— Нет! — повторил Влад. Лицо его стало еще бледнее, словно он задыхался…
Секретарша проворно соскользнула с кресла, подбежала к холодильнику, стоявшему в углу приемной, выдернула из-за проволочной оградки, прикрученной к массивной дверце, бутылку «нарзана», налила в стакан воды.
Поднесла стакан Владу:
— Выпейте, пожалуйста!
Тот послушно взял стакан в руки.
— Спасибо!
— И не вбивайте себе в голову сны, шеф, — сказала секретарша. — Сны существуют только для того, чтобы предупредить человека об опасности. И не больше. Относитесь к этому спокойно, по-философски.
— Не получается, — выпив воду, жалобным тоном произнес Влад. Протянул стакан секретарше: — Налейте еще.
— Что же касается смерти, то я пошутила, — сказала секретарша, протягивая ему стакан с водой, — это была неудачная шутка.
— Ничего себе шутка. — В голосе Влада появились горькие нотки. — От таких шуток сердце может остановиться либо в нем образуется дырка.
Он прошел к себе в кабинет, уселся в кресло. Некоторое время сидел молча, не двигаясь, словно прислушиваясь к самому себе, — внутри у него было холодно, все сжалось от какого-то непонятного испуга, который никак не проходил. По его обвядшему, все еще бледному лицу пробежала тень.
Он позвонил жене. Та находилась дома, зевнула в телефонную трубку:
— Ну чего тебе?
— Да сон я дурацкий сегодня видел, — проговорил Влад жалобно, подумал, а надо ли жене рассказывать про сон? Но было уже поздно, и он рассказал ей про крысу, прогрызшую ему во сне горло и убившую его.
— Крыса… Бр-р-р… Это так мерзко, — проговорила жена дрогнувшим голосом. Влад подумал, что голос у нее дрогнул потому, что она сочувствует ему, но на самом деле жена просто боялась крыс.
— Секретарша сказала, что сон этот — к смерти, — произнес он.
— Дура она, твоя секретарша. Возьми и выгони ее, кто тебе мешает?
Действительно, радикальный метод. Но как быть со снами?
Ощущение тревоги, охватившее Влада и цепко пристрявшее к нему, не проходило. Он шкурой своей, порами чувствовал опасность, только не мог понять, откуда она исходит.
3
Вечером Владу принесли на просмотр видеоматериал — надо было решить, давать его в эфир или нет.
Это был материал о том, что творится в Москве.
— «Беспредел» — это слово законное, литературное или, так сказать, новодел, рожденный улицей? — спросил Влад у Зюзбашева, усаживаясь поудобнее в кресле, — предстояло провести полтора просмотровых часа в небольшом, пахнущем старой известкой зальчике. В зале этом, как и во многих просмотровых комнатах в Останкино, была такая слабая вентиляция, что, кажется, ее не было вовсе.
Зюзбашев уселся в кресло рядом с Владом.
— Если бы это слово было рождено улицей! — Он усмехнулся. — Не-ет. Это лагерное слово, появилось еще в сталинскую пору, в лагерях, где-то в конце сороковых годов.
— Странно. А звучит очень современно. Как будто бы только вчера его подобрал на улице какой-нибудь длинноволосый лох, сутками вшивающийся около «Макдональдса», и пустил в оборот.
— Очень хочется выпить, — перевел разговор в другое русло Зюзбашев. — Ты не хочешь выпить?
— Хочу.
— Давай я принесу бутылку виски в зал.
— Не надо.
— Почему?
— Я за рулем.
— Тогда я выпью один.
— Запрещаю, — сказал Влад.
— Почему? — удивился Зюзбашев.
— Кругом подчиненные. При подчиненных пить нельзя. Понял?
Зюзбашев неверяще тряхнул головой:
— Влад, ты ли это?
— Я!
— Еще вчера ты не был таким. Сегодня в тебе появилось что-то «совковое».
— А не все в «совке» было так уж и плохо.
— Глазам своим не верю, Влад. И это говоришь ты, признанный демократ?
— Это говорю я, — сказал Влад и, повернувшись к видеоинженеру — полной женщине с лихими усиками, выросшими над верхней губой, махнул рукой: включай, мол, агрегат.
В душном зальчике погас свет.
На экране появилась отрезанная мужская голова. Остекленевшие, тускло сосредоточившиеся на чем-то неведомом темные глаза смотрели в упор на Влада: он невольно вздрогнул, вжался крестцом в сиденье кресла, пробормотал сипло, словно не верил тому, что видел:
— Что это?
В зале неслышно возник режиссер — гибкий человек со скользким взглядом, обладавший невесомой поступью разведчика либо траппера — опытного охотника, он всегда появлялся невидимо и неслышимо.
— Голова неопознанного гражданина. Позавчера ночью милиционеры нашли прямо под стенами Кремля, в Александровском саду, в мешке.
— А где… Где все остальное? Руки, ноги, торс?
— Тело ищут. Пока не отыскали. Но каков взгляд у головы, а? Правда впечатляет? — Режиссер еще что-то продолжал говорить, но Влад уже не слышал его, уши словно бы забило пробками, был слышен только странный внутренний звон, то усиливающийся, то затихающий.
Он закрыл глаза и махнул рукой.
— С этим все понятно. Страшные кадры. Давайте дальше.
