Он сгреб Лелю в охапку и поцеловал в обе щеки.
— И когда ты пожаловал? — спросила она, отжимая волосы.
— Два часа назад. У вас тихо, как в раю. Генка сказал, все баре изволят почивать. Кто все, хотел бы я знать?
— Как всегда, плюс Стекольников.
— Что он здесь делает? — Шуберт нахмурился.
— Думаю, ты не обрадуешься, узнав, что Борис стал мне родственником.
— Выходит, она сделала это. — Шуберт похлопал по карманам в поисках сигарет и нервно закурил. — Я думал, это была всего лишь угроза молодой капризницы.
Они зашли в низину. Их окутал грустный аромат уходящего лета.
— Ты надолго? — прервала Леля гнетущее молчание.
— Сам не знаю. Сперва я должен посмотреть ей в глаза.
— Ксюша не производит впечатления страстно влюбленной женщины. Правда, несчастной и разочарованной я тоже не могу ее назвать. Впрочем, мы не виделись со вчерашнего вечера.
Леля вдруг вспомнила, какую ахинею нес накануне Борис, и смолкла. Только что сказанные слова, казалось, несли в себе двоякий смысл.
— В чем дело?
— Чепуха. — Леля затрясла головой. — Знаешь, мы с недавних пор живем, как на оперной сцене. Я хочу сказать, страсти кипят и бушуют. Иной раз статистам начинает казаться, будто их партия главная.
— Вижу, княжна, ты хорошо поработала не только над своим телом, но и над интеллектом. Что, этот баритон уже дал петуха?
Она улыбнулась.
— Кажется. Но партер вряд ли это заметил.
— Я наконец продал «Ослепительное танго». Я хотел пригласить твою сестру на Канары либо в Италию. Спрашивается, зачем она так поспешила с замужеством?
— Понятия не имею.
— А Барсик? Что думает по этому поводу он?
От этого прозвища, который Шуберт давным-давно дал отцу, на Лелю потянуло беззаботным детством.
— Отец увлекся спиритизмом. Сурок сказала, он выпивает.
— Спиритизмом? С чего бы это вдруг? Никогда не замечал в нем интереса к потустороннему миру. И что, духи осчастливливают его своим присутствием?
— Я… не знаю.
В самый последний момент Леля решила не говорить о том, что видела вчера вечером.
— А я-то думал, Барсик свихнется, когда старшая из его княжон выйдет замуж. Как-то по пьянке он сказал мне, что заставит ее будущего мужа мочиться в собственный рот.
— Может, еще и заставит. Кто знает? Скажи, Шуберт, а это правда, что отец давно ничего не пишет? — внезапно спросила Леля и посмотрела Шуберту в глаза.
— Кто тебе это сказал?
— Сурок. По большому секрету.
— Эта мокрая курица еще и хорохорится. Наверное, забыла, что Барсик спас ее от дурдома.
Шуберт недолюбливал Милу, и про это знали все. А потому Леля не придала его словам никакого значения.
— Он удивительного таланта художник, — продолжал Шуберт. — Его «Сирень с балкона Златокудрой Изольды» омыла меня мощной волной весны и светлых надежд. Он писал эту картину зимой, в крещенские морозы. Помню, мы пили в его мастерской на Трубной, за окном падал снег, а мне казалось, я сижу у речного обрыва в кущах распускающейся сирени. А что еще каркает эта ворона?
— Да ерунду какую-то. Как всегда.
— Ясно. Хорошо, что Петька пошел в отца.
— Ты знал его, Шуберт?
— Княжну интересует генеалогическое дерево семейства Барсовых?
— Он не Барсов, а Суров. Ты говорил, будто знал его отца.
— Достойный человек. Редкого достоинства.
— И это все, что ты можешь сказать?
Шуберт закашлялся и отшвырнул сигарету.
— Мужчины народ не наблюдательный, княжна. Да и очень наивный. Как ты думаешь, твоя сестра обрадуется мне?
— Не знаю. Последнее время мы отдалились и давно не поверяем друг другу наши девичьи тайны. Тем более что у меня их нет.
— Так я и поверил. — Шуберт хлопнул Лелю по спине. — Барсовы — очень таинственная порода. Особенно по женской линии.
— Интересно, что вы все нашли в Ксюше?
— Кто это — все?
— Ты, Стекольников, этот Достигайлов. Кстати, ты с ним знаком?
— Приходилось встречаться. — Шуберт нахмурился. — Говоришь, он тоже записался в поклонники? И как давно?
— Недавно. Но это версия Сурка. Она говорит, он смотрел на Ксюшу похотливо.
Шуберт поскреб затылок.
— Опять эта Милка. Она всегда все узнает первая. Глаз — алмаз, да и только.
Когда они входили в ворота усадьбы, Леля взяла Шуберта под руку и сказала:
— Только не поднимай хиппежа, ладно? Здесь и так последнее время неспокойно.
Борис спал в гамаке под соснами, и Леля решила воспользоваться его отсутствием и поболтать со старшей сестрой, как они это делали раньше.
Она босиком поднялась в мансарду, обе комнаты которой отдали в распоряжение молодоженов.
Дверь в спальню была приоткрыта. На полу валялись рулоны обоев и Ксюшины тряпки. Крепко пахло «Иссимиаки».
