Любовь – она умирает, конечно, в более зрелом возрасте. В детстве рождается, в более зрелом – умирает.
Оно ведь как все происходит? Кажется, что умерла любовь к конкретному человеку, а потом выясняется, что она умерла как таковая, вся. Закончилась.
Нет у тебя больше такого чувства: любовь.
Похоронили ее на кладбище чувств, и живет себе человек без любви. И постепенно привыкает к этому.
Нет, всполохи, конечно… Это да. Взрывы там. Эмоции, разумеется. Только к любви это все отношения, в сущности, не имеет.
Любовь к кому-то конкретному может умереть вдруг, мгновенно, внезапно – словно человек, у которого случился сердечный приступ и не откачали.
Любовь как чувство, составляющее смысл жизни, уходит медленно – как человек, у которого случился инфаркт или инсульт: болеет, болеет, а потом – раз! – финальный удар! И – на кладбище чувств.
Когда кончилась любовь с Ольгой – кончилась любовь вообще.
Все, что было потом, к любви отношения не имеет. Никакого.
И тут зазвонил мобильник. Высветилось «Ирма. Директор».
И я потянулся к трубке.
Ничто не предвещало ничего.
Но тот, Первый, живущий во мне, вздохнул и тихо-тихо так произнес, неслышно почти:
– Неужели понеслась?
А Второй ответил грубо и громко:
– Оно тебе надо? Ирки тебе мало, что ли?
– Это Инесса Валовая, – сказала трубка. – Директор певицы Ирмы. Я хотела договориться с вами о записи.
Для человека по имени Инесса Валовая у нее был слишком приятный голос. Ей-богу, слишком приятный…
_______________________________________________
Я посадил Лягу в ляговоз – пора было показать ее одноклассникам. Или ей показать одноклассников – не важно. Класть ляговоз в рюкзак было невозможно, это понятно.
Пришлось отыскать отдельный полиэтиленовый пакет для ляговоза. Ненавижу таскать пакеты в руках, но тут выхода не было.
Первый, на кого я налетел в школе, был лопоухий Сашка, который зачем-то попытался выдернуть у меня пакет из рук.
– Сменку, что ль, принес? – радостно завопил он.
Я толкнул его в грудь, он отлетел к стенке, но даже не обиделся – привык.
У нас не ходят по школе с полиэтиленовыми пакетами. Непонятно почему, но не ходят. У нас в школе действует простой принцип: что не разрешено – то запрещено.
Семен Витальевич возник скалой:
– Что у вас в пакете, Петров?
– Счастье, – ответил я спокойно.
– Перестаньте лыбиться, Петров!
– Я не лыблюсь, Семен Витальевич. Кстати, давно хотел спросить у вас как у учителя русского языка и литературы: а что, собственно говоря, означает этот глагол: лыбиться?
– Петров, прекратите немедленно! – взвился Семен Витальевич.
– Что именно прикажете прекратить? – спросил я предельно вежливо.
– Сейчас на уроке литературы вы будете первым читать стихи Степана Петровича Щипачева, которые вы наверняка не выучили… Не выучили ведь?
– Как вам сказать…
Я тянул время в надежде, что Семен Витальевич отвлечется от пакета на мое воспитание. Когда учителя начинают воспитывать, их, как правило, ничего больше не колышет.
Если учитель воспитывает ученика, то будь хоть пожар, хоть взрыв, хоть землетрясение – он не заметит ничего. Проверено.
– Вижу, что не выучили, вижу! – обрадовался Семен Витальевич. – Первым спрошу, так и знайте.
И тут прозвенел звонок. Никогда еще, пожалуй, я так не радовался звонку на урок.
Всю дорогу я сижу за партой один. Не то чтобы я всех повыгонял или со мной никто не хочет сидеть, – просто так повелось. И меня это всегда радовало.
На фига кто-то рядом? Если что, с телефоном и пообщаться можно, и списать с него проще.
Семен Витальевич внимательно и хитро посмотрел на меня и произнес зловеще:
– К доске пойдет…
Все опустили головы, словно хотели спрятаться.
– Григорий Тумилин, – выдохнул педагог и хитро посмотрел на меня.
Вот педагоги – удивительные люди! Почему-то им нравится издеваться над своими учениками.
Витальич решил, что я буду теперь трястись весь урок, ожидая позора. Он просто не знает, какой сюрприз я ему приготовил. Пусть порадуется, бедолага.
Толстяк Тумилин вышел к доске и вздохнул:
– Шолохов. «Тихий Дон». Фрагмент.
– Нет! – вскрикнул Семен Витальевич. – Вы, Тумилин, сначала расскажите нам, кто такой Михаил Александрович Шолохов, каков его вклад в советскую, а значит, и в мировую литературу.
– Он этот… – начал Тумилин. – Лауреат Нобелевской премии как раз вот за тот роман, из которого фрагмент.
«Это надолго», – понял я и огляделся.
Ирки не было. Она опаздывала. Она часто опаздывала на первый урок – говорила, что не может проснуться. Иногда и совсем не приходила.
Жаль, что выпендриваться придется без нее. Но что поделать?
Тумилин в это время сказал какую-то глупость про Шолохова: мол, в своем романе Шолохов пытался…
Витальевич взревел:
– Это вы пытаетесь мне отвечать! А гений знал, что делает.