— Дальше — обычная расчлененка. Если с отрубленной мужской головой — полная творческая ясность, то… — Режиссер так и произнес «полная творческая ясность». Влад, к которому эти слова все-таки пробились сквозь вату, не дал режиссеру договорить и недоуменно повернул к нему голову:
— Не понял.
Режиссер азартно взмахнул рукой.
— С этой головой я могу сочинить такую развесистую клюкву, такую романтическую историю, что любая баба Маня реветь будет, как корова. А расчлененка — это что… Это обычные кассеты с мусором.
На экране возникли туго набитые хозяйственные сумки — мятые, обтерханные, со старыми разъезжающимися молниями… Вот чьи-то красные набухшие руки расстегнули молнию на одной из сумок — обнажилось нутро, прикрытое газетой. Затем невидимый человек пальцем приподнял край газеты. Под газетой было мясо, обыкновенное мясо, много мяса, килограммов сорок.
— Что это? — спросил Влад.
— Я же сказал — расчлененка. — Режиссер улыбался. У него было лицо человека, очень довольного жизнью. — Разделанный на куски человек.
У Влада невольно, сами по себе передернулись плечи. Он не стал больше ничего спрашивать у режиссера. Зюзбашев заметил нервозное состояние Влада, скосил на него взгляд.
— Не дергайся, старик. Это — обычная бытовуха, которой сейчас полон каждый московский квартал.
Невидимый человек извлек из сумки большой кусок мяса, развернул его. Это оказалась часть женской грудной клетки.
— Чье это тело, установлено? — спросил у режиссера Зюзбашев.
— Да. — Режиссер порылся в кармане, достал маленький дамский блокнотик. — Это… это Мумкина Елена Сергеевна, двадцати двух лет, официантка кафе «Дядя Саша». Ее прямо в кафе сняли двое кавказцев и увезли к себе на квартиру. Там что-то не поделили и разделали… Вон как ловко бабенку разрубили. — Режиссер меленько, как-то скрипуче, будто птица, рассмеялся. — Один из кавказцев, как оказалось, работал раньше в мясном отделе гастронома.
— А сейчас где работает?
— На Савеловском рынке, тоже мясником.
— Картина ясная, — сказал Зюзбашев и скомандовал: — Давайте следующий сюжет. — Наклонился к Владу: — Или ты хочешь смотреть это дальше?
Влад отрицательно качнул головой:
— Нет, не хочу.
— Следующий сюжет — также расчлененка, — прежним веселым голосом произнес режиссер. — В лесопарке «Битцево» нашли два мужских тела. Кусками были зарыты в различных местах парка.
На экране возникла длинноносая, остроухая овчарка, торопливо перебегающая от куста к кусту. Вот она остановилась у одного из кустов и, задрав голову, завыла. Тотчас в землю вонзилась лопата. Микрофон находился рядом с лопатой — очень скоро скрежет ее сделался нестерпимым.
— Уберите звук! — неожиданно вскинувшись в своем кресле, закричал Влад.
Звук убрали. Вскоре из земли был извлечен большой полиэтиленовый пакет. На сгибе полиэтилен разошелся, и в разрыв высунулась рука со скрюченными пальцами. На одном поблескивал перстень. Убийцы его даже не сняли.
— Это что, бандитская разборка? — спросил Зюзбашев.
— Она самая, — сказал режиссер.
— Кто с кем разбирался?
— Банда вора в законе по кличке Хозяин с какими-то мелкими отморозками, по ошибке забравшимися в чужую машину.
— Так ли это? Отморозки золотые перстни не носят.
— Смотря какие отморозки. Среди них встречаются и так называемые крупняки. А в основном это — да, действительно, обычные отморозки.
Из-под другого куста, около которого также исполнила свою традиционную песню овчарка, вытащили еще один полиэтиленовый пакет, перевязанный проволокой. Затем в камеру заинтересованно глянула овчарка, исчезла, и перед глазами предстал полиэтиленовый пакет, уже развернутый. На пленке, к которой прилипли кровавые сгустки, лежал обрубок человеческого тела, отсеченный снизу по колени, сверху — по край грудной клетки. В том, что это был мужчина, можно было не сомневаться — мужское достоинство присутствовало, топорщилось на трупе, было выставлено напоказ, словно паспорт при переходе примерного гражданина через границу.
Влад закрыл глаза и покрутил головой — ему показалось, что от увиденного его сейчас вырвет.
— Следующий сюжет! — скомандовал Зюзбашев.
Изображение на экране на мгновение остановилось, потом, рассеченное несколькими дрожащими горизонтальными строчками, потекло вверх. Когда экран замер, на Влада в упор глянули глаза еще одного убитого человека — застывшие в ужасе и одновременно — в некоем укоре, остекленевшие, с яркими световыми бликами, очень похожими на два жарких костерка, прилипших к белкам…
— Бр-р! — передернул плечами Зюзбашев. — Кто это?
Режиссер оглянулся на Влада — тот молчал, и тогда режиссер шустро зашуровал пальцами по листкам своего блокнота.
— Это банкир, — сказал он. — Был похищен из дома в канун католического Рождества — 24 декабря 1994 года. Его пытали, — сказал режиссер и умолк…
Камера отодвинулась от замученного человека на несколько метров. Руки у банкира были связаны проволокой и притянуты к отопительной батарее — мощной, чугунной, старого образца.