еком, вывели людей на улицы». Снова остановился. Примаков, вот тот ветеран ЦК, который радостно моргал, когда президент объявлял о его отставке – это что, в нем все дело? «Сам-то в это веришь?» – спросил он себя и отвернулся от компьютера. Тот случай, когда думать надо.
Не было ни цели, ни повода. Что было – усталость, тоска, проживаемое впустую время и модное слово того года «безысходность». И нельзя ведь даже сказать, что Россия не менялась – очень даже менялась, а Москва-то и подавно – велодорожки всякие начали прокладывать, новые пешеходные улицы, парки, много всего интересного и приятного. Но было в этом во всем что-то такое, от чего хотелось проехать по пешеходной улице на тракторе, или наблевать на велодорожку, или разбить новый нарядный фонарь в парке – не знаю, как это описать. Не хотелось мириться с тем, что это все навсегда. Из его родного города мэр уехал в Москву в министерство, работал там начальником какого-то департамента, доработал до пенсии, потом уступил свое место своему же сыну – логика самого карикатурного феодализма побеждала всегда; вон в политических новостях главные герои – президентская дочка, президентский охранник, президентские соседи по дачному кооперативу, президентский тренер по теннису, президентский спарринг-партнер по дзюдо. Мы привыкли к ним сразу же, мы не боялись их, мы даже не удивлялись, что политика в нашей стране состоит прежде всего из них – ну вот и получили, сами виноваты.
Статья так и оставалась недописанной, и Кашин включил радио, передавали новости. Задержания на Триумфальной отступили перед свежей сенсацией опять с теми же именами – двое чиновников, ответственных за срочное проведение эстрадного концерта на площади Революции около Кремля задержаны на КПП здания администрации президента с тремя миллионами (по радио сказали – «три с небольшим»; точная сумма была – 3 670 000, и вот бы Кашину кто-нибудь так округлял его гонорары) долларов в коробке из-под ксерокса. Происхождение такой суммы, значительно превышающей зарплату обоих чиновников, предстоит выяснить следствию, – об этом в специальном заявлении говорил президентский охранник Коржаков, радио передавало его голос, и он, кажется, был слегка пьян, и поэтому ему трудно было скрыть ликование. Генерал был доволен, и, значит, дело было не только в тех двоих несчастных с коробкой.
Их потом будут долго держать в тюрьме и судить, а Коржакова следующим же утром президент назначит главой своей администрации. Политологи будут говорить, что «силовая партия в Кремле одержала стратегическую победу на фоне уличной нестабильности». В общем, они были правы.
XVI
«Уличная нестабильность» – по ее поводу было понятно, какого стоит ждать продолжения, потому что те неинтересные леваки, которые были организаторами первого митинга на Чистых прудах, еще давно, еще до всего заявили и на эту субботу тоже новый митинг на площади Революции – собственно, перебить его и был призван тот концерт, за который артистам должны были платить из знаменитой коробки. Кашину позвонил пожилой журналист, которого все называли Вова, и который в последние годы заседал в каком-то унылом демократическом движении – сказал, надо поговорить. Встретились в псевдоанглийском пабе на Никитском бульваре, Вова, оказывается, обзвонил человек десять журналистов типа Кашина, и они все теперь сидели за большим исцарапанным столом, и Вова говорил, что вот этот митинг, который пройдет в субботу – он может стать началом нашей революции, вот только не хочется, чтобы это выглядело так, будто мы идем за теми леваками, тем более что в сравнении с нами они вообще никто, у них активистов человек двадцать и все, а у нас читателей сотни тысяч, и это наш митинг, а не их. Все покивали – да, конечно, митинг наш, но что мы можем сделать? Вова сказал, что делать-то ничего не надо, просто важно понимать свою ответственность. Вот про концерт слышали? В то же время и в том же месте, что и митинг мэрия устраивает концерт поп-музыки. Мы видим, что власть сделает все, чтобы сорвать наш митинг, и если это ей удастся, это будет поражение не леваков, это будет наше поражение – твое, мое, его, всех.
Все снова закивали, Вова успокоил – у лидеров его унылого демократического движения не Бог весть какие, но все-таки связи в мэрии, и они уже пошли разбираться. Крови ведь никто не хочет, все хотят, чтобы все было мирно (и все закивали еще раз – конечно, мирно, а как еще?!), и сейчас они в мэрии покажут, сколько народу только в фейсбуке заявили, что пойдут на митинг – может быть, мэрия отступит, вот такая идея.
Пока ждали звонка из мэрии, взяли еще по пиву. Кашин себе заказал виски, пиво он не любит. Вовин телефон зазвонил к полуночи – да, все в порядке, мэрия согласна, что запрещать митинг – это гарантированное побоище, и в мэрии тоже не хотят побоища. Но на площади Революции тесно, и мэрия предлагает проспект Сахарова – удобный и просторный, там места хватит всем. Сидящие за столом взвыли – Сахарова? Но суббота уже послезавтра, и все знают, что митинг будет на площади Революции, это что же получается – тех, кто придет на площадь Революции, будет бить ОМОН, а ораторы тем временем на просторном проспекте Сахарова будут говорить свои речи? Созвонились еще раз с мэрией, в телефоне уже, кажется, шумело застолье. Мэрия передала, что проблему с площадью Революции решит – милиция устроит коридор до проспекта Сахарова, и кто перепутает, сможет спокойно до него дойти.
