— Но здесь лак не коралловый, а желтоватый, — беспомощно сказал папа, со страхом глядя на Трофима Трофимыча.
— Тем более! — отрезал Трофим Трофимыч и углубился в изучение инструмента.
— Тэк, тэк… — сказал он через некоторое время и устало опустился на стул. — Инструмент прекрасный. Но он не самого высокого полёта, увы! Не Страдивари, не Гварнери, не Гвадани, не Бергонци, но и не фабричный. Видимо, какого-то неизвестного мастера. Судя по форме и завиткам на головке — французского происхождения. Наверное, контрабас построил какой-то любитель, так и не ставший знаменитостью… И я с удовольствием починю контрабас!
Папа отнёс инструмент в школьную мастерскую.
Когда контрабас был готов, им очень заинтересовался учитель Кости. Он собрал всех нас в классе и исполнил на контрабасе целый концерт.
Удивительное дело! Я всегда был уверен, что на контрабасе играют только в оркестре. Ничего подобного! Оказывается, контрабас — замечательный сольный инструмент. Да ещё какой — заслушаешься!
После концерта контрабас торжественно вручили Косте. И Костя, честное слово, плясал от радости.
А Уточкин, прослышав про все эти чудеса, потребовал новую расписку.
Женькино пианино и тучка грозовая
Наступили зимние каникулы, и родители увезли меня в пансионат.
Мама целыми днями сидела в комнате за своей диссертацией, а мы с папой ходили на лыжах и катались на санках.
По вечерам мама доставала из чемодана кларнет, а я брал в руки фагот, и мы играли дуэты. Папа немедленно уходил в коридор покурить, а соседи, немного потерпев, колотили кулаками в стенку и требовали тишины.
Когда мы наконец вернулись в город, я первым делом помчался к Женьке узнать, привезли ли ему пианино.
Вот уж второй месяц Женька ждал его, но пианино всё ещё не было. Геннадий Максимилианович сам несколько раз ездил смотреть инструменты, да каждый раз ему то тембр не нравился, то клавиатура была слишком тугая, то ещё что-то. И Женька бегал заниматься в школу.
Однажды мы возвращались с Женькой из общеобразовательной школы и вдруг видим — у нашего подъезда стоит грузовик и суетятся люди. Подбегаем — так и есть: привезли пианино.
Два такелажника подняли пианино на широких брезентовых ремнях и осторожно потащили на третий этаж.
Инструмент поставили в Женькиной комнате, у правой стенки, почти у окна.
Мы тотчас хотели попробовать его звук. Но Женькин отец не позволил. Он сказал, что Геннадий Максимилианович предупредил: с мороза инструмент можно открывать лишь через несколько часов, а то испортится.
Женька чуть не помер от нетерпения. А когда добрался до пианино, вцепился в него, как коршун, и не мог оторваться до самого вечера.
Даже ложась спать, он придвинул свою раскладушку вплотную к пианино да так и уснул.
А недельки через две Геннадий Максимилианович вызвал меня в кабинет и говорит:
— Помнишь наш уговор в начале года? Я обещал тебе партию фагота для оркестра. Поскольку ты занимался хорошо и, по мнению Юрия Анатольевича, вполне можешь справиться с этой задачей, я вручаю тебе ноты… Учти, скоро начнёшь ходить на репетиции оркестра.
Я схватил нотный листок и помчался к Женьке.
— Слушай! — кричу. — Мне дали оркестровую партию! Целых четыре строчки!
— Ну-у?! — воскликнул Женька. — Самую настоящую партию? Сыграешь?
— Сперва надо разобрать, поучить, а потом — пожалуйста!
Целых три часа я зубрил дома свою партию. Разобравшись во всём как следует, я пошёл к Женьке. А того уже не оказалось дома — отправился на урок по специальности.
Я побежал в музыкальную школу. Осторожно заглянул в кабинет Геннадия Максимилиановича и вижу: сидит за роялем Женька и занимается. Самостоятельно.
Я вошёл в кабинет:
— Ты один?
— Нет, вокруг толпа.
— Ты чего такой злой?
— Геннадий Максимилианович опять отругал. Я, вместо того чтобы выполнить задание, разобрал три новые пьески. Думал, он похвалит, а он рассердился. Говорит: «Ты плохо усвоил правило для музыкантов номер двадцать пять: «Выбирая вещи для работы, советуйся со старшими: ты этим сбережёшь себе много времени». И велел полчаса играть вот это. — И Женька показал мне какое-то скучное упражнение.
— Жень, а я свою партию выучил.
— Играй.
— Прямо сейчас? А если Геннадий Максимилианович вернётся?
— За полчаса ты сто раз успеешь сыграть.
Женька был прав. Я достал из футляра фагот, поставил на пюпитр рояля нотный листок и стал играть.
— Похож на тучку грозовую? — спрашиваю.
Женька пожимает плечами:
— А ну, сыграй ещё раз.
Я сыграл.
— Ничего грозового тут нет.
— Есть! — заупрямился я. — Геннадий Максимилианович мне ещё осенью говорил о тучке.
— А ну, сыграй ещё раз.
Я сыграл несколько раз подряд, чтобы Женька наконец разглядел эту самую тучку.
Но странное дело, чем больше я играл, тем больше убеждался, что ничего грозового в моей партии нет.
— И не сомневайся, Федя. Я эту симфонию, из которой твоя партия, знаю всю наизусть — вдоль и поперёк.
