У нее примитивно белокурые волосы, примитивно голубые глаза. Она идет по жизни, сохраняя на лице выражение совершенной невинности, перед которым я останусь безоружным до последнего вздоха. Ибо в то же самое время прекрасно представляю, как она спокойно подсыпает мышьяк в мой кофе с молоком, следуя побуждениям типично женским, безотчетным и непреодолимым, которые мне не дано узнать, и сохраняя при этом свою неподражаемую улыбку.
– У тебя недовольный вид. Что, дело так и не движется? – возвращается Пюс к своему вопросу.
По правде говоря, она толком не знает, о чем я собрался писать. Я просто сказал ей на днях, что это будет история обманутого мужа, который однажды туманной ночью прибывает в Дьепп, чтобы застать врасплох любовников в отеле «Тупик».
– Я все думаю, не напрасно ли ты взялся за этот сюжет, – говорит она. – В сущности, эта история обманутого мужа – роман о ревности. Мужской ревности. Не так ли?
– Именно.
– Ну вот! Возможно, тебе нечего сказать о ревности.
– Ты ошибаешься, – говорю я, рисуя иероглифы на лежащем передо мной чистом листе бумаги, избегая смотреть на нее в упор. – Ревность – великая сила, внушенная страстью. Она является частью того, что можно было бы назвать арсеналом романиста. Ревность – важнейшая тема наряду с честолюбием, любовью, смертью.
– По существу, ревность для тебя – это как бы профессиональная обязанность.
– Скажем, упражнение стиля.
Она на мгновение задумывается, затем озабоченно произносит:
– Но как же быть с твоим упражнением, если я никогда не видела, чтобы ты ревновал.
Смеясь, встаю из-за стола. Это очень важно – смеяться, когда хочешь скрыть свои чувства. Смех – замечательная маска.
– Возможно, ты никогда и не видела, – говорю я небрежно, – но это совершенно не значит, что в душе я не умирал от ревности.
– Я в этом не убеждена, – говорит она со всей серьезностью. – Ревность всегда как-то проявляется. Злится, испускает вопли!... В этом ее слабость: она не в состоянии таиться.
– Есть ревнивцы, умеющие владеть собой, дорогая. Лучшие из них – самые опасные.
По-моему, мы вскользь коснулись личной темы, и я возвращаюсь к моему роману. Объясняю ей, что меня задерживает вовсе не описание ревности. Допуская, что сам я никогда не испытывал мук этой неблагодарной страсти, я видел достаточно ревнивцев вокруг. Романист владеет особым даром описывать со всеми нюансами и те чувства, которых никогда не испытал. Его воображение восполняет недостаток опыта, а умение наблюдать чужие страдания довершает дело.
Наконец, я подхожу к тому, на чем споткнулся. Мой ревнивец, который несет в себе свое несчастье, словно совершая жертвоприношение, прибывает в Дьепп с вполне определенным намерением – отомстить. И отомстить как можно более жестоко.
Вдруг вижу, как сверкает взгляд небесно-голубых глаз Пюс.
– А что, ревнивый человек непременно испытывает желание отомстить? – склонив голову набок, спрашивает она, словно берет интервью.
– Думаю, что непременно, – говорю я. – Месть – дочь ревности.
Неплохо сказано, я быстро записываю последнюю фразу на странице.
– Во всяком случае, не понимаю, почему ты застрял именно на мести, – говорит Пюс. – Нет ничего проще. Этот твой тип идет прямо в отель, где прячется его жена со своим любовником, отыскивает их комнату, вынимает револьвер и убивает обоих.
Столь оперативное разрешение проблемы совсем не в духе Пюс. В свое время она училась на медицинском факультете, любит помудрить. Уверен, что она придумала это кровопролитие только для того, чтобы увидеть мою реакцию.
Отвечаю ей со всей откровенностью:
– Это не может произойти таким образом, дорогая. Во всяком случае, не в моей книге. Прежде всего потому, что было бы лишено малейшего интереса. О подобном сведении счетов читатель узнает каждое утро из газет. Но у меня есть куда более важное замечание. Мой персонаж совсем не тот человек, который станет палить из револьвера. Для этого он слишком умен. Он цивилизованный человек и умеет контролировать свои инстинкты.
– Если он ревнует и собирается мстить, значит, не такой уж он цивилизованный, – возражает Пюс с напускной печалью.
– Наоборот! И в этом проблема моей книги. Разум против инстинкта. Ревность со всем, что в ней есть дикарского, – у существа высшего порядка, которому уровень его культуры не позволяет палить из револьвера.
– По сути дела, это человек вроде тебя, – говорит она, вдруг взглянув на меня в упор.
Она начинает действовать мне на психику. Мы непременно должны оставаться в рамках моего романа. Л впрочем, я доволен, что могу вслух обсуждать проблему, в которой увяз много дней назад. Я больше не смотрю на Пюс. Сажусь в кресло, обхватив голову руками.
– Этот человек не может отказаться от мести, – глухо произношу я. – Это противоречит его сути.
– Да иначе и книги не будет, – говорит Пюс, неестественно хихикнув.
Я не слышу ее шутки. Я вновь ищу то, что ускользает от меня на протяжении многих дней и ночей.
