера был кружок современных танцев. Кстати, — сказал он. — Ты не нравишься Боме.
— Бома — это кто? — спросил я; я знал, что в нашем классе Бома есть, но не знал, кто именно Бома.
— Ты что, обалдел? — сказал Кудя. — Бома — это вон тот, здоровый, сидит на песке с мячом.
Того, здорового, я, конечно, видел в классе, и что кого-то зовут Бома — я тоже слышал, но пока не знал, что это одно и то же. Я знал пока — кто Кудя и кто Рыбкина.
— А почему — Бома? — спросил я. — Почему такое прозвище?
— Боб Макаров, — сказал Кудя. — Бо-Ma. Понятно?
Я кивнул. Почему я не нравлюсь Боме, я не успел спросить — мы уже подошли к остальным и сели на песок; все сидели на песке, не бегали и не орали, стояла только Евгения Максимовна.
— Давайте проведем время с толком, — сказала она. — Придумывайте сами, я не умею придумывать. Вернее, не буду вам мешать.
— Чего думать? — сказал Бома басом. — В футбол! Законно.
Девчонки зашипели.
— Можно почитать вслух, — сказал мальчик в очках.
Бома захохотал и еще несколько человек.
— Лучше уж в футбол, — сказал кто-то.
— Я понимаю, — сказала Евгения Максимовна. — Вы сами не знаете, чего хотите. Конечно, можно и почитать. Можно просто посидеть и посмотреть на залив и на корабли на горизонте. (Я даже вздрогнул, когда она так сказала.) Но вы, я вижу, сами толком не знаете, чего хотите. — Она помолчала немного, без звука шевеля губами и загибая на руках пальцы, потом сказала: — Всего здесь десять девочек и четырнадцать мальчиков. Если в футбол, то я предлагаю вот как: и девочки и мальчики делятся на две команды.
Девчонки загудели.
— Играть будут только мальчики, а девочки болеть: каждая команда девочек за свою команду мальчиков. Чтобы не получилось, как обычно, давайте договоримся так: проигравшие — и мальчики, и девочки — будут вместо выигравших дежурить по классу.
Все вскочили с песка, закричали и захлопали в ладоши, а Евгения Максимовна сказала, хотя и тихо, но я расслышал:
— Фу! Ужасно, что мы не смогли придумать ничего более интересного.
— А я лично люблю дежурить, — сказала какая-то девчонка.
— И я, — сказала другая.
— Ну и прекрасно, — сказала Евгения Максимовна, улыбнувшись. — Болейте так, чтобы ваши мальчики проиграли, — будет вам двойная порция дежурить.
Кудя сказал:
— Я и дежурить не буду, и играть не буду.
— А в чем дело? — спросила Евгения Максимовна.
— Я вчера ногу вывернул. Вчера были занятия в кружке современных танцев.
— Вот как? — сказала она.
— Да, — сказал Кудя гордо.
— Придется мальчикам играть шесть на шесть, — сказала Евгения Максимовна, и я обрадовался, что мне можно будет не играть, — один человек получался лишний. Но Бома вдруг сказал басом:
— Сашуля играть отказывается.
— Сашуля! Сашуля! — закричали все. — Играй!
Сашуля — тот самый, в очках — сказал:
— Не хочется.
— Почему? — спросила Евгения Максимовна.
— Настроение не то, — сказал Сашуля, краснея.
— Ону нас слабенький, у него три по физкультуре, — пискнула рыжая девчонка.
Бома сказал:
— Сашуля у нас человек. Ладно, пусть сидит, все равно от него пользы ноль. Будешь, Сашуля, мячи подавать. Новенький, хочешь играть?
Все посмотрели на меня.
— Конечно, — сказала Евгения Максимовна. — Конечно, играй.
— Ладно, — сказал я, ни на кого не глядя. Играть мне не хотелось, но если отказываться — еще больше разговоров.
Дурацкая была игра — мне ее и вспоминать-то не хочется. Помню только, что девчонки сидели цепочкой, как птицы на проводах, а мы носились по песку, падали, толкались и забивали друг другу голы. Но главное-то было не в этом. Где бы я ни оказывался, туда сразу же л