– Нас устраивает? – спросил Вова, прикрывая ладонью трубку. Все снова закивали. Кашин взял еще виски.
XVII
Вова просил в рамках общей ответственности перед аудиторией донести до нее новость о переносе места митинга, и Кашин придумал лозунг «Площадь Революции – это там, где мы» и, чтобы понятнее – «Наша площадь Революции – проспект Сахарова». Сейчас я вообще не могу понять или вспомнить, почему эта идея не встретила возражений ни у кого из тех журналистов в пабе и персонально у меня или у того же Кашина; я просто рассказываю о ней сейчас и сам прекрасно вижу, что это был вполне откровенный ультиматум мэрии или даже Кремля, что если мы выйдем на площадь Революции, то нас жестоко разгонят. И предложенный в качестве альтернативы довольно глухой проспект, удаленный от центра города – да, это мы на него согласились, потому что мы испугались, потому что не выдержали. Просто сознаваться себе в этом неприятно, и гораздо удобнее, когда уже все случилось, спрашивать себя – это что, это мы согласились с тем, что вот этот загончик мы готовы считать местом для своего выхода на улицу? Мы что, не знали, что выход на улицу – это именно что выход из загончика, а не заход в него? Нас обманули, вот лично меня – меня обманули? А кто, а как, а когда? Я ведь сам сидел за этим столом, я ведь сам кивал каждый раз, когда меня спрашивали. Все ведь было откровенно и понятно, и никаких загадок, в общем, нет.
XVIII
Когда люди выходят на улицу, город меняется. Когда люди под надзором милиции следуют в специально отведенные места – да, город меняется и в этом случае; вот на войне, бывает, берут города штурмом, и наутро после штурма мимо разрушенных домов и сожженных трамваев по городу ползет танк, и на броне усталые люди с автоматами, а по обочинам испуганные и злые горожане – ну, понятная, картинка. А бывает, город сдается без боя, и тогда нет ни разрушенных домов, ни танка, и вместо усталых людей с автоматами – какие-то совсем не боевые мерзкие вооруженные толстяки, которые смеются, угощают детей мороженым, заигрывают с девушками, но от этого почему-то и страшнее, и противнее, чем от выбитых стекол, сожженных машин и перепуганных злых прохожих.
И вот тем утром на проспекте Сахарова было именно так, когда город сдается без боя. И когда пространство за сценой (а там успели построить огромную сцену – может быть, именно ту, с которой на неудавшемся концерте должны были петь эстрадные артисты) стали заполнять вперемешку улыбающиеся оппозиционные лидеры, и какие-то люди из телевидения и Бог знает кто еще, – это было так не похоже ни на Чистые пруды, ни на Триумфальную, что хотелось если не плакать, то просто куда-нибудь поскорее спрятаться. Кашин хотел отойти от сцены и переместиться вглубь толпы, но оказалось, что загончик тут не один, и что сцена отгорожена от остального проспекта двумя рядами крепкого железного забора, который и не отодвинешь, и не перепрыгнешь, а люди, которые стояли по ту его сторону – да, у них в руках были флаги разных партий и транспаранты с какими-то хлесткими лозунгами – про мир, про сербов, про Примакова и про свободу, – но при этом все они, кто в первых рядах, почему-то вели себя так, будто знакомы между собой и будто отбывают повинность – испуганные напряженные лица, натянутые улыбки, и он смотрел на них через два ряда забора, и думал, что нет, это, пожалуй, не его читатели.
И он так стоял, а потом ему на плечо легла чья-то рука – Вова. С белой лентой на застежке куртки, довольный, счастливый.
– Сколько народу-то, а? – он еще раз хлопнул меня по плечу. – Нас поддерживают метростроевцы, целая смена вышла на митинг – видишь? За ними ребята с НПЗ, тоже организованно, еще, кажется, учителя были. Здорово, правда?
Кашин ничего ему не сказал и только подумал – старик, я надеюсь, тебе за это хотя бы платят.
XIX
А ему ведь еще надо было выступать; прошлой ночью в чате фейсбука мы – митинг же наш! – составляли список выступающих, и он сам с удовольствием записался, это же и его читатели тоже, и он хочет перед ними выступить. Составление списков – это всегда такая стыдная, но увлекательная игра, все участники которой исходят из того, что составитель списков всегда управляет миром, и мы ругались, спорили, вспоминали какие-то имена – почему-то в ту ночь казалось важным, чтобы перед вышедшими на улицу людьми выступало как можно больше тех, кого в обычной жизни не отнесешь к митинговым героям, и теперь Кашин, стоя у сцены, наблюдал, как на ней сменяли друг друга телевизионные комики, отставные министры, какие-то депутаты, в том числе даже усатый ветеран госбезопасности, которого он помнил по каким-то совсем давним временам, когда он грозил посадить Лимонова. Была грузинская телеведущая, которую зрители любили за способность произносить то ли двести, то ли четыреста слов в минуту, такой у нее был любимый фокус. Была ее вечная соперница из реалити-шоу для подростков – о ней говорили, что она крестная дочь президента, и теперь она пыталась на этом сыграть, кричала в микрофон – «Мне есть что терять!»