– К тому моменту, когда он сходит с корабля, он, мой умник, уже все придумал. Он уже знает, каким образом накажет тех двоих, что разрушили его мир и покой. Однако никакого оружия у него с собой нет. О, господи! Но что же такое он мог придумать?
– Может, ты составишь перечень способов мести, на какую способен человек, – предлагает Пюс. – Это бы тебе помогло.
Чувствую, как весь внутренне напрягаюсь и почти кричу:
– Какой перечень? Есть лишь одна месть! Лишь один способ наказать измену. Рецепт древний и примитивный, тот, что сохранили правоверные. И единственный, надо сказать, который дает полное удовлетворение.
– Какой же? – спрашивает Пюс с деланным безразличием.
– Смерть, – почти шепотом отвечаю я.
Мы умолкаем. Я внимательно посмотрел на Пюс, произнеся последнее слово: ее лицо сохраняло невозмутимость. И все же я уверен, что уже в течение нескольких минут наш разговор ее страшно занимает. Я хорошо знаю эту маленькую венку, которая пульсирует сейчас на ее шее, выдавая волнение. И еще угадываю под шелком пеньюара эти медленные и глубокие вздохи, от которых чрезмерно вздымается ее пышная грудь.
Пюс встает, подходит к столику на колесах. Знаю, что сейчас ей хочется выпить. В последние несколько недель она удвоила, даже утроила свою обычную дозу алкоголя.
– Хочешь виски? – спрашивает она, открывая одну из бутылок.
– Нет, – говорю я. – И тебе надо бы воздержаться, если ты действительно собираешься спать.
– Напротив. В последнее время виски меня усыпляет.
Она наливает себе полный стакан. Такая доза может убить ребенка. А она ну совсем же еще ребенок! Последнее время Пюс пьет виски, не добавляя ни воды, ни льда. «Как англичане», – говорит она со свойственным ей снобизмом. Но пьет больше, чем надо.
– Ты говорил о смерти? – Пюс внезапно поворачивается ко мне.
Она делает большой глоток и продолжает:
– Ты в самом деле полагаешь, что правы эти несчастные психи, о которых пишут в скандальной хронике?
– Я не знаю, правы ли они. Знаю только, что у них достаточно храбрости, чтобы следовать своим внутренним побуждениям.
– Ты считаешь это храбростью?
– Во всяком, случае, приходит избавление. Самые несчастные – это рогоносцы-интеллигенты. Ибо они страдают так же, как другие, и так же, как другим, им хочется убить, но собственная воспитанность их останавливает. Так они и остаются со своим страданием, которое парализует их и душит.
Она искоса глядит на меня и погружается в задумчивость. И снова молчание. Я спрашиваю себя, куда нас заведет этот разговор. Мне он кажется опасным.
– Скажи, – неожиданно вновь заговаривает Пюс, – если ты не хочешь воспользоваться револьвером, потому что это примитивно...
– И еще, – говорю, – потому, что литературные критики терпеть не могут выстрелов. Как будто литература была когда-нибудь чем-то иным, нежели кровавой баней!
– Полагаю, – продолжает Пюс, – что ты тем более не собираешься ни душить эту неверную жену, ни травить, ни топить в ванне?
– Нет, это все едино, – говорю я, восхищаясь, с какой непринужденностью она рассуждает о расправе над коварной супругой.
– Но если, – торжествующе восклицает она, – если ты хочешь лишить жизни, не убивая, тебе никогда это не удастся!
– Вот я и размышляю, не существует ли все-таки какой-нибудь способ. Способ возвышенный, рожденный разумом существа чересчур утонченного, чтобы решиться на простое убийство. Способ, который обеспечит, к тому же, безнаказанность.
– Безупречно совершенное преступление, – говорит Пюс с ноткой презрения в голосе, подобно тем литераторам, которые притворяются, будто никогда даже не раскрывали ни одного детективного романа.
– Безупречно или нет, но я верю, что решение мне подскажет сам персонаж. Как только я дам ему жизнь, он найдет тот единственный способ, который я безуспешно ищу. Он отомстит, и месть его будет гениальной. В этом одно из чудес литературного творения. Наши герои ускользают от нас и сами совершают поступки, которые мы не в состоянии предвидеть.
Пюс хочет знать, чем занимается мой персонаж. Рассказываю ей, что он преподает в лицее латинский и греческий, и ему, как это часто бывает с людьми этой профессии, свойственны некая мягкость и боязливость.
А она, его жена? Почему она ему изменила? Почему завела любовника? Пюс считает, что очень важно это знать. Вижу, как она оживляется. Щеки горят, она ходит по комнате и время от времени прикладывается к стакану.
По-моему, просто отлично, что она проявляет интерес именно к этому моменту, обсуждая измену супруги. Пожалуй, надо дать ей полную свободу, она наверняка мне поможет. Я считаю себя человеком, не лишенным тонкости, однако мне всегда трудно разобраться, что, может женщинами в том или ином случае.
И вот Пюс уже продвигается в своем расследовании дальше:
– А та женщина любила этого твоего учителя, когда выхолила за него замуж?
– Да, несомненно, – говорю я. – За учителя не выходят замуж по расчету.