На что Тумилин вполне разумно возразил, что, мол, Шолохов не знал, что он гений.
И – понеслась.
Я понял, что шоу надолго, и решил проведать Лягу.
Осторожно достал ляговоз.
Ляга словно висела в воде, почти не подавая признаков жизни.
Я потряс коробочку.
Можете мне верить, а можете – нет, но я абсолютно убежден, что Ляга скосила на меня свои глазища: мол, чего тревожишь?
Потом сделала два движения лапками, как бы подтверждая, что жива, и снова замерла.
Она очень красиво застывала в воде. Как-то невероятно красиво… Было в этом что-то нереальное и фантастическое: слегка покачивающееся изумрудное тело в мутной воде.
Я загляделся на Лягу. И зря.
На уроке нельзя отвлекаться, надо внимательно приглядывать за учителем: педагог – он, как хулиган, в любой момент может выскочить из подворотни и сделать гадость.
Семен Витальевич схватил ляговоз и с криком:
– Что это за гадость, Петров? Что это за мерзость? – начал его трясти.
Конечно, крышка ляговоза открылась и Ляга упала на пол.
Она быстро пришла в себя и начала скакать по классу.
Все бросились ее ловить. Но Ляга была очень ловкая и ловиться совсем не хотела.
– Стойте, суки! – заорал я. – Вы ее раздавите, козлы! Стойте все!
Все встали.
– Всем сесть! – закричал Витальевич. – Вы срываете мне урок, Петров!
Идиотский приказ: можно ли сесть, когда по классу скачет лягушка?
На крик Витальевича никто не обратил внимания, все пытались окружить Лягу.
Толстый Тумилин бросился на нее, Ляга увернулась и поскакала к доске.
Она сидела у доски – маленькая, испуганная и несчастная.
Можете верить – можете не верить, но она смотрела на меня. Она ждала от меня даже не помощи – спасения.
Кто-то скажет, что я все это придумал, – пожалуйста. Все люди только и делают, что все время что-нибудь придумывают, а потом верят в эти фантазии, – и что?
Да! Ляга смотрела на меня.
– Стоять всем! – крикнул я.
– Петров, что вы себе позволяете?! – опять заорал Семен Витальевич.
Но этот вскрик тоже был абсолютно бессмыслен.
– Ляга, Ля́гушка, – тихо повторял я и шел к Ляге.
Я подошел к ней, сел на карточки…
Только когда я протянул к ней руки, Ляга попыталась ускакать, но я успел ее схватить.
– Ура! – заорали все.
– Сесть на свои места! Я не позволю срывать мне урок! – уже не закричал, а прошипел Витальевич.
Тут уж, конечно, все расселись, потому что представление закончилось.
Осторожно сжимая Лягу двумя руками, я подошел к парте.
Ляговоз валялся на полу.
– Петров, – взревел Витальевич. – Немедленно к доске!
– Семен Витальевич, разрешите мне вместе с Тумилиным выйти из класса. Буквально на три минуты.
От этого простого, казалось бы, вопроса Витальевич побагровел и выдохнул только одно слово:
– Что???
Я говорил совершенно спокойно:
– Дело в том, что лягушка без воды погибнет. Мы нальем воды и тут же вернемся.
Не дожидаясь ответа, я подмигнул Гришке, он схватил ляговоз, и мы вылетели из класса.
Когда я вернулся, в классе стояла мертвая тишина.
Семен Витальевич сидел, уткнувшись в журнал, с таким серьезным видом, будто в этом журнале обнаружил тайну происхождения жизни на земле.
– Тумилин, – сказал Семен тихо. – Вас я прощаю. Вы ведь просто не хотели подвести товарища. А товарищей никогда нельзя подводить. Запомните эту формулировку. А с вами, Петров, разговор будет особый. В кабинете директора.
– Может, сразу президента, – буркнул я, прекрасно понимая – никакого разговора в кабинете директора не будет: ни один учитель никогда не захочет выносить скандал из класса, потому что очень хорошо понимает, что любой разговор директора с учеником непременно заканчивается разговором директора с учителем.
– Шутки хороши смешные и к месту, – сообщил Витальевич. – Запомните эту формулировку. А сейчас Петров отнесет мерзость на парту и прочитает нам стихи замечательного советского поэта Степана Щипачева.
– И чего вам Ляга-то не понравилась? – искренно удивился я и пошел к парте.
Ирки не было, значит, выеживаться не перед кем. Хотя ей, конечно, донесут про мой выпендреж.
Витальевича я уже достаточно извел – спасибо Ляге, – поэтому и тут, вроде, смысла не было.
Но я уже завелся. А если я завелся – меня не остановить.
Я аккуратно поставил ляговоз прямо посередине парты, чтобы не упал, вернулся к доске… Посмотрел на дверь класса в надежде, что Ирка все-таки придет. Ее не было, конечно.
Я вздохнул и начал читать:
Небо начинается с заката.
Скорость начинается с коня…
_______________________________________________
Место действия нашего с Иркой романа где? Правильно: театр.
Театр это что, понимаете? Выставка молодых и красивых.
Я раньше думал: театр – это не просто место разврата, а специальная территория, где даже такое понятие отсутствует, потому что он, разврат в театре, настолько естественен, что его просто никто не замечает.