— Всю симфонию? Наизусть? Да я четыре строчки учил целых три часа и то не запомнил на память!
— Не веришь? Говорю тебе, что всю знаю — нота в ноту. Я хожу на каждую репетицию оркестра. Вот и запомнил. Хочешь, просвищу?
— А если кто услышит?
— Подумаешь. Сам Геннадий Максимилианович на репетициях свистит. Как дойдёт до того места, где должна быть твоя партия, так сразу и начинает свистеть. Пока, говорит, нет фагота, я его буду заменять.
— И в его свисте нет ничего грозового?
— Ни капельки. Свистит себе и улыбается. Шесть раз одно и то же. Я даже запомнил, где должен вступать фагот.
Я растерянно пожал плечами: «А куда же делась моя тучка грозовая?»
Женька сказал, что даст мне знак, когда вступать, и начал свистеть.
Я приготовил фагот и стал ждать. Я слушал, как свистит Женька, и старался не прозевать вступления.
Наконец Женька подал мне знак рукой, и я вступил.
Потом я замолк, а он продолжал дирижировать.
Он свистел и дирижировал, а когда не мог достать свистом слишком низких или высоких звуков, то начинал петь, а когда и этого не хватало — разве оркестр свистом да пением заменишь! — Женька начинал мычать и дирижировать всем туловищем.
Вдруг дверь тихонечко приоткрылась, и показался Геннадий Максимилианович.
Женька-то его не видел — он стоял спиной к двери — и поэтому не прекращал свиста. Я хотел подать Женьке знак, но Геннадий Максимилианович погрозил мне пальцем и стал внимательно слушать Женькин свист. А когда очередь дошла до моего фагота, Женька, чтобы не прерывать симфонию, спел на её мотив такие слова:
— Чего, дурак, зеваешь и смотришь по сторонам. Сейчас тебе вступать!
Я не знал, как мне быть. Но Геннадий Максимилианович кивнул: «Давай, мол, можно».
А Женька всё махал руками, приплясывал, притопывал, пел, мычал, свистел, качался.
Наконец мне показалось, что вся эта свистопляска заканчивается, — Женька поднял развёрнутые ладони к потолку и, постепенно собирая пальцы в кулак, стал немилосердно сотрясать ими.
Я уже обратил внимание на то, что, когда дирижёрам пора заканчивать дирижировать, они поднимают руки над головой и трясут ими.
Это — самый верный признак, что скоро всё будет кончено и можно аплодировать.
Женька на самом деле швырнул кулаки вниз, воскликнул:
— Вот так! — вытер пот со лба и оглянулся.
— Браво, браво! — сказал Геннадий Максимилианович и подошёл к Женьке. — Молодец! Только с финалом у тебя не всё ладится.
Я воспользовался моментом и, протянув свою партию, спросил:
— Геннадий Максимилианович, скажите: это тучка грозовая или нет?
— По-моему, это листок бумаги. Ты не находишь, Женя?
И Геннадий Максимилианович принялся говорить с Женькой о симфонии. И даже наигрывал отдельные кусочки.
Потом Геннадий Максимилианович сказал мне:
— Придёшь на следующую репетицию оркестра — партию ты свою знаешь твёрдо и вступаешь уверенно.
Кто взял фальшивую ноту?
С тех пор я аккуратно посещал репетиции оркестра.
Женька неизменно присутствовал там. Он сидел в зале и внимательно следил за репетицией.
Меня Геннадий Максимилианович тоже пока держал в зале. Потом усадил в самую середину оркестра. Сначала без фагота, но с заданием ко всему прислушиваться и запоминать. Я чувствовал себя словно на дне кипящего котла, где что-то клокочет и бурлит.
Через некоторое время я привык к звучанию оркестра, стал различать голоса отдельных инструментов и безошибочно знал, где и когда должна прозвучать моя партия. Даже тихо напевал её себе под нос. Вот тогда Геннадий Максимилианович и разрешил мне играть мои четыре строчки.
Играя, я вдруг понял, что моя партия — вовсе не тучка грозовая, а утренний туман, который стелется рано утром над рекой. И звук фагота это здорово передаёт. А когда туман рассеивается и проступают первые лучи солнца, играют флейты, а за ними скрипки…
Занятия оркестра стали для меня самыми любимыми. Каждый раз, когда приближалось вступление моего фагота, я радовался, волновался и понимал, что каждое движение, каждая мысль, каждый вздох здесь подчинены одному — музыке.
Геннадий Максимилианович говорил нам, что в оркестре главное — уметь слушать музыку, хорошо чувствовать ансамбль и следить за дирижёрской палочкой. И что всё время нужно быть как бы частицей той музыки, которая звучит. И если у тебя длительная пауза, нельзя сидеть сложа руки, отдыхать и думать о постороннем.
Я теперь во многом разбираюсь, хотя чем больше учусь, тем больше набирается у меня вопросов, и я постоянно ищу на них ответ.
А Костя, между прочим, тоже попал в оркестр. Может быть, его и не взяли бы туда в этом учебном году, да контрабасистов в школе было слишком мало. Вот Геннадий Максимилианович и решил попробовать Костю.
Костя очень старался, прямо из кожи вон лез, хотя часто играл невпопад. Из-за него приходилось останавливать репетицию, но Геннадий Максимилианович был терпелив. А когда все мы расходились, он оставлял Костю в зале и занимался с ним отдельно.