Леля вошла и остановилась возле кровати, залюбовавшись спящей сестрой. Темно-пепельные густые волосы разметались по подушке мягкими волнами, руки раскинуты, точно два легких крыла, ноги прикрыты наискосок простыней — левая сверху правой и чуть-чуть согнута в колене. Словно Ксюша собралась поклониться публике после выступления. Леля невольно подняла глаза на фотографию над кроватью — Ксюша в розовой пачке с охапкой цветов. Такой сестра была в восемнадцать лет, когда навсегда простилась с профессиональным спортом, не выдержав сумасшедшего ритма и постоянных травм.
Стараясь не скрипнуть половицей, Леля подошла к раскрытому чемодану, стоявшему на полу возле окна. В нем кучей валялись мужские рубашки, пестрые плавки, разноцветные штаны, журналы с обнаженными красотками, ноты. Словом, в спальне царил хаос, и Леля удивилась — Ксюша с детства отличалась аккуратностью, к чему ее, видимо, приучили частые поездки. От вазы с белыми розами, которые ей вчера прислал Достигайлов, за версту разило мочой. Леля брезгливо сморщилась и присела на край кровати. Она всегда так делала, если заставала сестру спящей. Если сон крепкий, не проснется, ну а если начнет просыпаться, какая разница, произойдет это сейчас либо через пять минут?
Лицо сестры казалось юным и безмятежным. Это от нее пахло «Иссимиаки» — рядом на полу стоял почти пустой конусообразный пузырек с металлическим колпачком. Леля отвинтила его и провела пальцем по шее и за ушами. Вздохнув, встала и нехотя побрела к двери. Внизу у лестницы столкнулась с отцом.
— Что ты там делала? — озабоченно, как ей показалось, спросил он.
— Ксюша спит. А мне так хотелось поболтать с ней. С этой проклятой светской жизнью мы скоро станем совсем чужими.
— Ты не видела ее сегодня?
— Нет. Тебя, между прочим, тоже. Доброе утро, пап.
— Доброе, малыш. Я поднимусь — может, ей что-то нужно.
Он поставил ногу на нижнюю ступеньку.
— Разве что новый флакон «Иссимиаки». Мне кажется, твоя старшая дочь принимает ванны из туалетной воды.
— Что ты выдумываешь?
Он смотрел на Лелю в упор. У него были острые, колючие зрачки.
— Пап, это правда, что ты пьешь по ночам?
Он неопределенно хмыкнул и отвернулся.
— А с Сурком у вас все в порядке?
— О чем ты, малыш?
— Обо всем на свете. И о творчестве тоже.
— Я окончательно завершил «Закат». Приходи взглянуть.
— Ты?
— А кто же? У меня никогда не было подмастерьев и учеников. Как ты знаешь, твой отец заданности предпочитает импровизацию.
— Сурку нравится «Закат»?
Отец нахмурился.
— Я пишу не для какой-то отдельно взятой личности. Я пишу для себя и будущих поколений.
— Пап… Я видела вчера маму, — набравшись духу, сказала Леля.
— Брось. Это ты от Петра заразилась. Он помешан на призраках и прочей ерунде.
— А ты?
— Меня эта проблема интересует сугубо теоретически. Как философия, античность. Мне любопытны некоторые аспекты, связанные с человеческой психикой. Если бы даже существовала возможность вызвать Тасину душу, я бы никогда не осмелился ее потревожить.
— Но я видела…
— Ты ничего не могла видеть, малыш.
Он сказал это громко и резко. И тут же, посмотрев наверх, приложил к губам палец.
— Я никому не скажу.
Отец как-то неестественно рассмеялся.
— Пап, это серьезно.
Он задумчиво посмотрел на Лелю и вдруг повернулся и вышел на веранду.
Она видела, как отец остановился у стола, возле которого хлопотала Мила, погрозил ей пальцем и быстро сбежал вниз, чуть не налетев на Шуберта.
Леля обратила внимание, что у Милы красные глаза.
— Ты что раскисла? — спросила Леля, машинально взяв со стола яблоко.
Мила поманила ее пальцем и, когда Леля подошла ближе, сказала шепотом:
— Он хочет, чтобы они уехали завтра утром. Он настаивает на этом.
— Но почему он мне ничего не сказал? — удивилась Леля.
— Он и мне велел держать рот на замке. Ему стыдно. Очень стыдно.
— Чего ему стыдно?
— Что он не может справиться со своей ненавистью к Борису.
— Я не верю в это, Сурок.
— Поверь, очень стыдно. А тут еще этого Шубина черти принесли. Зачем только Виталий его вызвал?
— Вызвал? Первый раз слышу.
— Я сама позавчера передала по телефону телеграмму. Только это большой секрет. Петуня и тот ничего не знает.
— У вас сплошные секреты последнее время. Прямо в детей превратились.
— Душа истинного художника та же детская комната, полная тайн, игрушек и сказок. Твой папа — творческий человек.
— Ты только вчера сказала, что он вот уже двенадцать лет…
— Забудь про это. Я была на него ужасно сердита.
— Так это правда или нет?
— Тсс. Они идут сюда. Поговорим потом.
Шуберт уже успел переодеться. Теперь на нем была майка с пальмами и зеленые шорты до колен. Леля обратила внимание, что тело его покрыто морским загаром.
— Я очень рад тебе. Я и не ждал, что ты сумеешь так скоро выбраться к нам, — говорил отец, поднимаясь рядом с Шубертом по ступенькам. — Малыш, а у нас нежданные гости.
— Мы уже виделись, пап. Шуберт разгуливал на пастбище, не рискуя потревожить твой княжеский сон.
— Правда? Но я встал сегодня по-солдатски — в семь тридцать. Правда, я дописывал «Закат»… — По его красивому лицу словно тучка пробежала. — Пошли, я покажу тебе его. Малыш, ты с нами?